Чёрная повязка пересекала лицо буржуя. Только у двух людей доводилось Ерошке видеть такую повязку – у Кутузова в кино и у легендарного пирата Флинта на портрете в детской энциклопедии. Впрочем, ещё у одного человека – в переулке у «Кабачка на Таганке», чей смутный образ теперь… Тёмные угрюмые фигуры выбирались из машины, но Бубенцов не испугался. Самое большее, чем могли навредить ему люди, – отнять серебряный подстаканник. Ну и жизнь, конечно. Зачем ему жизнь? Пусть забирают. Хотя стоп!.. Жизнь всё-таки нужна. Потому что Вера неизбежно погибнет, если его сейчас убьют и растопчут. Бубенцов вспомнил об этом и внезапное удушье жалости…
– Насилу вас отыскали, – сердито пожаловался буржуй. – По адресу вашему проживают совсем иные люди. Совсем иные. Про вас ничего не знают. Клещами слова не вытащишь! В буквальном смысле. Так что просрочка с возвратом долга не по моей вине. Форс-мажор.
Бубенцов крепко прижимал локтем добычу. Отдавал себе полный и трезвый отчёт в том, что картон у него, конечно, отнимут. Силы неравные. Но он будет биться до последнего. Он будет кусаться оставшимися своими зубами. Он будет защищать свою жизнь и Веру до конца.
– Э-э-э… Не узнали? Позабыли? Позвольте представиться, – продолжал между тем буржуй и заключил мёрзлые растопыренные пальцы Бубенцова в свою белую мягкую ладонь. Проговаривая эти слова, грабитель дёрнул руку Бубенцова на себя, пытаясь таким ловким, хитрым маневром отобрать заветный картон. Дёрнул пробно, не очень сильно, так что локоть Ерошки остался на месте. Ерошка по-прежнему крепко прижимал добычу к боку.
– Жебрак. Жорж Трофимович, – продолжал одноглазый пират. – Вы год назад предоставили мне кредит.
Два молодца, тяжко переступая, вышли из-за спины пирата. Вынесли и поставили к ногам Бубенцова объёмистый пиратский же ларец, обшитый кожей, обитый медными уголками.
– Тут с процентами, – деловито сказал пират. – За вычетом суммы, что была потрачена на выкуп. Из таганского отделения полиции. Год назад я получил от вас три миллиона семьсот тысяч. Возвращаю четыре. С небольшим…
Вот оно! Сбылось! Протяни только руку… Но в этот миг позвал Ерошку голос тихий, незнакомый, хрипловатый. Ласково окликнул по имени. И Ерофей стал оборачиваться…
– Жорж Трофимыч! – Один из молодцов подхватил оплывающего Бубенцова, который медленно валился спиной на сугроб.
– Э-э-э, да он совсем никакой! Давайте-ка его в машину, – успел донестись из тумана заботливый, сделавшийся вдруг таким родным и близким голос. – Долг мой туда же! Сундук! Вот так!
Сильные руки подняли худое тело Бубенцова, бережно повлекли вперёд ногами к открытым дверям, из которых струились благословенное тепло, тихая музыка. «Там, за горизон-там, там-м, там-там-там, там, там…» – пел высокий женский голос, по чистоте и тембру сравнимый, пожалуй, с ангельским.
– Картон оставь! – властно приказывал благодетель. – Картон. Да вырвите же, наконец!..
Так. Картон он не уберёг.
Пират уселся на водительское сиденье, обернулся:
– Где теперь живёте?
– Недалеко тут, – заговорил кто-то внутри Бубенцова. – Как вы меня нашли? Как это можно?
Одноглазый, не оборачиваясь, сунул ему в руку гербовую бумагу с кисточкой и канителью:
– По имени. В сумке была.
«Я, Бубенцов Ерофей Тимофеевич… Получил в вечный дар от Шлягера Адольфа…»
Ерошка, оттаивая мозгами, покосился на обитый кожей ларь, который добрые молодцы поместили на сиденье слева от него. Хотел постучать чёрным ногтем по медному уголочку, потрогать мёрзлыми пальцами дорогую кожу. И ничего не почувствовал. Рука как бы прошла насквозь…
– Это ваше, – объявил одноглазый, не оборачиваясь.
– Понятно, – сказал Бубенцов равнодушно.
– Поглядите направо. Ваш бывший дом, – объявил через минуту пират. – Где теперь обитаете?
– Там, – махнул рукою Ерошка. – Рядом с Путевым дворцом. Надо забрать Веру. Жену.
– Это где лаз в стене? – оживился пират. – Теперь понятно. Под насыпью. Знаю это место! Рядышком храм, семнадцатый век.
– Да-да, – подтвердил Бубенцов. – Там моя Вера.
Приёмник загадочно фосфоресцировал, светился на панели, звучала из него старинная, полузабытая всеми песня. Ангельский голос звал, манил, уносил… «Там, за горизон-там, там-там-тарам-там-там-м…» Неслись стремительно, только метель струилась по стёклам, подвывал ветер за окном. Всё слилось в одну мерцающую серебряную ленту. Скоро земля совсем пропала из виду.
Глава 16. Погорелый театр
Белая метель беззвучно струилась по стёклам загородного дома. Виталий Петрович Муха очнулся в пять часов двадцать девять минут. Ровно за минуту до звонка будильника. В комнате ещё стояла тёмная ночь, но уже рыхлая, подтаявшая с краю.
Громко стучал во тьме старый механический будильник. Виталий Петрович протянул руку к тумбочке, но промахнулся мимо тиканья. Недовольно, точно огрызнувшись спросонья, звякнул стакан в подстаканнике. Виталий Петрович сообразил, что надо взять чуток правее. Стал шарить справа, едва не повалил настольную лампу. Наконец нащупал внутри тьмы, тесно заставленной предметами, округлый бок будильника. Перебрал пальцами, отыскивая кнопочку.
Встрепенулся старый, глухой домашний кот Козя, прозванный так за серую, жёсткую, как у козла, шерсть. Козя, прозевавший первый миг пробуждения хозяина, ткнулся мордой в бок, мекнул требовательно.
– Погоди, скотина, – равнодушно сказал Виталий Петрович.
Виталий Петрович потянулся длинным, жилистым телом, поджал к животу колени, разгоняя кровь, разминая суставы. Сел в кровати, сунул ноги в тапочки, осторожно поднялся, прислушался к организму. Обычно межпозвонковая грыжа сковывала тело накануне перемены погоды на оттепель. Сегодня оттепели не намечалось. Всё было в исправности, можно начинать новый день. Виталий Петрович встал у окна лицом на восход. Приложил правую ладонь к груди и, медленно шевеля губами, прочитал вполголоса гимн Советского Союза. Несколько раз глубоко поклонился, разминая суставы, треща позвоночником. Это утреннее правило он называл духовной зарядкой.
Кот тыкался лбом в ноги. Виталий Петрович насыпал в лоток горсть корма. Человек он был одинокий, чёрствый, но кота любил безмерно.
– Жри, жадная сволочь, – сказал без всякого выражения. – Чтоб ты сдох.
Козя затрещал сухим кормом. Виталий Петрович направился в ванную. Все дальнейшие действия совершались почти без участия сознательной воли, по рутинному распорядку. Тело жило само собою, повторяя заученную последовательность движений. Дознаватель долго и тщательно чистил зубы, умывал лицо ледяной водой, громко сморкаясь, отплёвываясь, отфыркиваясь. Затем завтракал вчерашней котлетой, пил свою обычную чашку кофе. У зеркала в прихожей завязал галстук, застегнул пиджак, проверил, на месте ли удостоверение. Затем влез в тёплый полушубок, прихватил пакеты с мусором и вышел из дома. Мозг всё это время привычно совершал бесстрастную, холодную работу.
Дознаватель Муха ежедневно видел смерть, ощупывал тёплые ещё трупы, наблюдал вскрытия в моргах, иногда раскапывал даже могилы и раскрывал гробы. Всё это были чужие смерти, абстрактные, лично его не касались. Каждое утро прочитывал обширную сводку новостей и происшествий, случившихся в стране и в мире за прошедшие сутки. Каждое утро как будто поворачивался калейдоскоп, всё сыпалось в пёструю кучу, перемешивалось. Новый день складывал очередной узор из прежних стекляшек. Узоры были новые, но элементы всё одни и те же – драки, убийства, кражи, грабежи, насилия.
Следователь Муха считал себя высоким профессионалом. Душа человека давно не заключала для него ничего таинственного. Он рылся в чужом подсознании, как часовщик роется в пыльном механизме часов. Любое рассуждение доводил до разумной простоты. Всякая неясность, двусмысленность раздражала его.
В последний же год, занимаясь делом о пропавшей сумке с миллионами, исследуя структуры секты, Виталий Петрович обнаруживал слишком много именно таких неясностей. Действия подозреваемых очевидно были связаны с иррациональным, с мистикой, а порою с откровенной, грубой дьявольщиной.
Пришлось обратиться к соответствующей литературе. Со скептической, снисходительной усмешкой Виталий Петрович заказывал в Исторической библиотеке труды средневековых мистиков. Листая демонскую энциклопедию, находил много знакомых имён. Асмодей – демон похоти и семейных неурядиц. Виталий Петрович вычитал, что человек с козлиной головой, изображённый на бланке, подшитом к делу, не кто иной, как Бафомет. С удивлением узнал, что грозный Вельзевул, командующий легионами ада, также является и повелителем мух. А Бельфегор, упомянутый в докладах Шлягера, – демон, соблазняющий людей богатством.
Продолжая дознание, Муха исследовал доводы противоположной стороны. Ознакомился с Евангелием, вник в Деяния апостолов, перечитал Послания. Как детектив и профессионал, как человек тонкий, опытный в своём деле скоро понял, что перед ним абсолютно правдивые свидетельские показания очевидцев. Порою несколько наивные, путанные в мелочах, противоречивые в частностях. Но в целом история была реальной. Хотя очевидцы рассказывали о явлениях и вещах невозможных, немыслимых. Но Муха видел, что они не врали! Это означало, что следует автоматически признать логично вытекающую из этой истории идею о всеобщем воскресении, о жизни вечной, о реальности ада и рая, о посмертном воздаянии. И вот тут-то, когда цепь железных рассуждений подвела его к единственно разумному ответу, Муха смалодушничал. Запретил себе размышлять на опасную тему. В самом главном вопросе рациональный и умный человек поступил, как и большинство из живущих ныне людей, абсолютно иррационально.
Ровно в половине восьмого утра дознаватель вошёл в отделение полиции.
– Понышева ко мне! – приказал дежурному.
Поднялся в кабинет. На столе лежало затребованное дело. Дело о фальшивых деньгах.
Понышева изловили накануне вечером на крытом рынке неподалёку от метро «Таганская». Его схватили цветочницы при попытке разменять стодолларовую купюру. Опытная