Горестная складка пролегла по углам рта.
– Твои слова были бы справедливы, – возразил Бубенцов, – если бы мы были пациентами сумасшедшего дома. Это там можно дурака валять. Но мы же не в дурдоме! Хотя формально…
– Да-да-да, – закивал Шлягер. – Намёк понял. Формально офис расположен на территории психиатрического корпуса. Но не надо этих скрытых упрёков! Скоро переедем. Джива устранён. Покои освободились. А вам как раз нужен покой. – Не удержался даже и в столь торжественную минуту от каламбура.
– Слишком много событий. Я устал, – согласился Бубенцов. – Внутри меня опустошение. Болит нога…
Весь остаток этого торжественного дня прошёл в тоске, в вялом бездействии. Но и наступившая ночь не принесла успокоения. Ночи здесь всегда бывали очень тревожны. Помещение под офис Шлягер выбрал крайне неудачно. Так, впрочем, часто случается, когда человек меняет прежнюю жизнь и устраивается на новом месте. Поначалу всё подходит идеально, но обязательно всплывёт – если не сразу, то впоследствии – какая-нибудь досадная мелочь, неудобство. В корпусе никогда нельзя было добиться полной темноты и тишины. Во всех коридорах, на всех этажах горел свет, пусть его и приглушали на ночь. Свет просачивался сквозь стёкла двустворчатой двери. С верхних этажей доносились звуки шагов, тихий говор, вздохи, а иногда и стоны. Как будто здание наполнено привидениями.
Поздно вечером заходила Вера, принесла яблоки.
– Останусь здесь, – предупредил её Бубенцов. – Поработаю ещё над документами. Тебе, вероятно, уже сказали. Я избран монархом!
Вера кивнула и заплакала от радости.
Вялая ночь обступила, обложила, окутала со всех четырёх сторон, а также сверху и снизу. Народ в корпусе безмолвствовал.
Есть выражение «проснуться знаменитым». Применимо ко многим людям. Но только по отношению к редчайшим, избранным единицам можно сказать «проснулся царём». Бубенцов проснулся рано утром. Углы просторного помещения ещё заполнял сумрак. Но сквозь побелку на дверных стёклах было видно, что в коридоре горит дежурный свет. Оттуда доносились звуки возни, пыхтение, перетаптыванье, слышались сдержанные отрывистые восклицания. Именно от этих звуков Ерошка проснулся. Возня внезапно стала ожесточённей, яростней. На белом квадрате стекла чётко, как на экране, отпечатывались две чёрные тени. Тени как будто общались, сблизив носы, шевеля руками.
Одна тень косая, кадыкастая, долгоносая. Другая, густая, плотная, с тяжёлыми надбровьями, в профиль напоминала обезьяну или неандертальца. Профили делались резче, темнее, когда вплотную приближались к стеклу. А затем вдруг увеличивались в размерах, расплывались, размывались по краям. Как будто кто-то прорывался с усилием, а кто-то едва сдерживал, отпихивал.
– Почиваютс-с, – свистящим, сдавленным шёпотом говорил долгоносый. – Вчера изволили несколько… На радостях-то… Перебрал. Девять драк затеял, шутка ли? Еле увязали! Ды-ы куды-ы ж ты прёшься!
– Ну какая же коронация без драки? – возражал неандерталец с хриплым, басовитым напором. – Полагается.
– Так девять же! – упирался Шлягер.
– Я ж то и говорю, – напирал басок. – Я ж то и говорю.
– Ды-ы куды-ы ж ты-ы!.. Чёрт тебя задери!
Одна тень схватила другую за воротник, принялась терзать её, ломать, валтузить, влачить прочь от дверей. Обе тени стали увеличиваться, увеличиваться по мере удаления, теряя чёткость, густоту, пока не растворились совсем.
Ерошка спустил ноги на пол, всунул бледные ступни в шлёпанцы.
– Адольф! – позвал громко, строго. – Где тебя носит? Подь сюды, дрянь такая! – И тотчас поморщился, отметив в себе новую, повелительно-капризную интонацию.
Из глубины коридора послышался торопливый, дробный перестук каблуков. Перед самой дверью всё стихло. По-видимому, Шлягер выдерживал некоторую благочестивую паузу, охорашивался. Плоская тень на стекле приложила палец к губам, склонилась, прислушалась. Затем дверь скрипнула, Адольф наконец явился весь, в полном объёме, щёлкнул выключателем. Зажужжала под потолком лампа дневного света, несколько раз вспыхнула, погасла, снова вспыхнула и стала светить, треща и помаргивая. Лицо Шлягера было пасмурно. Одет по-рабочему, в белый служебный халат. Прошёлся туда-сюда мимо бубенцовской кушетки, хромая, покашливая в кулак.
– Не особо-то здесь, – проворчал негромко, как бы в сторону. – Командует…
Расстегнутые пуговицы на халате Шлягера подчёркивали независимый его нрав.
– Кто там ко мне рвался? – спросил Бубенцов.
– Тэ-э, – махнул рукою Шлягер. – Лезут. Посланники. От полтавского олигархата. Принёс дары. Три миллиона с мелочью.
– Да ну? – не поверил Бубенцов. – Мне в дар три миллиона? Не откажусь!
– Откажетесь, – строго сказал Шлягер. – Я выгнал в шею. Холопы! Пся крэв! Всю Украину в зубах принесут! Живую или мёртвую.
– «Живую или мёртвую»? Сильно сказано! Но всё это пустые слова.
– Слова пустыми не бывают, – строго опроверг Адольф Шлягер.
– Никогда бы не поверил, что происходящее реально, – качая головой, произнёс Бубенцов слабым голосом. – Но весь последний год чудеса так и сыпятся на мою голову. Неужели и это правда? Про посланников-то?
– Правда, – сказал Шлягер. – Привыкайте. Входите в роль постепенно. Предельно осторожно обращайтесь со словом. Цена человеческого слова непомерно высока! Опыта царствования у вас кот наплакал. Да и опыт-то в основном мечтательного свойства. «Эх, мне бы стать повелителем, да я бы!..» Плебейские грёзы. А реальная власть – тяжёлая, угрюмая, опасная штука.
Глава 7. Слова пустыми не бывают
То, что власть – опасная штука, Бубенцов давно догадывался. Просто до сих пор, действительно, не имел живого опыта.
Хотя Ерошка ещё не вступил в должность, хотя символы власти пока ещё не вручали ему официально, но перемены уже проявлялись в каждой мелочи. В тоне окружающих, в их манерах, в тех знаках уважения, которые теперь ему оказывались. И, как выяснилось, совсем не зря Шлягер напирал на то, что теперь следует быть особенно осторожным со словом! Ничего нельзя было сказать просто так. Каждое слово, даже пустое, праздное, пыталось немедленно реализоваться. Этим же утром мистическая мощь царского слова проявилась особенно наглядно. Ерошка в сопровождении Шлягера шёл к завтраку.
– Хороший вид! – обронил Шлягер, приостанавливаясь у окна. – Но, обратите внимание, угол терапевтического корпуса ограничивает обзор.
– А и правда! – согласился Бубенцов. – Лаокоон, беседка и скамейки видны хорошо. А пруд частично закрывается.
– Вы имеете в виду, что хорошо бы снести? – забегая несколько вперёд, наклоняясь и заглядывая снизу, спросил Шлягер.
– Просторнее было бы, – сказал Бубенцов. – Тем более терапия давно не работает.
Шлягер приотстал, что-то быстро-быстро начертал в записной книжке.
На следующий день, проходя тем же коридором, поглядев за окно, Бубенцов увидел, что вокруг красного корпуса кипит адская работа. Ухали стенобитные машины, дымились руины, бульдозеры ровняли груды кирпича.
Спустя неделю никакого корпуса уже не было. На его месте раскинулся унылый пустырь. Только античная беседка да гипсовый Лаокоон стояли на прежнем месте. Хотя какое же «прежнее место»? Красный дом снесли, и не осталось никакого прежнего места. Беседка одиноко высилась на холме. Одиноко стоял Лаокоон, троянский прорицатель, воздев отломанную руку с торчащей арматурой. В розоватой воде над больничным прудом кружила золотая листва.
Сколько раз в прежней жизни мечтал Ерошка именно о такой вот абсолютной власти! «Ах, если бы предложили мне стать верховным повелителем! – думалось ему иногда в бессонные минуты. – Как разумно, как справедливо устроил бы я жизнь государства! Ну, во-первых…»
Но вот что-то невероятное произошло с законами вселенной, что-то нарушилось в привычном ходе вещей. Призрачная фантазия маленького человечка воплотилась в жизнь. Приятные грёзы, сотканные из невесомого эфира, из ускользающего вещества сновидений, неожиданно отвердели, стали земной реальностью. Бубенцов получил царство и власть. И что? На вожделенной вершине было безлюдно, голо, одиноко. Что делать, с чего начать? Бубенцов ощущал, как всё большая тяжесть наваливается на него, всё беспокойнее ворочается сердце. Слишком неподъёмен груз, повиснувший на раменах. Томили ответственность, страх за великую державу, за Российскую империю! Непонятная, косная, необъятная громада!.. Мысли цепенели, мрачное будущее грозно выступало из тумана. Похожие чувства он уже испытывал в детстве. Тревожные чувства сироты, которого после восьмого класса вдруг выбросили из привычного распорядка и уюта детского дома в чуждую среду, в большую волчью жизнь.
И чего более всего теперь не хотелось принимать – серьёзности, которой стало напитываться его существование. Слишком тяжёлыми последствиями отзывались слова и поступки. Если прежде самые безобразные пьянки, с драками и скандалами, оказывались совершенно ничтожными по результатам, то теперь, оглянувшись на пройденный путь, видел он за спиной разрушения и смерть. Самое лёгкое движение мысли, самое пустое слово обретало неожиданную мощь, взрывалось новыми смыслами, которые прежде безопасно лежали на глубине. В том, что происходило, не было ничего свышеестественного. Известно, что в слове спрессованы гигантские энергии. Реликтовый свет мерцает в глубине глагола. Обыкновенно свет этот не виден, да он и не нужен в заурядном, поверхностном общении. Так лампочка в сорок ватт освещает кухню, питаясь электрической энергией. И никто не догадается соотнести эту энергию, слабый этот свет – с ревущей плотиной, с рокотом и воем гигантских турбин, от которых сотрясается земля.
Вечером сидели со Шлягером в обширной пустой столовой. Стол накрыт был на два куверта. Почему-то не шёл из головы тот дом из красного кирпича, уничтоженный неосторожным царским словом. Ерошка вздохнул, поправил на груди салфетку, запятнанную потёком манной каши.