А что «это тебе не», придумать не мог. Лицо Игоря Борисовича вдруг омрачилось, опечалилось. Озабоченное и как будто виноватое выражение показалось в глазах. Он заторопился, поднялся, взглянул на часы:
– Однако мне пора! Ну, стремянную!
Бермудес стоя допил остатки, махнул рукою, направился к двери. Распахнул, обернулся из коридора:
– Прощай, Бубен! Возвращался бы ты, милочка, к прежней жизни! Далось тебе это царство!
После ухода шумного Бермудеса окружающее пространство наполнилось гулкой и грустной пустотой. Мёртвая зыбь укачивала, обещала покой. Ерошка некоторое время лежал, прислушиваясь к печали, а затем незаметно для себя тоже двинулся в путь. Но вот какой парадокс происходил всякий раз! Подобно шумерскому царю Гильгамешу, чем дальше забирался Бубенцов в скитаниях, тем ближе оказывался к той точке, откуда вышел. Уходил за горизонт, а оказывался в самом центре мира, в сердцевине его.
Беспокоили два голоса, что доносились из-за дверей. Ерошка узнал голос Веры. Сперва не поверил своим ушам. Невозможно представить, чтобы у Веры могли быть такие жалкие просительные интонации.
– Отпустите вы его! Умоляю вас!
– Нельзя-с! – мягко, но твёрдо возражал Шлягер. – Никак нельзя, Вера Егоровна! Вы ж понимаете. Человек занят спасением мира, недосуг ему заниматься собственным устроением!
– Помогите ему! Вырвите из замкнутого круга!
– Без отречения никак. Профессор вот намедни отрёкся и получил свободу! А этот ваш не хочет, упёрся, – говорил враг. – Что вы, Вера Егоровна! Не могу видеть ваших слёз.
– Заставьте его отречься! Бога за вас…
– Никакого Бога! Заклинаю…
– Разорвите замкнутый круг!
– Давайте ваше заявление. Консилиум рассмотрит. Но надежда слабая…
– Отпусти его! Тебе диссертация, а ему что?! Сволочь…
Каблучки жены простучали в конце коридора.
– Русская женщина, – бормотал Шлягер. – Самопожертвование. Ради чего, ради кого? Тьфу…
В комнате по-прежнему было тихо, сумеречно. Бубенцов лежал, боясь пошевелиться. Вдруг и в самом деле обнаружится, что пошевелиться-то как раз он и не может. Что опутан тысячами тонких пут, подобно Гулливеру. Но ведь рвётся всякая цепь, если не испугаться боли и дёрнуть хорошенько. Разум сопротивлялся, но сердце чуяло, что выход где-то совсем рядом.
«Выход вовне всегда находится внутри!» – подсказывал ему голос. Ерошка понимал, что всякий посторонний голос, который доносится из глубины человека, даже трезвый и разумный, может быть только голосом безумия. Или ангела? Голос явно намекал на то, что отречение – это и есть свобода! Свобода всё теснее соединялась с необходимостью отречения от земного царства. Выход был, но ведь нужна ещё и отвага для того, чтобы сделать первый шаг. Всякий выход – это ещё и вход куда-то, не так ли? Выйдя наружу, внутри чего окажешься? А если там не понравится?
Вера возилась рядом, выкладывала на тумбочку продукты. Кефир, минеральную воду, яблоки. Ворчала добродушно, сетовала на прожорливого Бермудеса, который поел все котлеты.
Ерофею казалось странным, просто непостижимым, что вот человек так доверчиво, так по-домашнему расположился и возится рядышком со страшной, невообразимой вечностью. А вокруг человека во все стороны разбегается немыслимая, выматывающая мозги бесконечность. Точно такая же бесконечность уходит внутрь его. А человек не ужасается, не удивляется и даже не замечает ни вечности, ни бесконечности. Которых, по здравому-то размышлению, ну никак не может быть! Не может же быть таких вещей, которые взялись ниоткуда. У которых нет, никогда не было и никогда не будет ни начала, ни предела! Но ведь не может быть и того, чтобы их не было!..
– Шлягер велел счета оплатить, – прервала Вера опасные размышления. – Я оплатила. Не могли подождать пару дней. Тем более, говорят, что клинику закроют. Торговый центр будет.
– А больных куда? Офис наш куда?
– Туда же. Жалко. Всё-таки крыша над головой, еда, уход какой-никакой… А там, в миру… На вольных-то хлебах. Страшно соваться. Помнишь, мы в Пушкинском музее картину смотрели? «Леопард, нападающий на лошадь». Я ещё ужасалась?
– «Нападение ягуара на лошадь», – поправил Ерофей.
– Вот как всегда. Всё ты помнишь, но не так. И ледоход у тебя другой.
– Ледоход я отлично помню! Мы шли с тобой через Каменный мост, и была позёмка. Ты руку у меня в кармане пальто грела. Дыра там была, и ты смеялась. Как такое можно забыть?
– Ледоход на Березине был.
– Ну вот, опять… У нас с тобой как в калейдоскопе. Эпизоды прошлого одни и те же. А узоры складываются совершенно разные!
– Ты всё перепутал! Как обычно…
Не желая продолжать бессмысленное пререкание, Бубенцов сменил тему.
– Что Афанасий Иванович?
Вера, приготовившаяся уже к спору, с радостью подхватила:
– Вся клиника гудит! Шлягер придумал метод. Зашёл к профессору и таксу свою позвал: «Муму! К ноге…» Профессор-то носом к стене лежал, ни на что не реагировал. А как лай услыхал, вскочил! Заговорил! Да так, что заткнуть не могли! Всё про вечность-бесконечность… Неразборчиво только, заикается, гудит, руками машет…
– Вот что, Вера, – вспомнил Бубенцов. – Хорошо, мы про профессора заговорили. Я тут по совету Шлягера журнал листаю. Журнал дрянной, под редакцией какого-то Губельмана-Ярославского. Про Христа пишут. Дескать, не было. А при этом столько ненависти, злобы и яда, что поневоле думаешь: «Если не было, то и зачем так-то?..» Цитаты приводят из Нового Завета. Ты бы попросила у профессора. Первоисточник.
– Первоисточник? – повторила Вера с некоторым удивлением.
– Ну да. Первоисточник… А что?
– Надо же! Старик именно так и говорил. «Первоисточник», – сказала Вера. – Велел передать тебе, когда ты сам об этом попросишь.
Извлекла из сумочки Евангелие, положила на тумбочку у изголовья.
– Вот. Читай!
– Это хорошо, что старик пришёл в себя. Я его пару раз встречал там, откуда нет возврата. Думал, всё уже…
– Ну, как видишь… Вернулся. Пришёл в себя, сразу же заявление написал. Отрёкся от сына. Убедили, что он не отец знаменитого писателя. Шлягер говорил, что если бы и ты отрёкся. От царства. Тоже бы… Всё бы стало на места. Отрекись! Получишь свободу.
– Нельзя человеку отрекаться от царского достоинства. Середины тут нет. Либо ты царь, либо скот бессловесный.
– С царским достоинством так тяжело жить, – пожаловалась Вера.
– Конечно, скотиной легче жить, – согласился Ерошка. – Удобней.
– Жили же мы как-то. Отрекись!
– Разные вещи, – возразил Ерошка. – Старик от сына, а мне придётся отрекаться от целого царства! Народ свой бросать на произвол судьбы. Несопоставимо.
И всё-таки великое сомнение всё глубже овладевало настроениями и мыслями Ерофея Бубенцова. Да и как иначе? Всякому человеку жаль было бы расставаться и с царской короной, и с неограниченной властью, к которой привык. Как жить без установленного распорядка? Как обходиться без знаков внимания и почитания? А как отказаться от государственного обеспечения? Когда живёшь на всём готовеньком и не надо думать о хлебе насущном. Разве легко решиться? Отречься от своего я, от крови своей, а значит, и от той высокой миссии, которую возложила на тебя судьба. Стать обыкновенным, незаметным, рядовым человеком. Одним из миллионов двуногих тварей. Не глядеть ни в какие наполеоны!
Но зато свалится с плеч груз ответственности за великую державу, сляжет с сердца печаль за русских людей, прекратится забота за весь мир. Закроются все его личные дела. И никому не станет он нужен.
Бубенцов вздохнул, вырвал из тетради листок. Присел к столу, задумался… Вертел в пальцах карандаш, решаясь…
Глава 10. Ваш непокорный слуга
Матвей Филиппович при появлении Бубенцова оживился, как будто даже обрадовался. Встал из-за конторки, захлопнул большую книгу с нарисованной на обложке собакой. Смахнул крошки со стола.
– Подписали отречение? Ну, наконец-то! – проговорил весело, приметив в руке Бубенцова сложенный в четверть тетрадный листок. – Я не верил профессору!.. А он предвидел.
– Шлягер на месте?
– Ждёт! – проговорил Кащенко. – Все корпуса разбежались, а этот сидит!.. Ждёт вас. И весь кагал с ним.
Шлягер сидел за столом у окна. На появление Ерошки не отреагировал никак, даже не взглянул на вошедшего. Весь был погружён в скучное дело, клонил прилежный лоб над бумагами. Бубенцов остановился перед столом, перебрал пальцами сложенный листок. Развернул, распотрошил, умышленно шумно шурша. Постоял с полминуты, нависая над плешью Шлягера. Пошуршал ещё шумнее…
– Что там у вас? – не поднимая головы, буркнул Шлягер. – Оплатили счета?
– Вот, написал, – тихо ответил Бубенцов. – Всё по форме, как полагается. Позвольте пребыть и проч. Покидаю вас.
– Карандашом почему? – недовольно спросил Шлягер, принимая лист. – Подпись карандашом недействительна! Юридически ничтожна.
– Так, мне показалось, будет уместнее, – не повышая голоса, кротко пояснил Бубенцов. – То, знаменитое «Отречение» на станции Дно, как утверждают, тоже карандашом подписано.
– Отречение?! Ну-ка, ну-ка… «Аз, Бубенцов Ерофей Тимофеевич, отрекаюсь от скипетра, державы, престола, а такожде всех благ и превелегий…» – начал читать вслух Шлягер…
Зашипел, отбросил бумагу, вскочил, как ошпаренный. Бубенцов удивился столь бурной реакции. Поднял упавший листок. Хотел было объяснить, что в слове «превелегий» нет ошибки, что он специально написал так, соответственно со своими представлениями о грамматике прошлых веков.
Шлягер не стал выслушивать никаких объяснений, кинулся прочь, выбежал в коридор. Тень его металась на белом квадрате стекла, кланялась, кивала, в отчаянии взмахивала руками. Ноги не попадали в калоши.
Первой опомнилась Аграфена, вылетела из-за дальнего стола, подскочила к Бубенцову.