Бубенцов махом хватил стакан вина.
– Молодчага! – похвалил Скарапион. – Вижу, правду глаголешь. Без лукавства! Далее излагай. Но только мой тебе добрый совет. Ты представь себе, что ты не перед Богом каешься, а как бы пред демоном отчитываешься. Оно психологически получается сподручнее. Как бы заслуги свои перечисляешь, похваляешься! Оно ведь так и есть, если вывернуть! И у тебя легче пойдёт, разымчивей. В чём старец покается, в том молодец похвалится! Давай, хвались!
Бубенцов обтёр губы, продолжал повлажневшим голосом:
– Предал я, батяня, одного человека. Это меня мучит больше всего.
– Не «мучит» надо, а «радует», «тешит»! Похваляйся! Выворачивай!
– Далее… м-м… с женой дрался… – попробовал похвастаться Ерошка, но получилось как-то хило, незадорно. Кроме того, Ерошка, к удивлению своему, почувствовал, что напрочь забыл свои грехи.
– Проехали. Далее.
– Предал ближнего, – повторил Бубенцов. – Старика преклонного. С девицей одной также переспал.
– С Розой-то? Это не диво! Грех с такой не переспать, хе-хе… Повезло тебе, парень! Давай-ка ты, братец мой, выкладывай что-нибудь существенное, постыдное. Зачерпни из самого ила! С содомскими грехами как? – перескочил вдруг Скарапион. – Знаком? Нет тяги запретной? Не совершал? Не услаждался мысленно?
– Никак нет, батяня, – сказал Ерошка, сильно обескураженный таким неожиданным наскоком. – Не услаждался. Наоборот.
Скарапион потемнел лицом, расстроился, покачал головою укоризненно. Закусил клок рыжей бороды. Бубенцову стало совестно за то, что не оправдал ожиданий.
– Что же я хотел-то? Ах да! Из-за поступков, а больше от слов моих неосторожных погибло несколько человек. Прокурор Шпонька, Джива, Рыбоедов, Завальнюк. Ян Кузьмич какой-то…
– Да что ж ты заладил-то?! – обозлился Скарапион. – Частности какие-то. Мелочь! Нам нужны масштабные грехи!
– Я, честно вам сказать, всякие непотребные мысли стараюсь отгонять, – ещё более устыдился Ерошка. – Чтобы они не внедрились, корень не пустили. Сразу корчую. Как только помысел возник, тут же его… чик.
– А вот это зря, парень! – строго сказал Скарапион. – Ты сперва помысел-то взрасти, взлелей, а потом уж с ним борись.
– А вот у святителя Игнатия Брянчанинова наоборот! Мне Афанасий Иванович зачитывал. Нельзя демонские мысли думать. Пока помыслы ещё слабые, сразу надо корчевать. «Разбейте младенцев о камни…»
– Врёт. Не одобряю. Младенца разбить о камни – дело нехитрое, – вскинулся Скарапион. – Каждый сможет. Ты вот попробуй помысел выкорчуй, когда он настоящий корень даст. Когда в силу войдёт. Вот это будет заслуга! Тренироваться надо на трудном. Иначе как мышцы-то духовные нарастишь-накачаешь?
– Я вот мысленно блудил много.
– Мыслью блудил? Это хорошо. Хорошо. Дам совет. Есть древняя мудрость. Вместо того чтобы мыслью блудить, фильм поставь. Немецкий. С голыми бабами, – доверительно приклонился к лицу духовник. – Сильно помогает в борьбе с помыслом.
– Ещё крал я, батяня, – сказал Бубенцов слабым голосом.
– Да ёжки ж моталки! Что крал? У Клары кораллы? – провыл мучитель. – Эх, люди-люди!
– Вот ещё! – пришло почему-то на ум Ерофею. – Долги! Влез в долги. В такие долги мы влезли с женой, что отдать невозможно. Неугасимые долги! Да вдобавок сумку прошляпил. С миллионами.
– Лады! Фигня всё это! – прервал Скарапион, которому, видать, надоела пресная исповедь. – Аз, ерей Скарапион, силою вышних. Прощаю грехи твои! Прошлые, настоящие, грядущие! Яко же и мы оставляем должником нашим! Вольно! Ступай, чадо.
Стукнул костяшками по темени.
– Что… всё прощается? – удивился Бубенцов, поморщившись от боли. – И с Розой?
– А я что тебе глаголю? Купно прощаю всё. Ступай.
Бубенцов поднялся, направился к выходу. По тому, как повело его вбок, а потом и в другой бок, понял, что пьян едва ли не вдребезги. Вино сильно ударило по ногам. Схватился у выхода за ствол пальмы, чтобы обрести равновесие, настроиться на долгий путь к дому. У самых дверей настиг Скарапион, сунул в бесчувственную руку книжку:
– Прочти. Для духовного кругозора. По-нашему, по-церковному выражаясь – колозрения.
– Колозрения?
– Истинно так! Круг есть коло. А посему кругозор, стало быть, звучит по-древлему – «колозрение». А се журнал «Безбожник». Творение Емельяна Ярославского. Глаголы жизни! Величайший был ругатель и кощунник, царствие ему небесное! Учись, назидайся! А иные глаголы и мудрования отметай с гневом. Как то – священные писания, деяния, всяческие дамаскины, брянчаниновы и протчее суесловие…
Глава 9. Волга впадает в море
Было десять часов утра. Бубенцов напевал, стоя под струями контрастного душа. Наслаждался после долгого перерыва покоем домашней обстановки. Он давненько уже, две или три недели, не бывал в своей квартире. Обстоятельства заставляли безвылазно сидеть в офисе, ночевать там, питаться скудной казённой пищей. Вчера, выйдя на волю, крепко надрался на радостях со Шлягером в «Кабачке на Таганке». После полуночи, помнится, к компании на халяву присоединился какой-то рыжий, пузатый поп. Против ожидания, наутро Ерошка не испытывал ни малейшего чувства неловкости за вчерашние пьяные откровения. Наоборот, на сердце было свободно, весело, легко, и если бы не глухая головная боль, то был бы совсем счастлив.
Ледяные потоки перемежались горячими. Внезапно сквозь шум воды стали пробиваться невнятные посторонние звуки. Бубенцов завернул краны. Стуки, грюки, громы, восклицания зазвучали явственнее. Послышались близкие шаги, в дверь ванной комнаты сунулся Шлягер. Лицо его было измято, как будто от бессонной ночи, скосорочено больше обычного.
– Голову сгубил! – рыдающим тенором протрубил Шлягер, стараясь перекричать шум водопада. – Потерял голову, разыскиваючи!
– Кыш! – цыкнул Бубенцов.
Дверь захлопнулась. Ерошка вышел из ванны, насухо растёрся большим полотенцем. Надел домашний мягкий халат, отворил дверь. Шлягер ринулся навстречу, схватил руку Бубенцова, задержал в своей ладони, пальцами другой руки перебирая по запястью, как будто щупал пульс. Клонился, заглядывал в глаза. Впалые щёки Шлягера поросли за ночь редкими волчьими остями.
– Смятошася кости мои…
– Опять напаскудил? – весело спросил Бубенцов.
– После, после, – приборматывал Шлягер, пропуская его в гостиную. – Прошу одеться и следовать за мной. Всё уж предуготовлено.
Ерошка увидел, что действительно всё приготовлено. Одежда аккуратно располагалась на софе в том же точно виде, как в то далёкое время, когда он готовился к банкету в Доме Союзов. Двойник, в сером пиджаке, голубой рубахе, чёрных брюках, лежал навзничь на покрывале, расставив врозь носки начищенных ботинок. Ерошка, улыбаясь от нахлынувшего счастья, принялся одеваться. Шлягер вертелся, суетился рядом, подавая то щётку для волос, то ложечку для обуви, то шарф, то одеколон «Шипр». Через десять минут вышли из подъезда.
– Так что же случилось? – снова спросил Ерошка, не переставая улыбаться.
Он припомнил вдруг, что вчера ему простили все долги. По крайней мере, формально.
– После, после. – Адольф, взяв Ерошку под локоть, подталкивал, направлял к служебной машине. – Сюда, сюда пожалуйте.
Бубенцов покорно, не сопротивляясь, сел в белый микроавтобус. Два крепких дежурных охранника разместились по бокам, внимательно следя за обстановкой. Ерошка всегда был против охранников, но… регламент. Несмотря на пробки, до офиса добрались довольно быстро. Все водители, заслышав подвывание сирены за спиной, торопились уступить дорогу экипажу Бубенцова.
Матвей Филиппыч был уже наготове. Вскочил, распахнул дверь. Влажные глаза глядели с участием и жалостью. «Опять читал!..» Что-то намечалось, что-то назревало, тревожное, мятежное… Шлягер побежал вперёд, облачаясь по пути в служебный белый халат. Вдел одну руку, другая несколько раз мимо, мимо… Мягко поддерживая под локоть, провёл в кабинет, усадил Бубенцова на кушетку. Сам уселся напротив, опустил глаза, задумался. Палец здоровой руки нажимал кнопку настольной лампы. Было заметно, что Адольф волнуется. Три коротких вспышки, три длинных, снова три коротких. Как будто сигнал бедствия посылал с тонущего корабля… Стоп-стоп! – спохватился Бубенцов. Почему это «здоровой руки»? Откуда взялось? Ерошка встряхнул головой, внимательнее пригляделся к противнику. А ведь действительно! Левая рука Адольфа, замотанная в марлю, висела на перевязи. Халат накинут сверху, на одно плечо, словно на недавней инаугурации китель у гусара и забияки Барашина. Бледное лицо в серых подпалинах. Судорога время от времени проходила по щеке.
Шлягер встал, сильно прихрамывая, прошёлся взад-вперёд. Туловище, которое в обычное время клонилось немного на сторону, теперь совсем перекосилось. От одежды веяло палёной шерстью.
– Где это тебя? – спросил Бубенцов без всякого сочувствия. – Подлинности учили? «Там, где боль, там и подлинность!» Так, что ли?
– Ох-хо-хошеньки!.. – провыл Шлягер тихо, скорбно. – Больно мне, Ерофей Тимофеевич!
– Что так? – Бубенцов поразился искренности тона, так мало свойственного Шлягеру.
– Пришед сонмом, до смерти меня задавили, – пожаловался Шлягер. – Вечор истязали, инда и теперь весь болю. Исповедь-то вашу в верхах сочли за настоящую. Приняли за подлинник. Не удалась моя интермедия!
И такой неподдельной горечью напитаны были слова, такая обида прорывалась в рыдающем голосе, что Бубенцов совершенно убедился – наконец-то настал тот редчайший миг, когда Шлягер говорит искренне. Попадает во все ноты. Адольф, по-видимому, сам был удивлён этим обстоятельством, страшно растерян. Такого с ним прежде не бывало. Настолько изолгался, что не мог устоять в каком бы то ни было человеческом чувстве. Всё соскальзывал в ёрничество. Всё, к чему ни прикасалась его гнусная мысль, в тот же миг опошлялось, теряло живую силу. Через мгновение, впрочем, очарование искренности испарилось.
– Семеро злейших истязали в тесном пространстве! – выл Шлягер, уже подыгрывая сам себе. – По приказу самого Вильгельма Готтсрейха Сигизмунда фон Ормштейна. В таких случаях сопротивляться нельзя-с. Опасно.