Такса высунулась из-под стола, залаяла на Бубенцова заливисто, сердито.
– На кого люди, на того и собаки! – язвительно сказала Аграфена.
– Ты думаешь, проституцией мы почему занимались во внеурочное время? И по выходным? – вскинулась с места Настя Жеребцова, взяв ещё на два тона выше. – От сластолюбия? От похоти? Как же! Посиди-ка без премии!
– Помада, тени для глаз, кружевные трусы, – загибая пальцы, поддержала её Аграфена. – То купи, это купи, за квартиру отдай. Батькам сколько-то грошей пошли. Что ж на пропитание-то остаётся?
Обе глядели на Бубенцова с таким отвращением, с таким искренним, глубоким презрением, что Бубенцов безропотно повернулся, пошёл к дверям.
– Слабый вы, – произнёс в спину ему Шлягер. – Размазня. А для царя хуже нет, чем добрым быть. Будем искать позлее. Чтобы как зверь был!.. Зверьми же приходится править!
– Всё-таки антихриста своего готовите? – остановился Бубенцов. – Не страшно? Против Бога-то?
– Страшно, – вздохнул Шлягер. – А что поделаешь? Что поделаешь? Даже если бы захотели отказаться, то кто ж позволит?
– В каком смысле?
– Ну а как вы представляете? Тысячелетиями лепили по камешку, по кирпичику. Из поколения в поколение. Крепили так, чтобы никакая посторонняя сила не смогла разрушить. Всё предусмотрели. Кроме главного! Пирамиду нельзя разрушить не только извне, но и изнутри. Она управляет людьми, которые управляют ею! Круг безвыходный.
– То-то я гляжу, всё уже готово, а они не очень спешат. Самим боязно. А ты догадываешься, кто восседает на самом верху пирамиды? Ну? Отвечай же! Кто управляет вами?
Вспыхнул злой огонь в зрачках Шлягера.
Бубенцов зажмурился, а потом и вовсе отворотился, прикрыл ладонью глаза.
– Дьябл! – кротко согласился в темноте голос Шлягера. – Его око.
И повторил так же кротко, обречённо заученную некогда бессмысленную формулу:
– Коло ока его вокруг да около, да не далёко.
Со смущённой душою, время от времени прижимая к носу ватку с нашатырным спиртом, покинул Бубенцов разорённый офис. Думать о будущем не хотелось. Почти уже в самом низу, на последнем повороте лестницы, настигла его Роза Чмель. Забежала вперёд, встала ступенькою ниже, упругой грудью упёрлась в живот. Бубенцов взглянул в её поднятое к нему лицо, поразился стылому блеску тёмных, переполненных слезами очей.
– Какая любовь! – зло и жарко произнесла Роза, с ненавистью глядя в зрачки Бубенцова. – Какая любовь пропала! Эх, Ерошка, Ерошка! Какой блуд могли мы сотворить, э-эх… Всё пропало! Всё-всё-всё…
«Так сотворили же, – хотел крикнуть Ерошка. – Сотворяли гнусный грех! Мерзкий, скотский…»
Но она закрыла ему рот сухой ладонью, встала на цыпочки, потянулась, страстно напирая тугой грудью. Ерошка целомудренно отстранился, отклячил зад, больно упёрся поясницей в лестничные перила, поднял руки, повернулся к ней щекой.
Но Роза-то! Ах, Роза!.. Роза Чмель поступила куда более холодно, непорочно, целомудренно.
– В лоб, в лоб! – прошептала она, приблизившись, страшно сверкнув очами. – Только в лоб. Последнее целование моё!
Прикоснулась алыми, твёрдыми, холодными, как у русалки, губами к его нахмуренной переносице. Отстранилась, взглянула пронзительно. И такая прощальная мука вспыхнула в её взоре, что у Ерошки потяжелело сердце, свело челюсти. Роза провела лёгкими пальцами по своим мохнатым ресницам. Взмахнула рукой, как будто стряхивая градусник. Целая горсть слёз сверкнула в воздухе, просыпалась со звоном, оросила ступеньки. Две-три капли тяжело стукнули по ноге Бубенцова.
– Так и сотворили же, Роза! – крикнул Ерошка. – Сотворяли гнусный грех! Мерзкий, скотский…
– Ах, не со мною, не со мной!.. – загадочно и тоскливо пропела Роза Чмель. – Ах, то не я была, не я!
Побежала вверх по лестнице, резво играя крутыми ягодицами. Взметнулась чёрная накидка, взлетела, распростёрлась, как два прозрачных крыла. Улетела, цокая железными шпильками по мраморным ступенькам лестницы. Хлопнула наверху дверь, всё стихло.
– Чёрт бы вас всех побрал! – пробормотал в сердцах Бубенцов.
«Ах, то не я была, не я, – думал он с досадой. – А кто же, кто? И никак-то не ухватишь сущность их, не поймёшь, где у них игра, где правда».
Он ясно видел влажные тёмные кляксы на лестничной ступени, видел следы её прощальных слёз на своём ботинке. И никак не мог поверить, что даже и такие вот тяжёлые, жгучие слёзы могут быть поддельными, ненатуральными, лживыми.
Глава 14. Портвейн «Три топора»
То, чего нельзя было даже и вообразить, свершилось.
Финальная битва за смысл мировой истории отложилась на неопределённое время. Шлягер, Анубис, Полубес, Джубайс, Абидос, а также некоторые иные чины были не просто понижены, но разжалованы до уровня обыкновенных людей. Выброшены из пирамиды, уволены без содержания. Все филиалы ликвидировались. Тайна беззакония снова погружалась под спуд «до особого распоряжения».
В съёмочном павильоне под Красногорском гастарбайтеры принялись разбирать стены замка. Забрасывали на спину огромные серые глыбы, бегом несли их через двор, загружали в длинные фуры. Мраморные блоки, массивные каменные кубы оказались всего лишь искусной подделкой из крашеного пенопласта.
Шлягер и Полубес сдали в отделе кадров обходные листы. Затем в жаркой каптёрке молчаливый горбун, одетый в серый армяк, вручил каждому по холщовому мешочку с «подорожной таньгой». Ткнул пальцем, где расписаться. В каптёрке уютно пахло сапогами, сухими портянками, кожей, мышами, сёдлами. Отдельно пахло чесночной колбасой, которую любил горбун.
И так тоскливо стало на сердце оттого, что навеки приходится покидать обжитый угол, уходить в неизвестность! Оба негодяя были выставлены за ворота. Тут их поджидал частник на «жигулях» без бамперов и номеров, с разбитым багажником, помятой боковиной. Похожий на кабана водитель не повернул даже головы. Полубес уже почти влез в машину, но настиг его горбун из каптёрки, сорвал с носа очки.
– Казённое имущество, – буркнул он, дохнув чесночной колбасой.
Такса скулила, тулилась к ноге Шлягера. Горбун потянулся и к ней длинной рукой. Собака заворчала, насупила косматые брови, оскалила зубы.
– Реквизит, – попытался оспорить Адольф. – Экипировка моя.
– Казённое имущество! – опроверг горбун. – Полагается сдаче. Тросточку также попрошу.
Вырвал из руки Шлягера трость. Потащил за собою по асфальту упирающуюся всеми лапами, рычащую собаку. Шлягер глядел вслед, пока горбун не скрылся в каптёрке. Вздохнул, покашлял, долго сморкался в платок. Затем стал усаживаться на заднее сиденье. Полубес деликатно молчал, отвернувшись к окну.
Пронзительный крик, лай, чертыханья послышались из каптёрки. Распахнулась дощатая дверь, чёрная такса с грохотом вылетела оттуда, стремительная, как танковый снаряд. Понеслась к Шлягеру, повизгивая, скалясь, волоча за собою обрывок поводка. Выскочил было следом за нею горбун, но, пробежав несколько шагов, остановился. Поглядел на окровавленную ладонь, прихватил её другой рукою, повернул обратно.
Собака прыгнула в машину, угнездилась на коленях Шлягера. Водитель-кабан тронулся с места, не вступая с отставниками ни в какие разговоры.
Спустя недолгое время злосчастных наших героев можно было наблюдать за угловым столом в «Кабачке на Таганке». Оба были в крайне расстроенных чувствах, выглядели совершенно потерянными. Полубес, кажется, даже немного тронулся рассудком от пережитого. Бормотал, хватал ладонью воздух, как будто споря с кем-то невидимым. Одет был просто, скромно, ничем не выделялся от всех прочих завсегдатаев. Серый фартук, брезентовые негнущиеся штаны, кирзачи, ватник. Шлягер же успел утащить из каптёрки горбуна кое-какой подручный реквизит, наскоро соорудил живописный образ изгнанника. Старая грязноватая ряса, прорванная на сутулой спине, перехвачена в поясе пеньковой верёвкой. Из-под рясы выглядывали полинявшие генеральские штаны с лампасами, заправленные в яловые сапоги на толстой подошве. Несокрушимая обувь паломников. На голове выгоревшая монашеская камилавка.
– Эх, Адик, Адик, – говорил Полубес, мучительно щурясь, вглядываясь в собеседника. – Последние очки отняли. «Казённое имущество»! Такого подлого горбуна и гроб не исправит! Не поглядел, паскудник, на выслугу лет. А у меня плюс пять. Марево. Даже ты предо мною будто в чаду. Едва различаю.
Рот в обезьяньих складках кривился горько, брезгливо.
– А желал бы и я не видеть ничего! – отвечал его собеседник, возясь с бутылкой, поддевая нижним клыком пластмассовый край пробки. – Зело нам ныне крушиться. Зане горше сих бедствий не бываху!.. Шлягер выплюнул пластмассовую пробку, разлил вино по гранёным стаканам.
– Ну, вздрогнем, бродяга!
Спешить им было некуда, да и незачем. Три бутылки портвейна с тремя семёрками на этикетке, прозванные в народе «Три топора», стояли у ног под столиком. Четвёртая на столе. Как и полагается, лежала на расстеленной газете селёдка, покромсанная жирными кусками. Несколько ломтей чёрного, чуть подсохшего хлеба. Два надкушенных чебурека дополняли натюрморт.
Полубес выпил, потянулся за чебуреком. Рука его внезапно остановилась, он принюхался, покосился на Шлягера. Сказал с тихим раздражением:
– Ну вот зачем так устроен мир? Человек хороший, приятный в общении. Пьёшь с ним, открываешь душу… И вдруг пахнёт эдак от него… Козлом тем же. Зачем так устроено? Явное же доказательство, что Бога нет! Если бы был Бог, разве допустил бы такое безобразие?
Шлягер насупился, промолчал. Оторвал небольшой клок от газеты, постеленной на столе. Вытащил из-под рясы кожаный мешочек, развязал засаленные тесёмки.
– Самосад, – увёл разговор в сторону. – Сам растил. На задворках.
– В замке? За ветряком? – догадался Полубес. – То-то я гляжу, как бы там на грядке лопухи посажены, рядочками.
– Да-да, – сказал Шлягер. – Моё хозяйство. Люблю хорошую жизнь.