Виталий Петрович перешёл с одной страницы на другую, с другой на третью… Понял, что не выйдёт отсюда, пока не перевернёт последнюю. Ясно чуял, что на последних-то страницах всё раскроется, что именно там сосредоточено самое главное! Это тем более поразительно, что Виталий Петрович никогда не был книгочеем, не любил никакой литературы. А всякого рода художественные вымыслы, с которыми ежедневно сталкивался на службе, сочувствия и слёз в нём не вызывали. Он разоблачал любые художественные вымыслы уже по самому свойству своей профессии. Но вот в чём, оказывается, всё дело! То, что он читал теперь, было – не литературой! Он сразу уразумел. Это был феномен совершенно иного порядка. Рукопись, попавшая в его руки, была явлением совсем, совсем иного рода. Перед ним был, если можно так выразиться – Первоисточник. Чтобы яснее понять, скажем вот как. Текст, который находится в данную минуту перед глазами читателя, – всего лишь бледная копия того божественного оригинала, который случайно оказался в тот день в руках следователя. Перед нами теперь приблизительный, путаный, косноязычный пересказ. А как же иначе, дорогие мои? Много ли живой воды удаётся украсть из вечных родников и унести с собою в продранном решете?
«Это случилось на исходе декабря, в самый канун Нового года…» Дознаватель, не отрывая глаз от текста, ощупью двинулся к столу. Ладонью нашёл сиденье, подтянул к себе кресло. Опустился в него и теперь уже окончательно, сперва по плечи, а потом уже с головою погрузился в чтение. Забыл о существовании времени и пространства, пребывая всем своим существом в дивном мире живого Первоисточника, полностью растворившись в нём…
Впрочем, мерещилось ему, что не совсем и пуста была квартира профессора Покровского. То и дело шевелился воздух, проплывала совсем рядышком женщина. Черноволосая, с отливом в рыжину. Мстилась ему прекрасная ведьма, бесстыдная, распутная. Янтарный свет её тела, мягко колеблясь, извилисто падал на страницы книги. И как будто оранжерейным жаром обдавало в такие мгновенья щёку Виталия Петровича. Протяни только руку и вся она, горячая, желанная, вожделенная… Но нет! Слишком усердно клонился над книгой дознаватель, слишком увлечён был чтением, чтобы обращать внимание на такие пустяки.
– Ну, я пошёл, – сказал он ровно через сутки. А может, и через год. Всё равно… Никто не ответил.
Виталий Петрович осторожно положил книгу на подоконник и покинул квартиру со смущённым сердцем. Государственный дознаватель Виталий Петрович Муха теперь знал, как на самом деле устроен мир.
Но поскольку вся его долгая жизнь, все сложившиеся привычки, отвердевшие вкусы, пристрастия, словом, всё то, что называется «духовным устроением» – абсолютно не соответствовало новому знанию, Муха Виталий Петрович тотчас же выкинул это из головы как ненужный и досадный сор. В конце концов, разве так уж это важно? Спокон веку миллиарды людей живут, не желая знать никакой истины.
Глава 17. История болезни
Спустя недолгое время те, кто наблюдал в тот день за дознавателем, видели его под Красногорском. Виталий Петрович посетил съёмочные павильоны. Долго стоял на пригорке, наблюдая издали за тем, как разбирают колоссальные декорации. Средневековый замок из пластмассовых блоков и украшений из папье-маше. Башни, мосты, переходы, зубчатые стены.
Изучив окрестности, Виталий Петрович постучался в сторожку, кирпичное строение, что стояло перед воротами павильонов. Железную дверь открыл молчаливый горбун, одетый в серый армяк. Хлынул изнутри жаркий дух армейской каптёрки, сухих портянок, кирзачей, бушлатов, едва не свалил Виталия Петровича с ног. Горбун что-то жевал, глядя на гостя подозрительно, с большой неприязнью. Следователь сунул ему в нос раскрытое удостоверение. Горбун проглотил нажёванное, вытер губы рукавом армяка и, дохнув чесночной колбасой, доложил, что всё закрыто. Кинокомпанию ликвидировали, финансирование прекращено, персонал расформировали. Впрочем, бухгалтерия ещё не покинула тонущий…
В бухгалтерских документах Виталий Петрович обнаружил искомые фамилии: «Бубенцов Ерофей Тимофеевич. Бубенцова Вера Егоровна».
Оба подрабатывали, участвуя в массовках.
– Да-да, муж с женой, – вспомнила бухгалтер. – С виду не скажешь, что бомжи. Трезвые, опрятные. Я ещё почему обратила внимание? Она кашляла, больная была совсем. Пришлось отстранить от участия в массовой сцене. Жалко, а что поделаешь? Там у нас финал снимался в замке на площади. Царская коронация. «Народ безмолвствует». А она кашляет беспрерывно.
На вопрос о пропавшей сумке с миллионами все отвечали неохотно, скупо, односложно. Подтверждалась первоначальная версия, зафиксированная во всех протоколах. Однажды сумка эта действительно пропала из кабинета режиссёра. Но произошло это совершенно случайно, из-за бардака и неразберихи. Пропала и пропала, тем более там были не настоящие деньги, а бутафория.
Виталий Петрович попрощался и пошёл к станции. Там оставил машину, и не без умысла. Он любил размышлять во время ходьбы. Мысль его при ходьбе работала размереннее, чётче, яснее. На пути к станции, посреди размышлений своих наткнулся на забавного персонажа.
У дороги на большом камне сидел маленький, сутулый человек в серой шляпе, габардиновом плаще, остроносых ботиках на высоких каблуках. Человечек был столь необычен, что на секунду дознаватель принял его за плод своих размышлений. Потряс головой, несколько раз сморгнул. Видение не пропало. Человек как будто сторожил здесь кого-то. Склонив голову, опираясь щекой на кулак, сидел в позе каменного мыслителя, исподлобья внимательно разглядывал приближающегося следователя.
Встреча двух мыслящих существ посреди пустого, безлюдного пространства всегда вызывает некоторое смущение, неловкость в душе. Это совсем не то что встретиться с незнакомым человеком в шумной толпе. На пустом пространстве такая встреча, обмен взглядами, жест, выражение лица – все эти мелочи приобретают неожиданную важность, между людьми возникает особое психологическое напряжение. Виталий Петрович, чуть замедлив шаги, подыскивал подходящие к ситуации слова, нужный тон. Ничего не найдя, использовал первое, что пришло в голову.
– Здорово, мужик, – дружелюбно обратился он к человеку. – Далёко ли до станции?
Тот привстал с камня.
– Коло его ока вокруг да недалёко. Остерегайтесь рогатых всадников, ваша честь.
На дознавателя смотрели холодные, светлые, как будто фаянсовые, глаза. Очевидное издевательство заключалось и в словах, но особенно в церемонном поклоне.
«Вот же придурок!» – разозлился Виталий Петрович Муха, но вежливо сказал:
– Я тебя, между прочим, про дорогу спросил. А ты мне про рогатых всадников заливаешь. Какие ещё всадники?
Серый человек со спокойным достоинством ответил:
– Всадники на лосях, ваша честь.
Склонил голову, повернулся и пошёл по снежной целине в сторону леса. Некоторое время Муха стоял, сердито глядя вслед маленькой, скукоженной фигурке. Потом успокоился. В скором времени ему предстоял визит в сумасшедший дом. Психика сама собою исподволь настраивалась на возможную встречу с неадекватными персонажами.
Вернувшись в Москву, Муха отужинал в «Кабачке на Таганке». Здесь, по сложившейся традиции, с Виталия Петровича денег за питание не требовали. А потому дознаватель поневоле набирал лишнего, переедал и после здешних трапез всегда чувствовал тяжесть в желудке.
Дознаватель переговорил с Макаром Шпрухом, который, сняв фуражку и почтительно сложив руки на коленях, сидел с краю. Шпрух был штатным информатором Виталия Петровича. Ничего нового к той картине мира, которая сложилась в голове у дознавателя, информатор не прибавил. Разве что присоединил к сюжету курьезную мелочь. Так художник, стоя перед завершённой картиной, к которой нечего уже прибавить, наносит забавный, но, пожалуй, ненужный мазок. Просто потому, что на кончике кисти осталась капля краплака. Жена Шпруха, оказывается, работала в погорелом театре. Та самая баба Зина. Которая не любила Бубенцова.
Отпустив Шпруха, Муха отправился в Лефортовскую клиническую больницу. Знаменитая клиника располагалась неподалёку, посередине старинных городских кварталов. Погружённый в раздумья, не заметил, как вошёл в ограду. Сквозящая пустота царила вокруг. Чугунная решётка ворот, каменная беседка с колоннами, занесённые снегом скамейки, искалеченная скульптура Лаокоона. Ни детей греческого провидца, ни терзающих их змей давно уже не было. Лаокоон, приоткрыв мученический рот, сражался с пустотой, топырил отбитые в кистях руки. Мухе тотчас вспомнились «всадники на лосях».
Дворник в оранжевой безрукавке, опустив тёмное лицо, сбивал лёд со ступеней крыльца. Муха, покосившись на лом с приваренным на конце топором, стороной обошёл работающего.
Внутри, за конторкой, облицованной красным мрамором, дремал старый привратник. К груди старика пришпилен был квадратный ламинированный листок с изображением змея и чаши, под рисунком фамилия: «Кащенко Матвей Филиппович».
Муха толкнул старика, сунул к носу служебное удостоверение. Брови Матвея Филиппыча приподнялись, губы уважительно поджались. Узнав, что следователь интересуется историей болезни Бубенцова, Матвей Филиппович оживился, как будто даже обрадовался. Встал из-за конторки, захлопнул большую книгу с нарисованной на обложке собакой. Смахнул крошки со стола, застегнул халат до самой верхней пуговицы. Затем снял очки, упрятал их в пластмассовый футляр. Похоже было, что готовился к решительным действиям.
– Наконец-то! – приговаривал он. – Все давно разбежались, а этот сидит!.. Следы, видать, заметает. Как бы пожара, уходя, не наделал! Сукин кот!..
Пропуская следователя, Филиппыч надел фуражку с малиновым околышем, сам вызвался проводить к доктору. Пошли по широкому, выстеленному линолеумом коридору.
Филиппыч всё забегал вперёд, но тотчас притормаживал, шаг свой сдерживал, семенил дробнее, мельче. Двигался полубоком, соблюдая уважительную дистанцию. Муха же с самого начала ступал размашисто, солидно, чуть нагнувшись. Старался наступать на чёрные квадраты, минуя белые. Между двумя этими людьми, одинаковог