– Так не годится! Взять вот так и отречься от всего!
Попыталась выхватить отречение, но Ерошка уклонялся, топырил локти, отпихивался задом.
– Попрать труд тысяч. Поступок сумасшедшего человека! Савёл Прокопович! А, Савёл Прокопович!
Выбежал таившийся за тёмной шторой Полубес, загремел тяжёлыми стопами. В два шага приблизился к столу, надевая на ходу железные очки, не попадая оглобельками за уши. Мешали выпирающие надбровья. Широкие подтяжки Полубеса, которые не успел набросить на плечи, свисали с пояса. Выхватил бумагу, приблизил к самым глазам. Стал похож на персонаж из пьесы Гоголя. Щурился, привыкая к свету после сумрака. Бумага мелко тряслась в руке. Очки крепились только за одно ухо, висели криво.
– Не верю! – взревел городничий.
Взялся поправлять, но толстые пальцы не слушались, очки покосились ещё кривее.
Между тем стали подниматься со своих мест окружающие. Подходили поближе, тихо обступали, разглядывали Ерошку с опаской и недоверием. Человек с хохолком протягивал руку и тотчас испугано отдёргивал, шипел, дул на пальцы. Толстяк, похожий на варана, не мигая, с тяжёлой ненавистью глядел на Бубенцова. Ещё два-три лица высовывались из кладовки.
Кольцо сжималось.
– Ибо всё, что я от вас получил, имеет одно определяющее свойство, – поспешил отчеканить Бубенцов заготовленные слова. – Какое же это свойство, спросите вы.
– Ну? – губы Полубеса презрительно дрогнули. – Какое же свойство?
– Спросите вы, – повторил Бубенцов. – Не сбивай, пожалуйста. Всё эфемерно. Все ваши дары пусты. Деньги улетучиваются. Слава – дым. Поместье, владельцем которого я якобы являюсь, мне принадлежит только на бумаге. Я там и дня не жил. Так что есть оно у меня или нет его – неизвестно. Вернее, прекрасно известно – его нет у меня в реальности. Оптическая иллюзия!
Ерошка поднял руки. Показал, как это делает фокусник перед представлением, что обе ладони совершенно пусты. И с видимой, и с тыльной стороны. Сам как будто удивлялся тому, что в руках ничего нет.
– Как это ничего нет? А квартира? – разом загомонили голоса. – Прекрасная профессорская квартира! Это что, тоже иллюзия? Пусть вы получили её ценой предательства, но…
– Там живёт профессор со старушкой. Да ещё старая Зора. Да ещё Настя и Аграфена. Чей-то кот. Куда их? Я только иногда заглядываю. Так что все ваши дьявольские дары превращаются, по здравом размышлении, в глиняные черепки.
– Но так можно сказать вообще о жизни человеческой! – мягко заговорил Полубес, воюя с очками. – По здравом-то размышлении! А моя жизнь что? Не черепки? Где моя юность? Первый поцелуй? Где всё это?
– Мелькнула жизнь, и нет её! – басовито подтвердила какая-то смутно знакомая толстуха, оглянулась со вздохом. – Где грёзы любви? Где черёмуха? Всё эфемерность!
– Мечта, – человек с хохолком пугливо оглянулся. – Где вы, где вы, очи карие?
– Где моя деревня? Где дом родной? – поддержал варан, загибая пальцы. – Где сад, насаждённый прапрадедом? Где рай золотой?
– С белых яблонь дым!..
Сочувственные, добрые лица со всех сторон обступали Ерошку, кивали, соглашались, сетовали, вздыхали.
– Всяк человек смертен, – увещевал Полубес. – А почему? Адам согрешил, и в мир вошла смерть.
– Где поколения людей? Все умерли! – ласково убеждала Настя Жеребцова. – Греши, пока молодой!
– На тот свет не унесёшь, – прибавила печальная толстуха.
– В гробу карманов нет, – брякнул человек с хохолком.
– Так-то, Ерофей Тимофеевич…
– Это всё банальности, – возразил Бубенцов, признавая за противниками определённую правоту.
Однако нельзя было долго дискутировать. Споры с демонами заведомо проигрышны! Враги заваливали его словами. Надо было поскорее выкарабкиваться, завершать задуманное дело. Ерошка отчеканил твёрдо, подавив колебания душевные:
– Ухожу от вас, звери!
Голос всё-таки дрогнул. В самом уже конце. И блеснул надеждой тёмный зрак Полубеса.
– Не верю!
– Да он и сам не верит! – закричала Настя Жеребцова, заглянув в бумагу через плечо Полубеса. – Блаженный! Глядите, как подписал в конце: «Ваш непокорный слуга!»
– Где, где? – рвали листок из рук. – А-а! Точно. «Ваш непокорный слуга». А-ха-ха… Так это юмор! А мы-то… Гарпия, попляши!..
Кто-то ещё, всё это время таившийся за стеною, громко, облегчённо захохотал, зашёлся клекочущим, отрывистым смехом. Ерофею поначалу показалось, что там кудахчет курица, снёсшая яйцо.
– Ах, же вы вот какой ядови… – начал было Полубес, расплываясь. Но тотчас поправился, грозно рявкнул, выставляя вперёд лицо. – Знаете ли вы, милостивый государь, на что замахнулись? Знает ли он?
Руки воздел, хватаясь за бакенбарды, но их не было. Бакенбардов-то и не было. Бритая морда. Смутился, стушевался, стал лицом бледнеть.
– Нет, он не знает! – раздался из-за стены резкий, незнакомый Бубенцову голос. Голос, по-видимому, принадлежал тому существу, что только что смеялось клекочущим куриным смехом.
– И знать не хочу, – тихо сказал Бубенцов. – Вам всем шах и мат. И тебе в том числе!.. – добавил он, повернувшись к стене. – Будь ты проклят… кто бы ты ни был!
– Ой, худо мне! Ой, держите меня семеро! – жалобно пропищала Настя Жеребцова и, подломившись в коленях, пала ничком на столешницу.
Аграфена Габун, опустилась на кушетку, уронила руки вдоль тела, свесила голову. Обмякла ведьма в показном обмороке, выставив в вырезе платья соблазнительные груди.
– Доктора! – крикнул кто-то. – Доктора зовите!..
Полубес, гремя сапогами, кинулся к окошку, распахнул, давая приток воздуху. Тотчас влетел весёлый сквознячок, легонько потрепал волосы Бубенцова. Затем сквознячок склонился над письменным столом, захлопотал над раскрытой картонной папкой, пытаясь расшевелить, оживить мёртвые страницы. Напрасно.
Как ни готовился к неприятному разговору Бубенцов, но теперь был до чрезвычайности поражён реакцией окружающих. Первым делом взял графин, налил воды в чашки девушкам. Затем отхлебнул и сам прямо из горлышка. Вода отдавала болотом. Пошатываясь, двинулся прочь. Споткнулся на пороге.
– А сам-то, сам… Тьфу! Карлик на глиняных ногах! – ехидно прокомментировал куриный голос за спиной.
И грохнуло всё собрание. Вылез вперёд толстый, с жабьими глазами. Стал изображать «карлика», переступать раскорякой. Шмякнулся, растянулся. Хохотали, хлопали себя по ляжкам. Посмеивался в ладошку человек с хохолком. Даже старый Жиж тоскливо усмехнулся в своём углу. Гарпия вышла на середину, приплясывая, поводя плечами. Варан склабился из-за шкафа. С каждым взрывом нервного смеха делалось вокруг как будто темнее, мрачнее, невзрачнее.
Бубенцов, презрительно усмехнувшись, отвернулся, двинулся уходить.
– Отрекаетесь? – Полубес в два шага догнал, придержал в дверях. – Не дрогнет рука? Уничтожить труд поколений… Да вас в сумасшедший дом надо упечь!
– А у вас-то что? Не дурдом разве?
– Так-так-так-так… Истинно так! – кивал варан. – Весь мир – дурдом. И люди в нём… забыл, как там… Цитата. Но вы же привыкли к нам. Сроднились.
Варан семенил сбоку, теребя за локоть.
– Прочь!..
Бубенцов резким движением стряхнул прилипалу. Приостановился.
– Вот что я вам скажу. Я в ваших проектах не участвую! Но!.. Возможен некоторый компромисс…
Постарался произнести слова максимально жёстко. Но стоило ему намекнуть на некий «компромисс», как немедленно почувствовал, понял, что эту битву уже проиграл.
– Какой компромисс? Какой ещё может быть компромисс? – обрадованно загалдели голоса. – Тут задействовано множество людей! Вы хотите, чтобы усилия их пропали всуе?!
– А компромисс такой, – повысив голос, сказал Бубенцов. – Если вам так уж нужен подлинник, то готов предоставить свои молекулы. Берите мой ДНК. Выращивайте! За отдельную плату, разумеется.
– Как так?
– А вот так! Овцу Долли вырастили англичане, вот пусть и царя вам выращивают!
– Англичан вспомнил! – Настя укоризненно покачала красивой головкой. – Они-то и растят кое-кого. Не чету тебе.
– Вот именно! – подхватила Аграфена. – Они-то всю схему и придумали. Великобританцы-то. Не нам же, лапотникам!
– Мы же, образно говоря, блоху только подковали.
– Мы бы вырастили! Нашли вам замену. Не надо держать нас за дураков! Но время… Время поджимает! – Очки наконец-то прочно уселись на переносице. Полубес поглядел на часы и продолжил внушительно:
– Сами посудите, обидно же! Есть почти готовый продукт, – щупал, мял пальцами плечо Бубенцова. – Податливый пластичный матерьял. В руках опытного мастера. Чуть ещё пообмять…
Потянулись со всех сторон любопытные руки.
– Атас! – крикнул кто-то, карауливший за дверью, сунул рожу в проём. – Идёт! Доктор!
Вслед за этим зарокотал из коридора доброжелательный мясистый баритон, хлынул в помещение. Вслед за голосом показался и сам Шлягер.
– Вызывали?
Образ на этот раз был удачный, выглядел добротнее оригинала. Ступал осанистый, важный, в новеньком белом халате. Хмурил озабоченно брови. На ходу протирал платком большие роговые очки. Отстранил мягкой ладонью Бубенцова, прошёл в середину. Треща крахмалом халата, уселся за стол. Придвинул толстую книгу, весь погрузился в чтение. Некоторое время сидел, насупившись, барабанил пальцами по столешнице. Шевеля толстыми губами, водил пером над страницами. Установилась благоговейная напряжённая тишина, только чьё-то хриплое дыхание… Шлягер поднял наконец глаза, поглядел на Бубенцова поверх очков. Снова сверился со строкой.
– Подойдите поближе, – позвал вежливо, но властно. – Да-да. Вы. Прошу вас.
Играл на этот раз отменно хорошо. Все почтительно молчали. Ерофей Бубенцов тоже оценил мизансцену, покорно подступил к столу.
– Шапку даже не снял, – укоризненно просвистел варан. – Невежа.
Лицедей между тем набивал трубочку. Набив трубку, принялся раскуривать, втягивая щёки. Наконец поднял веки.
– Итак, вы написали: «Отрекаюсь…» – сказал Шлягер, задумчиво глядя на Бубенцова и выпуская в лицо ему клуб дыма.