– Да, я написал.
– Собственноручно?
Бубенцов протянул руку, показал открытую ладонь.
– Имейте в виду, – предупредил доктор. – Не вырубишь топором.
Бубенцов пожал плечами.
– Понимаю. Это уже совсем иной коленкор! И всё-таки… – мягко убеждал доктор. – Свобода чрезвычайно опасное состояние. Напомню вам, что именно идеей свободы сатана увлёк в бездну треть ангелов. Думайте, решайте. Нет ли желания задержаться у нас? Хотелось бы, знаете ли, докончить труд. Тут не все ещё сведения про вас собраны.
Шлягер похлопал по толстой рукописи.
– Очень многое осталось недописанным. Итак…
– Отрекаюсь! – торжественно произнёс Бубенцов.
Шлягер хукнул в ладонь, размахнулся и ударил жирной печатью по богомерзкой своей книге.
Глава 11. Страшный реквизит
Удар, что и говорить, оказался болезненным. Выйдя с узелком одежды из ограды, Ерофей Бубенцов с первых же шагов понял, до какой степени отвык от самых обыкновенных вещей. Нужно было самому добывать пищу. Как-то заново обустраиваться, прилаживаться. Начинать с нуля. Даже с минуса. Оказалось, что, пока Бубенцов занимался мировыми вопросами, делами государства и проблемами собственной души, его успели лишить звания артиста. Одновременно уволен был он также из пожарных. Приказ звенел негодованием: «За удобопоползновенность ко всякому непотребству, за образ жизни, невместный со званием огнеборца и лицедея, за злое произволение, за не…» Это был стиль Шлягера.
Ерошка пошёл за расчётом. От былой славы не осталось следа. Никто из встречных не узнал его и не кивнул, пока он шёл по улицам, по коридорам, лестницам, гулким переходам. В бухгалтерии выяснилось, что никаких выплат ему не полагается. Наоборот, он же оказался ещё и должен «шестьсот шестьдесят шесть копеек».
– Так разве бывает?
– Казначейский документ! Как напечатано, так и бывает! – отрезала кассирша, и Ерофей замолчал. Понял, что и тут намутила воду рука Шлягера. Сумма, конечно, издевательская, но, к счастью, небольшая.
Ерошка расплатился. Отдал семь рублей. Мелочи на сдачу у кассирши не нашлось. Ерошка хотел было принципиально потребовать, настоять. Но размыслил, что бедная женщина ни при чём, отступил. Собрался было уходить из здания, однако в последний миг передумал. Дабы не сочли малодушным… Решил-таки зайти к врагу.
Шаги гулко разносились по пустому зданию.
Калоши с красной выстилкой аккуратно стояли у порога. Изнутри доносилось пение, звучал знакомый козлиный… Бубенцов перекрестился и решительно толкнул дверь.
– О, какие люди в Болливуде! – фальшиво обрадовался Шлягер, вскидываясь из-за стола. Торопливо дожевал что-то, сглотнул, одновременно спрятал остатки, задвинул ящик. Видать, застеснялся. Завтрак аристократа.
– Люди в Болливуде! – повторил Шлягер с нажимом, вытер сальные губы, выждал несколько секунд, но, видя, что Бубенцов никак не оценил каламбура, продолжил фальшиво-весело:
– Счастлив видеть в добром здравии! В здравом, так сказать, добрии. Заждался. Намедни с Савёлом Прокопычем много про вас толковали. С большим, знаете ли, сочувствием. Даром вы Савёла-то Прокопыча сторонитесь. Даром! А он даром обладает! – снова пытливо глянул на лицо Бубенцова, ожидая реакции на игру слов. Продолжил, скрывая досаду:
– Лицом, положим, туп и груб, тут не поспоришь. Да вы не глядите, сердце-то у него нежное, трепетное. Слышно, неприятности у вас? Похудели, с лица спали немножко. Спали плохо? – Метнул взгляд, оценивая реакцию на каламбуры. Нет. Пропали втуне. Продолжил, ещё более нагнетая весёлости в голос:
– Но даже идёт вам. Байроническая бледность. Не примите за иронию. Байроническая ироническая… Тем паче за лесть. В карман вам залезть. А в карманах-то ничего и несть!
Так тараторя, вился вокруг Ерофея, прихватывал за лацкан, пожимал руку у локтя, потрёпывал по плечу, охаживал, обдёргивал, как какой-нибудь житомирский портной. Недоставало только иголок во рту. Портной повёртывал, подталкивал Бубенцова, отворачивал, заслонял как будто от чего-то. Краем глаза приметил Ерошка, что враг тянул ногу, заталкивал, запихивал под кушетку какую-то желтоватую… Старался, чтобы неприметно. Как будто сдутую силиконовую куклу. С красным ртом. Бубенцов тотчас догадался, сообразил, что это за кукла такая. Целомудренно отвёл глаза, прикрыл веки.
– Слышал, отрекся кое-кто, – с лёгкой одышкой проговорил Адольф, управившись, оправляя пиджак. – Не смог понести державного бремени. Страну на произвол. Родину-мать…
– Ты подонок и лицемер! – прервал Бубенцов. – Впрочем, тут никакого открытия нет. Я не раз тебе это говорил и в прежнее время.
Шагнул к Шлягеру, тот отшатнулся, прикрылся ладонью, ожидая пощёчины. Но, поняв, что ничего подобного не будет, с весёлой ненавистью поглядел на Бубенцова.
Стояли друг против друга, прерывисто дыша, подыскивая… Возникла пауза, стала шириться… И тут развернулась упругая резина. То мерзкая кукла вызволилась из-под кушетки, выпростала силиконовую руку, шлёпнула о паркет ладошкой с алыми ногтями. Плоское нарумяненное лицо глядело на Бубенцова пустыми глазницами. Ерошка отвёл глаза, освобождаясь от кошмара. Перевёл взгляд в дальний угол, на кушетку…
На кушетке лежал двойник Шлягера.
Серый брезентовый макинтош, генеральские штаны со штрипками и лампасами. Из штанин выглядывали стоптанные кирзовые башмаки, рядом несвежие, серые гольфы с дырками на пятках. А на том месте, где положено быть голове, стояла та самая сумка, в каких бомжи носят свою постель и прочий необходимый скарб. Та самая. Застёгнутая только наполовину. Молния немного разошлась. Бубенцов сощурился, пытаясь разглядеть, что же там виднеется, внутри сумки. Разумеется, не увидел никаких пачек – ни фальшивых, ни настоящих. Навалена была для создания объёма бумажная требуха.
– Прошу прощения! Беспорядок. Не ждал визита. Непрошеный гость хуже болгарина.
Шлягер опомнился, кинулся прибирать раскиданный реквизит. Комкал генеральские штаны, закатывал башмаки и гетры в лиловую рясу, мял чёрный клобук, парчовую епитрахиль. Запихивал в пакет. Целлофан не выдержал, разошёлся. Упал со звоном на пол католический крыж. Всё посыпалось, вывалилась лохматая грива, седые косматые брови, очки с розовым носом и прокуренными рыжими усами.
– Маски, личины, – сказал Бубенцов. – Скарапион. Я прекрасно знал, что это ты! Забавно было наблюдать за твоим лицедейством. Всё забываю спросить, как тебе тогда удалось собственный рост уменьшить?
Шлягер радостно встрепенулся, хохотнул, подмигнул, прищёлкнул пальцами.
– Э-хе-хе… Коленки вот так сгибаешь и семенишь, как гусь. Под рясой не видно.
Присел, просеменил на полусогнутых ногах перед Бубенцовым.
Уже не таясь, потянул из-под кушетки силиконовую оболочку, принялся скатывать в рулон. Порыскал глазами, куда бы… Двинулся к стенному шкафу.
Ерошка глядел на худые лопатки Шлягера, на его тощий зад, мешочком обвисшие штаны. На сутулую, узкую, жёсткую спину. Странная жалость к этому чужому и, вероятно, очень одинокому человеку шевельнулась в сердце.
Адольф взялся за дверцу стенного шкафа.
– Роза Чмель!.. – ахнул Ерошка, едва дверца распахнулась.
В шкафу развешены были цыганские платья, кружевные панталоны, ажурный поясок и чёрные чулки. Красные туфельки стояли внизу.
– Нет-нет-нет! – Шлягер скабрёзно осклабился. Видно было, что весьма доволен произведённым эффектом. – Э-хе-хе-хе. То, что вы видите, это действительно её гардероб. Не моё! Не то чтобы я не мог сыграть эту роль. Драматургически тут ничего сложного. Не сложнее Скарапиона. Но, сами понимаете, до известных пределов. Что не моё, то уж не моё. В этой сфере я холоден, скуп и целомудрен. Постельные сцены с вами, равно как и все прочие роли, исполняла она лично. Гадалка, уличная соблазнительница, царская невеста, весёлая проказница, блудная страсть и прочее. Это она лично. Тут я пас. Не в том смысле «пас», что агентурно следил за вами, а в ином. Не в том также смысле, что Макар, дескать, телят пас. И разумеется, не футбольный «пас». Ну, вы понимаете… Постельные сцены – за пределами моих возможностей. Да ведь к тому же, обнимая эту женщину, вы же мяли её, общупывали. Жёсткую мою кость вы бы сразу почувствовали… Э-хе-хе-хе-с.
– Прекрати свои мерзкие подхихикивания!
– Виноват. – Шлягер посмурнел, поклонился.
– А почему рядом с платьями Розы у тебя помещён парик старухи Зоры? – приостановился Бубенцов. – И клюка её.
Шлягер широко ухмыльнулся, открыл было рот… Но как будто что-то вспомнил. А Бубенцов всё ещё никак не мог догадаться. Неужели, неужели старуха Зора и прекрасная Роза – это… Просто не влезало в мозги. Хотя намёк слишком очевидный. «Роза и Зора» – одно имя. Нужно всего лишь немного переставить буквы.
– Й-ех! – простонал Шлягер и, свернув голову набок, закусил зубами уголок воротника. Так разоблачённый агент разгрызает ампулу с цианистым калием.
То-то же! Даже сам Адольф Шлягер, лишённый человеколюбия, пощадил его нервы, не стал выкладывать всю чёрную правду. Что вместо прекрасной Розы пользовался Ерошка всего лишь… надевшей личину… Престарелой… Да неужели! Да-да! Прав старый Жиж. «Лета эросу не помеха…»
Впрочем, нет имени у копии, а только псевдоним, эхо, повторение. Есть только внешняя оболочка, есть только вот этот костюм, действительно имеющий отдалённое сходство с костюмом аквалангиста. Любая тощая старуха может хоть сейчас надеть на себя этот эластичный комбинезон, который затем очень легко и просто заполняется гелем, – и вот перед потрясёнными зрителями возникает прекрасный образ, рельефная, живая скульптура, упругая женщина, пульсирующая, отзывчивая на ласку, горячая на ощупь. Готовая на измену и прелюбодеяние. Теперь надеваем пышный тёмный парик с огненным отливом. И нет больше никакой старухи Зоры! Упряталась вовнутрь, скрылась под оболочкой, затаилась там, как таится страшный скелет внутри каждого из нас. О, незабвенная Роза Чмель! Кто устоит пред страстной и столь совершенной красотой? Кто?