Помолчал, поклацал зубами, разжёвывая, размягчая края бумаги.
– Не люблю я, Савёлушка, чтоб плохо жить!
Послюнявил, склеил, вставил цигарку в угол рта. Ссутулился и, несколько раз умело ударив кресалом, высек искру. Стал пыхать синим дымком.
– Разбили карьеру, Савёл! Не переживай, бродяга. В девяностых весь наш КГБ рухнул в одночасье, а мы выжили. Снова собрались, как ртуть. Русское свойство. Ничего с нами не станется. Не унывай, полковник!
Полубес слушал с самым простодушным, доверчивым выражением.
– Нет такой силы, Савёлушка, чтобы нашу русскую силу одолела! – продолжал Шлягер.
Брови Полубеса стали подниматься. Шлягер похлопал его по руке:
– Нет такой силы ни на земле, ни в самом аду, чтоб товарищество наше русское разрушила!
Рот Полубеса открылся в ещё большем изумлении.
– Но ты же всегда против русской силы действовал! – вскричал он. – Сколь ты меня этим «русским духом» попрекал, гад! Значит, ты облыжно клялся? Присягал ложно?
– Ты действительно дурак, Савёл! – отодвинувшись, сухо сказал Шлягер. – Разве устоишь против силы, обречённой на победу?! Поменялся победитель, поменялась присяга.
– Что значит поменялся победитель?
– А то и значит! – Шлягер стукнул кулаком по столу. – Дурак-то наш умнее всех оказался!
– Бубен, что ли?
– А то кто ж?! Взял да и в самом деле поверил. Сорвал эксперимент!
– Сломались, значит. На православии. А на плацу объявили, что процесс прекращён по «техническим причинам». Мол, в последний миг на красной корове чёрный волос обнаружили!
– Стыдно признаться, Савёлушка! Не смогли одолеть русский дух! Сквозь все народы прошли, а в русском болоте увязли. Насмерть. Жужжат только, как мухи на липучке. Нас ведь, Савёлушка, аршином не измерить! Так-то… Особенная стать! Дурак наш возьми да и брякни во всеуслышание: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя…» Всё тотчас посыпалось прахом!
– Так ты, значит, теперь на русской стороне?
– Да, – сказал Шлягер просто.
– Против всего мирового сообщества?
– Йес.
– И в патриоты запишешься?
– А ты как думал? Здесь свои, там чужие. Здесь мой род, моя родина, мои родичи, мой народ. А там – чужой. Никакие другие доводы не важны.
Адольф встал, сорвал с головы монашескую камилавку, опёрся обеими руками о спинку стула.
– «Росси-и-я вели-и-кая на-а-ша держа-а-ва!..» – речитативом пропел он, к удивлению своему, впервые в жизни точно попадая в каждую ноту. – Полагается встать, Савёл.
Полубес тяжко приподнялся, но тут же снова сел. Ноги не держали.
– И в церковь будешь ходить?
– Вне Церкви – нет спасения!
Слова выкатывались из Шлягера округлые, эластичные, законченные.
– Чем докажешь? – всё ещё сомневался Полубес.
Шлягер порыскал глазами, затем широко перекрестился на крестовину кабацкой оконной рамы.
– Верю! – плечи Полубеса опустились, он весь оплыл, точно из него вынули скелет. – Легко тебе жить, Адик! Никак не возьму в толк: где же в тебе истинный, коренной человек? Где самость твоя?
Прошла минута или более того. Полубес тяжко размышлял. Казалось, мысль с боку на бок ворочается в его покрытой седым бобриком голове, глухо погромыхивает. Но громыхало вовсе не в голове Полубеса. То в дальнем конце зала официант сдвигал вместе два стола, переставлял стулья.
– Значит, есть всё-таки? – Полубес исподлобья поглядел на Шлягера. – А я ведь верил тебе, подлецу! Думал, и вправду – нет Бога. Что же теперь?
– «Рече безумец в сердце своем: “несть Бог”», – тихо ответил Адольф Шлягер. – Прав Бубенцов! Всегда был, есть, будет!..
– Вот как? Но если Христос воскрес, то борьба наша тщетна! Так, что ли? За всё придётся ответ держать? Так, Адольф?
– А ты как думал? – злобно ощерясь, вскинулся Шлягер. – Не верил он. В Скокса же верил, в демона! А коль есть дьявол, то… думай, ничтожный раб!..
– Страховито, Адольф! – признался Полубес. – Трепещу верить! Столько злодеяний за спиной! Неужели же никак не можно избежать ответа?
– Можно! Можно, Савёлушка, избежать ответа! Вспомни Бубенцова! Живой тебе пример. Я как-то подстроил для смеха. Подпоил как следует, он передо мною душу-то и вывернул. Каялся пьяный. Я ему в шутку грехи отпустил. Назавтра прихожу к Скоксу с докладом. Мне по морде ж-жах!.. Свитком пергаментным в самое переносье! Аж в глазах позеленело! Едва проморгался. Отчего это, недоумеваю, такой переполох? Оказывается, всё написанное о нём на пергаменте – исчезло. Пропало «личное дело»! Чистые скрижали! А казалось бы, топором не вырубить!
– Так что ж вы мне на худсоветах голову-то морочили? – взревел в тоске Полубес. – Книгу запрещали читать! Деспоты!..
И тут же, не дожидаясь никакого ответа, с неожиданной прытью вскочил со стула. Коротким ударом, который в боксе именуется «крюком», заехал сидящему Шлягеру в скулу. Голова Шлягера откинулась вбок, к плечу. Чёрная такса, дремавшая под столом, рыча, вцепилась в щиколотку Полубеса. Тот стряхнул её, отпрыгнул на полшага, сгорбился, встал в стойку. Поднял локти, загородил толстое лицо кулаками в ожидании ответной атаки. Выставил вперёд прочный лоб, следил за реакцией противника. Пружинисто поднимал свою тушу на цыпочки, покачивался из стороны в сторону.
Шлягер же сидел на стуле, сутулился, бубнил горячо, невнятно, клоня нос к сложенным вместе ладоням. Затем поднял лицо, сказал глухо:
– Принимаю заушение твоё, Савёл, со смирением.
Полубес слушал настороженно, кулаков от лица не отнимал, прикрывался.
– Мотаюсь инде посреде волков… – Шлягер вздохнул. – Яко овча.
Руки Полубеса стали опускаться.
– Доколе переть против рожна, Савёл? – возвысил голос Шлягер. – Должно искать иной путь! «Утверждает Господь вся ниспадающия и восставляет вся низверженныя». Бубенцов смог! Ничтожный, слабосильный… А мы что же…
– Ну и где выход, Адольф? – отозвался Полубес, с недоверием, но и с некоторой надеждой поглядывая на Шлягера. – Где же выход? Весь мир лежит во зле. Покажи мне такую обитель!..
– Есть такая обитель! Близ града Козельска! Гряди за мною.
И не промешкал Савёл Полубес. Видать, давно уже втайне про то же думал.
– Гряду, Адольф! – выдохнул Полубес. – Куда ж я без тебя?..
Опустил наконец кулаки, оплыл всей могучей тушею, обмяк.
Стало заметно, как за окнами «Кабачка на Таганке» бесновалась снежная мгла, ломилась в стёкла, металась, билась об углы и стены, выла.
Глава 15. Подлинная жизнь
Бубенцов не предполагал, что нашествие врагов последует так скоро. Квартиру опечатали. Опечатали, правда, не так, чтоб в неё совсем уж нельзя было проникнуть. Обнаружилась чуть повыше замка всего лишь несерьёзная на вид бумажка – с рваными краями, с синей печатью в виде черепа с костьми. Полоска была ещё влажной, силикатный клей не успел просохнуть. Ерошка отлепил мерзкую бумажонку, отомкнул дверь, вошёл. Сердце билось часто, тревожно, с подскоком. Переступая через порог, поневоле вжал голову в плечи, ожидая какого-нибудь умело подстроенного подвоха. Чего-то вроде грубой шутки, когда сверху обрушивается ведро воды или какая-нибудь швабра с треском валится на голову.
Он давно уже усвоил, что при всей несерьёзности, нелепости их действий, тёмного косноязычия уставов, архаичности самого заведения, старинной пестроты обрядов, шутовской формы – содержание всего этого спектакля было самым суровым, кровавым, жёстким. Хорошо, если схватишь по башке шваброй, а то как бы чугунной гирей не ударили в темя. Или рельсом от узкоколейки.
Оказавшись внутри, Ерофей Бубенцов новым, острым взором оглядывал пространство такой знакомой, но уже почужевшей квартиры. Здесь прожили они с Верой пятнадцать лет. Бубенцов ходил по комнатам, вдыхал родные запахи, от которых успел отвыкнуть.
Вот в это овальное большое зеркало заглядывал он по утрам, разминая пальцами синие подглазья, тоскуя, припоминая вчерашние хмельные похождения. Это осталось там, в прежней жизни. Гляделась в зеркало Вера, близко склоняясь лицом, подкрашивая ресницы, поворачивая слегка голову влево и вправо, прищуривая свои милые, карие с золотой искоркой, глаза.
Вот по этому телефону, который сейчас трезвонит, выяснял он в то роковое утро, получил ли друг его Бермудес Пригласительный билет…
– Алло, – сказал Бубенцов. – Слушаю.
Мгла сыпалась, струилась по стёклам, как пепел.
В квартиру ворвался телефонный гам. Вновь объявились коллекторы. Закричали после долгой разлуки пронзительным хором. Завизжали все одновременно, отталкивая, перебивая, перекрикивая друг дружку. Постепенно, однако, тон криков стал понижаться. Среди безобразного лая, воя, визга Бубенцов различал уже некие отчётливые периоды. Как будто хаос пытался организоваться, в нестройных воплях стали проскальзывать силлабо-тонические ритмические тропы:
– Думал, мы от тебя отстанем?
– Ухватим крючьями за рёбра, из-под земли достанем!
– Думал, тыщи те в тщете не отыщете!
– Зря, мол, рыщете!
– Ещё как отыщем и взыщем!
Выходит, его снова отдали на растерзание обыкновенным бесам. Мелким, ничтожным. Да что ж ты удивляешься, Бубенцов? Чему тут удивляться? Ведь и миром, как видишь, овладели не могучие ветхозаветные силы зла, а мелкая, суетливая, ничтожная сволочь. Вот что обидно!..
– Есть верный выход! – увещевал один особенно ласковый, задушевный тенор. – Есть избавление от мук и от телесных недуг. Человек создан для полёта, а не ради житейского болота. Прыгни с крыши, как летучие мыши!
– Юмор пошлый, – кротко отвечал в трубку Ерошка. – Гадкие людишки. Все вы смертны. Но я возлюбил вас согласно заповеди. И потому совсем не боюсь.
Хотя, честно сказать, всё-таки побаивался.
Хуже всего было то, что на Ерошку совокупно обрушились все силы, прежде разрозненные, каждую из которых успел обозлить, настроить против себя. Это обнаружилось тотчас, едва вышел на улицу, чтобы купить хлеба. Заглянул по дороге в киоск, скользнул взглядом по заголовкам газет и оторопел!