Памятозлобие людское не поддаётся описанию. Права была Гарпия, когда предрекала: «На кого люди, на того и собаки!» Все самые отборные, гадкие, подлые перья сворой набросились на Ерофея Бубенцова. Вот же негодяй! Тебя славили, любили, чествовали, уважали, встречали криками «ура!». А ты взял да и отрёкся! Сумасшедший!.. Будь проклято имя твоё!
Ерошка читал чёрные заголовки газет: «Откуда везут мазут?», «Большой террор», «Прощай, немытая Россия», «Мерзавец сменил пол», «Кто украл металл?», «Прокляты и убиты», «Акты, в которых факты!», «Очередное ограбление в Сокольниках»… И всё это было про него! Приметил на обложке журнала изображение роскошной яхты. Но как доказать людям, что яхтой владел он только виртуально? Самая-то главная беда заключалась в том, что возразить, оправдаться, опровергнуть он ничего не мог. Ясно, что все эти СМИ руководились из одной точки, направлялись одной, сатанинской рукой. Столько чудовищной, несообразной лжи узнал про себя Ерошка, что впору было повеситься.
Но всё-таки из-под тяжкого груза мерзких обвинений, из-под нагромождений лжи пробивался некий светлый ручеёк, несущий в себе радость, отраду для души. Ерофей Бубенцов теперь совершенно ясно понимал – из какого страшного ига вырвался, из-под какой могильной плиты сумел выкарабкаться. Пусть с ободранными боками, пусть с перебитым хребтом.
Вернулся в квартиру с добытым хлебом. Веры ещё не было. Бубенцов не стал зажигать света. Прошёл сквозь длинные сумерки, как сквозь тысячелетия, на кухню, присел бочком к столу. Да, именно так, бочком. Пустой холодильник вздрогнул и тихо, доверчиво загудел, включившись. Прощальную пустоту квартиры ощутил Бубенцов с сиротской вокзальной тоскою. Точно выгнали уже, выветрили ледяные сквозняки жилой дух отсюда, сдули со стен терракотовые обои, сорвали, унесли занавески, выстудили комнаты.
Послышался знакомый звук проворачиваемого в замке ключа. Пришла Вера. Бубенцов подхватился, побежал встречать. Он всё расскажет. О том, какая катастрофа произошла. На какую вершину вознесла его судьба, в какую пропасть низвергла. Она сперва не поверит, а потом, скорее всего, тихо заплачет. Вера часто в последнее время, глядя на него, не могла удержать слёз.
– Ну, слава богу, наконец-то ты вернулся! Молодец! – похвалила Вера, поцеловала в щёку, пошла с сумками на кухню.
– Проект закрыт, – сказал Бубенцов, входя вслед за Верой. – Не могу тебе, к сожалению, раскрыть деталей. Подписку дал о неразглашении.
Бубенцов сел, ноги ослабли. Замолчал надолго. Руки положил на стол. Сидел, глядя в опустевшие ладони, сокрушённо покачивая головою. Звонил телефон. Опять проклятые голоса. Вера взяла трубку. Бубенцов отвернулся лицом к стене.
– Да, – говорила Вера в трубку. – Понятно. Решение не окончательное. Можно открыть ему? А то в уныние впал. Нет, пока не запил. Спасибо, Адольф!
«Спасибо, Адольф?» – вздрогнул Бубенцов.
– Значит, можно открыть? Всю подоплёку? Спасибо. А то и вправду совсем уж…
Ерошка повернул голову, вопросительно глядел на жену. Вера хлопотала у плиты, молчала, нарочно отворачивала лицо. Бубенцов видел, что она сдерживает улыбку.
– Не унывай, – сказала Вера. – Не закрыт проект. Быть тебе царём! Проект отложен ненадолго.
– Почему отложен?
– Русский народ не покаялся в содеянном. Нужно публично, перед всем мировым сообществом. И на коленях. Поляки особенно настаивают, чтоб ползком и на коленях.
Бубенцов, раскрыв рот, глядел на Веру. А Вера между тем продолжала тем же тоном:
– Во-вторых, про Земский собор в суете забыли. Надо ведь, по древним уложениям, сперва собор созвать. Для легитимности.
– Да ты-то откуда знаешь про всё это?
– Да уж знаю. – Вера поглядела на мужа, улыбнулась. Затем, уже не таясь, от всей души расхохоталась. – Деньги? Да вот же они!
Нагнулась, вытащила из-под стола ту самую, ту давнишнюю, ту брезентовую, ту полосатую… Попробовала пододвинуть суму поближе к Бубенцову, но не смогла, сил не хватило.
– Да и чёрт с ними! Тебе эти деньги ни к чему! Царям наличность не нужна.
И снова рассмеялась серебряным своим смехом.
Серебряным смехом, сквозь который проступал тяжёлый гул медных колоколов. То неподалёку, в храме святителя Николая в Покровском, звонили к вечерней службе. То подлинная жизнь проступала из-под спуда.
Бубенцов спиною своей чувствовал сквозь уходящий сон ребристую поверхность деревянной скамейки. Чувствовал, как затекла шея. Голова его лежала на коленях у Веры. Он снова оказался в том мире, где никакой надежды нет.
Сны изводили его в последние недели. Спал он теперь только урывками, от случая к случаю, как спит всякое бродячее животное, лишённое крова и пищи. Но в этих урывках успевали развиться дивные, сложные сюжеты. Откуда-то сваливалось на него богатство. Держал в руках своих Бубенцов много-много денег. Он мог во сне заплатить, положить Веру в самую лучшую клинику, вылечить её от того страшного тихого кашля, который терзал душу и про который оба они старались не говорить. Сны были цветными, живыми, яркими, надолго врезались в память. Правда, после них жизнь казалась ещё безнадёжнее, ещё тусклее.
Бубенцов поднялся, нехотя открыл глаза. Мир оставался прежним – чуждым, враждебным. Что говорить, отречение от царского достоинства ни для кого не проходит даром. Обыкновенно это заканчивается смертью. Если и сохраняется на некоторое время жизнь, то жизни такой не позавидуешь.
Ерошка боялся даже вообразить, какую же ядовитую ложь распространил клеветник про него и про Веру, какой чумной заразой напитал свои слова, отчего даже самые верные и близкие друзья бросали трубку, едва заслышав голос Бубенцова.
Сквер заносило снегом, шаркала невдалеке лопата дворника. Мелкая дрожь сотрясала тело Бубенцова. Снял с головы пыжиковую шапку, стряхнул морозную пыль. Вера порылась в сумке, извлекла шерстяную кофту, стала укрывать плечи Бубенцова. Волосы её пахли дождём. Правда, иней всё гуще припудривал её виски.
– Что делать будем, Ерошка? – Вера вздохнула, закашлялась, а когда кашель немного утих, прибавила: – Долго нам выносить эту муку?
Спокойно, покорно, без всякого чувства. Бубенцов молчал. На то, чтобы притворяться, лгать, лукавить, – на это не хватало никаких душевных сил. Сил оставалось только на правду.
– До смерти, Вера, – честно сказал Бубенцов.
С трёх сторон убежище под платформой защищали бетонные плиты. Пролом между опорами Бубенцов завалил старыми венками. Натащил с Лефортовского кладбища. Сквозь еловые лапки видны были огни их дома. Всю ночь сюда, в этот укромный угол, задувал ледяной сквозняк. Вера прижималась, ютилась к нему.
Бубенцов поднимал руку, разглядывал ладонь с горьким недоумением. Ронял на грудь. «До самой смерти, – думал он. – До смерти тела. Тело сейчас мёрзнет, затекает, мучится. Как странно. Внутри тела живёт бессмертная душа. Она мыслит, чувствует, надеется. А тело умрёт. Неизбежно. Значит, с самого рождения всякий человек носит на себе труп. Заскорузлые, тяжкие кожаные ризы. Не потому ли так тяжко душе?..»
Грохотали и грохотали тяжёлые поезда, прокатываясь мимо.
Смертные тела требовали ухода, заботы. В сумерках Бубенцов уходил добывать пищу. Скоро промерзал до костей на открытом пространстве. Согреться можно было возле входа в метро. Изнутри выгоняли. Простуда валила с ног, порывами налетал озноб, и тогда он чувствовал, как всё в нём трясётся, мелкая дрожь рвётся изнутри. Кожу сводит короткими судорогами, как у мокрой собаки, которая только что вылезла из проруби.
Бубенцов садился на гранитную приступку рядом со входом, запахивался в бушлат, прислонялся вспотевшей спиной к стене. Замечал расстёгнутую пуговицу на бушлате, но застегнуть её было невозможно. Знал наперёд, что только зря потеряет время. Замёрзшими-то, растопыренными от мороза пальцами. Вера потом поможет.
Из метро тянул тёплый ветер. Хотелось повалиться, залечь, просушить липкий пот, что струился меж лопаток. Но нельзя было ни на минуту расслабиться. Люди шли и шли, и не все из них были добрыми. Мог налететь лютый человек, обматерить, толкнуть, а то замахнуться, ударить по щеке. Нужно было вставать, подыматься, идти дальше. Вера ждала.
Их жизнь состояла из самого простого, насущного, необходимого. Всё, что прежде тревожило, волновало, заставляло беспокоиться, нервничать, суетиться, оказалось совсем неважным. Ерошка лежал в темноте с открытыми глазами, и его не покидало ощущение, что все прошедшие события происходили с другим, посторонним человеком, которого давно уже нет. Там, в прошлом, от которого почти не осталось никаких следов, жил кто-то похожий на него, какой-то двоюродный родственник, мало связанный с нынешним Ерофеем Бубенцовым. Всё, что творил тот человек, о чём мечтал, что говорил, что думал, – всё это было чужой жизнью и теперь мало касалось его, Ерофея Бубенцова, обитателя бетонного укрывища.
Самость не может жить в прошлом. Она всегда здесь, при тебе. Самость живёт только в настоящем. Или в загадочной вечности, где настоящее никогда не проходит.
Вера лежала на его руке, тихо дышала в темноте. Лицо её белело во мраке, Ерошка придвигался, чтобы щекой чувствовать тепло её дыхания.
– Зачем ты изменил мне? – напомнила Вера утром. – Пришёл и с порога стал про масонов заливать.
Глядела с жалостью и печалью.
– Смешной дуралей. Все-то хитрости твои такие.
Ерошка удивлялся спокойному, глухому, усталому голосу. В котором звучала жалость, но почти не было упрёка. А ведь казалось, что знает жену свою до последней чёрточки. Бубенцов думал об этом таинственном парадоксе. Казалось бы, чем дольше живут люди рядышком, чем теснее и чаще общаются, тем понятнее должны становиться друг другу. Тем меньше тайного у них.
На самом же деле именно меж самыми близкими людьми постепенно вырастает стена, которая с каждым днём становится всё непроницаемей. В привычное перестаёшь вглядываться, доверяя прежним впечатлениям. Эту невидимую, почти не ощущаемую стену труднее всего пробить. Прошибает её совместное горе, да и то не всегда и только на