– Тяжела ты, шапка Мономаха! – Бубенцов произнёс это с сердечным сокрушением.
– Зане! – со смехом отвечал ему Адольф фон Шлягер, подмигнул ободряюще, ёрзая на стуле с другой стороны обеденного стола.
На шее Адольфа тоже висела салфетка, покрывая грудь, наподобие детского слюнявчика. Концы её, как заячьи уши, выглядывали из-за головы. Адольф, растопырив локти, клонился над трапезой. Лысина сияла сквозь редкие пряди волос. Шлягер шумно хлебал, сёрбал, пыхтел, чавкал, сопел, крякал, шмыгал. Ложка так и мелькала в быстрых пальцах. Весь облик его лучился довольством, испарина выступила на лбу от усердного поглощения пищи.
Бубенцов склонился к тарелке. Улыбка тотчас слетела с лица Шлягера, брови сдвинулись.
– Хребет! – взвизгнул строго, так что недожёванный кусок выпрыгнул из возмущённого рта. – Спинку держим!
Шлягер с недавних пор вёл занятия по дворцовому этикету. Но, к сожалению, имел крайне расплывчатое понятие о предмете. Нахватал верхов из бульварных романов, исторических кинолент, кое-что выудил из эротического фильма про Екатерину Великую. Что-то вычитал в википедии, что-то почерпнул из гравюр и репродукций.
Бубенцов вздрогнул, вытянулся вверх, выпрямил спину. Но ложку свою отложил с глухим стуком. Шлягер же как будто не заметил капризного демарша. Низко клонясь, всасывал в себя длинные макаронины. Спустя минуту отодвинул пустую тарелку, облизнул губы, промокнул салфеткою:
– А что же это мы? Почему не кушаньки?
В ласковом голосе звенело раздражение.
– Уберите, – попросил Бубенцов. – Глядеть на это не могу.
– Однако же придётся. Царская еда! Вот специальный черпачок и щипчики для подобной пищи. Щипчиками ловите, зажимаете, и, пока оно извивается, пищит, вы от так от черпачком… Рот откройте-ка!
– И не подумаю.
– Вы что же, хотите остаться таким, как есть? – разозлился Шлягер. – После того как серьёзные люди вбухали в проект прорву денег?!
– Сами жрите это. А я люблю обычную яичницу. Пусть мне пожарят пару яиц с салом. Желтки не разбивать!
– Да, – покачал головой Шлягер. – Работаешь, выкладываешься, ночей не досыпаешь, и всё всуе! Руки опускаются. Не переделать этот народ. Чёрт бы вас всех подрал! Плебейство труднее всего вытравить из человека.
Подкатили тележку со вторым. Стали подавать тарелки с котлетами. Сперва Шлягеру, затем уже Бубенцову. Это почему-то острой обидой отозвалось в сердце Ерошки. Некоторое время ели молча.
– Когда кушаете котлету из страуса, полагается отщипывать двумя перстами. – Шлягер оттопырил мизинец. – Вот так вот.
Ерошка отпихнул от себя миску. Он не знал, что это был страус.
– Вы кушайте, кушайте! – обеспокоился Шлягер. – Мясо полезное, диетическое.
– Для меня страусом питаться – всё равно как человека съесть.
– Хе-хе-хе, – добродушно заулыбался сытый Адольф. – Остроумно. Ценю. Впрочем, в чём-то я с вами согласен. Птица рослая, двуногая. А насчёт того, можно ли есть человека, я так скажу. Как-то на Севере, попав в пургу…
Шлягер потянулся через стол за деревянной зубочисткой.
– Не надо, – перебил Бубенцов. – Знаю эту твою историю. Ничтожный болтун! Нельзя есть двуногих!
– Кто сказал, что нельзя есть двуногих? Нет такой заповеди! Хотели власти? Придётся есть двуногих.
Уборщица, лязгая железными тарелками, убирала остатки еды. Соскребала с мисок, вываливала в ведро остатки холодной манной каши. Стряхивала обгорелые корки чёрного хлеба, пюре с кусками плохо протолчённой картошки.
Утром с Бубенцовым работал постановщик речи. Пучеглазый, со смуглым лицом, с большим унылым носом и пышными чёрными усами. Бубенцову не нравились грубые приёмы репетитора, волосатые жирные пальцы, манера внезапно совать эти пальцы в рот ученику, чтобы, захватив за кончик, вытягивать язык, добиваясь идеального грассирования. Вызывал отвращение неопрятный белый халат, похожий на спецодежду мясника, весь в бурых пятнах.
– Дышите! Паузы! – кричал репетитор, всплеском толстых ладоней обрывая монологи Бубенцова. – Паузы подлиннее! Не дышите!
– Да куда уж подлиннее? – огрызался Бубенцов. – Я длю всякую паузу иногда до полуминуты! Мало этого? Я вам не Джива, чтобы две минуты без кислорода.
– Подлиннее, а не подлиннее! – злился учитель.
– Подлиннее, значит, натуральнее! – приподнялся в защиту специалиста Шлягер. – Естественнее! Азад Бекметович не кончал академий! Не обязан вникать в тонкости языка!
Бубенцов нервничал, бунтовал, вскакивал со стула. Репетитор требовал смирения и послушания. Больно давил пальцами ключицу, усаживая на стул.
– Язык! – кричал репетитор, клонясь к лицу Бубенцова. – Я прошу высунуть язык! Рот пошире.
Ерошка открывал рот, высовывал язык. Репетитор ещё ниже клонил своё лицо, поворачивал под нужным углом настольную лампу. Свет отражался в вогнутом зеркале, закреплённом у репетитора на лбу, слепил глаза Бубенцову.
Шлягер сидел в углу, уткнув локти в колени, опираясь подбородком о кулаки, исподлобья наблюдал за уроком. Угрюмая дума омрачала чело. Бубенцов, скосив глаза на Шлягера, ясно читал эту нехитрую думу: «К лицу ли царской особе смирение? Язык сей высунутый. Не во вред ли будет государственной пользе? Царь должен “смирять”, но не “смиряться”. Держать в узде жестоковыйную толпу. Иначе беда. Как добрый царь, так на Руси – горькое горе!»
Глава 8. Исповедь негодяя
Всё шло по расписанию. Механизм окружающей действительности, как примечал Ерофей Бубенцов, действовал всё более слаженно, согласно и стройно. Каждый, причастный к великому таинству, занят был своим делом. Подготовка к венчанию на царство шла полным ходом. Но обнаружилась вдруг одна важная тема, к обсуждению которой Шлягер подступал уже давно, но всякий раз с явной опаскою, с оглядкой. Касался, но тотчас отскакивал, отбегал в сторону. Как бы обжёгшись, шипел, дул на пальцы. Вилял. Начинал и умолкал, делая вид, что задумался о другом. А сам в это время метал острый косой взгляд, наблюдая за впечатлением.
– Ну, не мучься, лицемер! – не выдержал Ерошка. – Давай уж начистоту. Что там у тебя? Выкладывай подноготную.
– О, если бы я выложил всю свою подноготную! – Шлягер усмехнулся криво, презрительно, высокомерно. – Подломились бы немощные ноги ваши, ибо не всякая психика… Ну, хорошо. Видите ли, момент спорный. По древней традиции, по Уложению, во время венчания на царство следует вам прочесть православный «Символ веры». Верую, дескать, во Единого Бога, хе-хе, Отца, так сказать, Вседержителя… То есть публично как бы признать, что русский царь есть, «помазанник Божий». Условность, конечно, но…
– Надо так надо, – сказал Бубенцов.
– Не так просто, друг мой, – мягко возразил Адольф. – Тут противоречие. Вся современная наука против. Какой уж тут, извините меня, Вседержитель, когда все мы вышли из шинели… простите, из шкуры обезьяны. Да вот, сами посудите…
Шлягер повернулся в профиль, ссутулился, выставил вперёд губы, сгорбился, коснулся пальцами пола и тяжело подпрыгнул.
– Похоже! – Бубенцов рассмеялся. – Ещё бы хвост тебе, и не нужно иных доказательств! Артист!
– А и есть хвост! – воскликнул Шлягер, радуясь комплименту. – Хотите, сейчас покажу? Впрочем, у каждого человека. Пускай в виде атавизма, но… Так что никакой не Бог. Тут полнейшая ясность!
– Нет, тут как раз неясность.
– Какая же тут может быть неясность? Всё предельно ясно. Пишем: «Бога нет». Точка. Бог с маленькой.
– А вдруг есть? Что тогда? Кто-то же, логически рассуждая, должен был запустить всю эту махину… – Бубенцов кругообразно повёл рукой.
– Успокойтесь. Слишком мало доказательств. Только косвенные улики.
– В пользу того, что Бога нет, тоже никаких доказательств. Я думал над этим. Ситуация патовая.
– А и не надо вам думать! Всё же ясно. Молния, гроза, гром. Откуда ещё, по-вашему, у первобытного человека Бог мог возникнуть? Сами посудите. Ни из чего, что ли? Не было ничего – и вдруг Бог!.. Так, что ли? Не было гроша – и вдруг алтын?
– Значит, всё, что есть, возникло само? Ни из чего?
– Был взрыв. Наука доказала. Бемс!.. И всё стало разлетаться.
– Но позволь, а что же, собственно, взорвалось?
– А ничто!
– Шатко, Адольф! Кто-то же должен был создать это Ничто. Получается как про курицу и яйцо. Хоть так, хоть эдак – всё шатко. Пока в пункте семь оставляем многоточие, – решил Бубенцов.
– Так не можно! Нет его! Точка.
– И всё-таки многоточие…
Видимо, страшно не устраивало это многоточие кое-кого. Потому что после завтрака завихрилась в коридорах сутолока, застукотала беготня, почти непрерывно гремел марш «Вихри враждебные веют над нами…». Адольф Шлягер принимал звонки, сам перезванивал кому надо в Красногорск, говорил на повышенных тонах, ругался, спорил. Происходило, как понял Бубенцов из отрывочных восклицаний, нечто вроде заочного совещания. Ерофей прекрасно понимал, что речь шла именно о нём, о его судьбе, хотя имени не звучало, не произносилось. Бубенцов чутко прислушивался к каждой реплике.
Постепенно из отрывочных фраз, словечек, междометий выяснилась вот какая картина. Прав был профессор Афанасий Иванович Покровский! Оказалось, что и в самом деле, по древнему уложению, перед венчанием на царство всякому полагается ознакомиться с начатками веры. Обойти опасную процедуру никак нельзя. Объяснения этому очень простые. Пародия и копия не могут возникнуть без подлинника. Иерархия власти, будь то земная власть или власть преисподняя, выстраивается по тем же законам, что и небесная. Копия должна утверждаться на прочных основаниях, на мощном фундаменте оригинала. Как и всякий паразит, пародия должна питаться чистой энергией подлинника.
Наслушавшись всех этих речей, Бубенцов встревожился, почуял смертельную опасность. Ведь после того, как возникнет копия, можно и даже должно уничтожить шедевр. Оригинал больше не нужен. Более того, одним своим существованием подлинник мешает полноценному самостоятельному бытию копии. Лишь с уничтожением оригинала копия приобретает хоть какое-то самостоятельное бытие и некоторую цену. Следовало теперь особенно внимательно приглядываться к поведению Шлягера.