Около полудня многие видели Шлягера на пустыре, возле изувеченной фигуры Лаокоона. Ходил взад-вперёд, поправляя цветы под мышкой, часто поглядывая на часы. Садился на скамейку в беседке, но тотчас нетерпеливо вскакивал, снова принимался ходить. Одинокие нянечки и медсёстры подсматривали из окон, гадали: для кого же приготовил алые розы этот несуразный тип? Особенную интригу добавляло то, что свидание назначено в такое время, когда рабочий день в самом разгаре.
Однако вместо дамы сердца явился на встречу плюгавый человечишка в шляпе, габардиновом плаще, остроносых ботиках на высоких каблуках, начищенных до блеска. Незнакомец был такого маленького роста, что Шлягеру пришлось беседовать с ним, низко пригнувшись. О чём они там шептались, тесно сблизив головы, никто разобрать не мог. Да и сама беседа продолжалась слишком недолго, чтобы можно было сделать какие-то выводы. Было видно только, что маленький, коротко рубя ладошкой воздух, даёт какие-то указания, а Шлягер согласно и с большой готовностью кивает головой. Вскоре Адольф попрощался с пришельцем, отвесив тому глубокий поклон.
Вечером того же дня Ерофею Бубенцову было сообщено, что ему позволяется для расширения «колозрения» эпизодическое, в безопасных лечебных дозах, посещение храма. Предписывалось в содержание службы не вникать, всё божественное, что придёт в голову, сразу же с негодованием отрицать и отметать, дабы не подвергать опасности здравое, но пока ещё не устоявшееся, пока ещё слишком шаткое мировоззрение.
Но случилось нечто странное, не предусмотренное. Переступив порог храма, Ерошка приготовился к тому, что сейчас навалится обычная скука. Так оно и произошло, но только в первые минуты. Неожиданно скуку сменило живое волнение. Как будто в течение его мыслей вмешалась посторонняя властная сила. Он почуял явное присутствие чего-то необыкновенного, необъятного, внимательного к нему. Так входит в душу порыв первого весеннего ветра, так же необъяснимо накатывает на человека волна счастья. Приходит ниоткуда, уходит в никуда.
Ерошка, не чуя ног, простоял всенощную. Вернулся в офис поздно, уже в темноте.
Настя с Аграфеной ушли, Филиппыч дремал за конторкой. Ерошка на цыпочках, то и дело останавливаясь, замирая, прислушиваясь, перебежал коридор. Тихо юркнул в дверь.
Шлягер, закончив смену, вешал в шкаф халат. На крадущегося Бубенцова не оглянулся. Только передёрнул плечами. Ниже согнулась сутулая, узкая спина.
– Ладаном прёт! – заговорил Шлягер. – Злоупотребили. Не отпирайтесь. Каждый ваш шаг… Опять небось разведывали про устройство мира? Про вечность-бесконечность. Дознавались, есть ли Бог?
– А что, если есть?! – вздрогнув, сказал Ерошка. – Вот ты хотя бы. Скажи честно.
– Есть, есть, успокойтесь, – сдался Шлягер. – Не надо на таких повышенных тонах! Истерики не красят мужчину.
– Да как же успокойтесь! Как же успокойтесь! Это не просто важный, это главный вопрос! Как же ты, мерзавец, отвечая уверенно, что Бог есть, живёшь так… так…
– Скотообразно? – помог Шлягер. – Да всё просто. Где оно, Царство ваше Небесное? Там, за горизонтом… Песня такая была, помните? «Там, за горизо-о-он-том, там, там-тарам-там-там-там!..» А скотские радости здесь – внутри нас! Вот же она, синица в руке.
Шлягер разжал ладонь. В руке трепетала синица. Глиняная расписная свистулька. Адольф Шлягер набрал воздуху, принялся дуть. Свиста, однако, не получилось. Игрушка оказалась бракованной, сипела и шипела.
– «Царство Небесное внутри нас», – сказал Бубенцов. – А вовсе не скотские радости.
Шлягер отбросил свистульку.
– Писание уже почитываете? – неприятно осклабился. – А вы поглядите, поглядите внутрь себя! А? Что? То-то же.
– Ну, мрак, – согласился Ерошка, постояв некоторое время с закрытыми глазами. – А за ним-то и есть Царство Небесное. По-моему, из мрака что-то проглядывает, просвечивает. Между прочим, кто-то из святых пишет про «божественный мрак».
– Вы что же, – совсем растерялся Шлягер, – Дионисия Ареопагита уже читали? Как посмели? Вам только азы положены! О, стоит только на минуту отвлечься, потерять бдительность…
– Профессор Покровский посоветовал.
Шлягер нахмурился, насупился:
– Мерзкий старик! Пресечь! А вы… Вместо того чтобы… Шастаете по коридорам.
– Мне вот что на ум пришло, – сказал Ерофей Бубенцов. – Пока я на службе стоял, там исповедь была. Вот я и подумал: а что, если и мне завтра…
Он не договорил. Замолчал, видя, как внезапно переменился весь облик Шлягера. Долгое, извилистое тело скособочилось, перекосилось, выгнулось.
– Нет, нет! Нельзя! – крикнул, вернее, даже как-то взвизгнул Шлягер. – Не можно! В храме суетно. Торгуют свечами, галдят. Толкотня.
– Завтра с утра, я думаю, особой толкотни не будет…
– Бог внутри, – использовал последний аргумент Шлягер, но, вглядевшись в лицо Бубенцова, решился: – Грядите за мной! Раз уж вам нужен посредник. Есть тихое местечко. Там исповедуетесь. У отца Скарапиона. Давно вас ждёт!
Засуетился, хватая Ерошку под локоть.
– Скарапион? Разве бывает? – засомневался Бубенцов, увлекаемый Шлягером.
Адольф тянул Бубенцова за рукав, Ерошка послушно шёл следом. По ступенькам скатились во двор. Адольф перебрал ногами, чтобы попасть в такт, подстроился, пошагал обочь.
– Отцу Скарапиону не позавидуешь! Принимать исповедь крайне опасно, – объяснял Шлягер. – Однажды в вагоне-ресторане мне довелось подраться с таким вот… На вас похож. Все грехи передо мною выложил, плакал. Русский человек любит обнажить язвы! Слезился, а потом, видать, стыдно стало. Рассвирепел. Официанта случайно задели. Ссадили нас на ближней станции.
Бубенцов молчал.
– Под Тулой. «Чернь» станция, – зачем-то уточнил Шлягер.
Вышли из ограды.
– Профессора куда дели? – мрачно спросил Бубенцов. – Я намедни после службы заглянул, а там пусто.
– Не поверите! – посерьёзнел и опечалился Шлягер. – Отрёкся от глупой маниакальной идеи по поводу сына своего. В себя пришёл! В терапию увезли. Умом-то восстановился, а вот физически…
– Что физически?
– Утратил дар речи.
– Как так?
– Онемел и оглох! «Муму» отняли, затосковал старик. Говорить перестал. От горя-то. Чувство вины заело. Онемел, подобно Герасиму.
– Я предчувствовал! – огорчился Бубенцов. – Не успел предупредить! Но постой, лукавый бес! Нет же никакой терапии! Снесли по слову моему!
– Идём, идём, идём… – Шлягер забегал слева, справа, подталкивал в спину, помогая и мешая Бубенцову. – Не отвлекайтесь на пустое! Я боюсь, вы не знаете, что такое исповедь. Я научу вас. Главное, никакого стеснения!
Горячился, захлёбывался, дудел в самое ухо.
– Валите всё, что на душе. Всю скверну изблевать надо, – дохнул в щёку тёплым тухлым душком. – Нельзя утаивать, иначе смысл пропадает.
– Это я знаю, – сказал Ерошка, морщась и отодвигаясь.
В ожидании духовника Скарапиона пребывали в «Кабачке на Таганке» до часу ночи. Пили портвейн стакан за стаканом. Шлягер, ссылаясь на простатит, то и дело отлучался. Ерошка отщипывал от холодного чебурека, жевал…
Откуда-то сбоку вновь высунулся нос Шлягера.
«Милейший, в сущности, человек, – думал Бубенцов. – Вот кто выслушает, утешит. Подаст мудрый совет в беде. А я-то… Эх! Ну почему только у захмелевшего человека появляется такой вот светлый, простой, правильный взгляд на всё сущее?.. Трезвый живёт в мороке, злобе, заблуждении…»
– Адольф, я неправ! Как же я был неправ! – сладкие, обильные слёзы умиления потекли по лицу Ерофея. – Я ведь тебя за подлеца принимал! Дурно думал о тебе! Ещё час назад. О, как это несправедливо!.. Я ведь думал, что ты сатанист!
– Стыдитесь, – озабоченно поглядывал на часы Адольф. – Что-то запаздывает духовник наш.
– Стыжусь, – горестно говорил Бубенцов, опираясь мокрой щекою на руку. – О, скорей бы, скорей бы уж явился отец наш Скарапион!
– Нешто поторкать, потормошить!..
Шлягер пропал, колыхнулась штора на кухонной двери. Спустя всего лишь полминуты новое движение померещилось Ерофею в тёмном углу, но ничего разглядеть не удалось. Неясное томление стало овладевать сердцем. И тут-то из-за кухонной шторы настороженно выглянул, помешкал, а потом высунулся весь – Бубенцов тотчас понял – сам отец Скарапион. О, долгожданный!.. Наклонившись вперёд, священник мелкими шажками побежал к Бубенцову. С огромной пышной гривой на плечах, с толстым носом, из-под которого широко расходились, торчали в стороны усы, заострённые на концах. Густые брови нависали поверх очков. Рыжая борода лопатой пласталась на груди. Худые, тощие плечи, впалая грудь, коротенькие ноги. При этом огромный, свисающий живот. Живот этот колыхался при ходьбе, раскачивался под лиловой рясой, точно бурдюк с водой.
– На колена! – подойдя к столу, приказал священник тонким, визгливым голосом и пребольно ткнул Бубенцова кулаком в грудь.
Бубенцов, не рассуждая, бухнулся на колени. Мысли заметались, не зная, на чём остановиться. Что же ему выбрать теперь из пёстрого сумбура прошлой жизни, где всё перемешалось, перепуталось? Не лучше ли сразу признаться, заявить о главной беде? О том, что вырвали вожжи из рук, что уже не сам он управляет ходом событий, а руководит, управляет его поступками неведомая тёмная сила…
– На что жалуемся?
– Вот здесь ноет иногда. – Ерошка стукнул кулаком в середину груди.
– Правильно! Самое и есть подвздошье. Там накопляются грехи наши. Перечисляй, чадо!
– Перечисляю, святой отец! Грешен, грубил близким, – начал Ерошка с самого малого, невинного. – Много пил в своей жизни. И пью вот.
– Пил много? А давай-ка. Подтверди грех действием, – сказал Скарапион, поднимая стакан, не допитый Шлягером. – Клин, как говорится, клином!
– Клином, клином, клином, – закивал Ерошка. – Ах, батюшка, как верно сказано! Истинно так, святой отец!
– Ты вот что, парень, – насупился священник. – Ты слова «батюшка», а тем более «святой отец» не употребляй всуе. Не люблю. Претит. Давай-ка по-простому. «Комбат-батяня» слыхал песню? Вот и ты. Батяней меня называй. Ну, вздрогнем!