– Некоторые детали придуманной им реальности просто умилительны! Вообразил, что профессор Покровский подарил ему в детстве пыжиковую шапку. Выписываясь от нас, прихватил её на память. Да, пыжиковую шапку профессора, – с улыбкою продолжал доктор Шлягер. – Это заметили все сотрудники и медперсонал, но догонять и отнимать не стали. Оно понятно, такие шапки давно вышли из употребления и ценности не представляют.
– С умным человеком сам умнеешь, – тонко заметил Муха.
– Хочу вам сказать, что придуманная иная реальность вполне для них реальна. – Видно было, что разговор по мере развития доставляет доктору Шлягеру всё большее удовольствие. – Например, пациента постоянно мучила совесть. Полагал, что совершил предательство, отнял у профессора квартиру. Лишь на том основании, что время от времени его помещали в палату, для чего приходилось утеснять профессора.
– То есть его мучила совесть за выдуманные, воображаемые преступления?
– Видите ли, и в реальной реальности, и в вымышленном вымысле действуют одни и те же нравственные законы. И там, и здесь человек постоянно совершает выбор между добром и злом. Поверьте мне, выбор этот одинаково труден.
– Занятно, занятно, – проговорил дознаватель Муха, немного уже утомлённый красноречием доктора Шлягера.
Тот же, напротив, вдохновлялся всё больше.
– Вы знаете, что в этой истории самое интересное? Самое, так сказать, центральное. Корень зла. Квинтэссенция.
– Ну? – уже несколько угрюмо отозвался Муха.
– В центре всего находилось убеждение Ерофея Бубенцова в том, что вся мировая история, весь человеческий прогресс нужны были лишь для одной-единственной цели. Чтобы в результате взаимодействия миллиардов случайностей родился, вырос и был поставлен перед тяжким нравственным выбором маленький человечек – Ерофей Тимофеевич Бубенцов! Венец творения! А отсюда вытекает, что каждое его слово, каждый поступок имеет космическое значение! Таким образом, самомнение возводит человека на высочайшую ступень, делает его ценнее всего мира. Именно это убеждение легло в основу безумия Бубенцова.
Слушать чужую историю болезни становилось утомительно и скучно. Дознаватель Муха поднялся:
– Шапку, стало быть, прихватил? Головной убор.
– Представьте себе. – Доктор недовольно нахмурил брови, шумно всхрапнул. Мысль его ещё трепетала по инерции, но уже не на вольном просторе, а теснилась в тёмном каземате головы. Прекратилось естественное истечение слов. А слова, как известно, это – дыхание мысли.
– Понятно. – Виталий Петрович немного помолчал. – Квартира покойного профессора, полагаю, тоже записана на вас?
– Квартира записана на брата, – сухо отвечал доктор.
– На брата. Что ж, это логично. – Виталий Петрович деликатно отвёл взгляд. – И… последний вопрос. Амадей Скокс. Не доводилось сталкиваться?
– Среди моих пациентов такого нет. И никогда не было. Скокс, Скокс… Фамилия звучная, я бы запомнил. Читается одинаково. С обоих концов. Зеркальная. Да. Я бы запомнил. Извините.
Встал из-за стола, принялся завинчивать золотое перо. Движение символизировало окончание разговора. Шлягер прошёл через кабинет, взялся за ручку, приоткрыл дверь, склонил голову. Виталий Петрович наполовину выступил в коридор. Но разговор их, вполне завершённый, имел, как оказалось, продолжение. Причём продолжение самое неожиданное.
– Простите, – вежливо сказал Муха. – Вот эта картина Малевича «Чёрный квадрат»… Слишком опасно нависает рама. Рама тяжёлая. Я бы на вашем месте поопасался.
– Опасаться здесь совершенно нечего. Это не «Чёрный квадрат». Это картина Альфонса Алле «Битва негров в тёмной пещере глубокой ночью». Написанная задолго. Впрочем, обознаться нетрудно.
– Благодарю вас, Адольф… Адольф… э-э-э… – мешкал в дверях дознаватель, ибо не мог припомнить отчества Шлягера.
Ладонь Виталия Петровича, протянутая для прощального рукопожатия, повисла в воздухе.
– Простите, я не Адольф! – твёрдо и как будто с обидой произнёс доктор. Отвёл свою протянутую для прощания руку.
Дознаватель, хотя с самого начала приготовился ничем не смущаться в этом лечебном заведении, всё-таки сильно поколебался. Виталий Петрович слышал истории про то, как доктора-психиатры от постоянного контакта с умалишёнными сами сходят с ума и попадают в собственные же палаты. Но доктор Шлягер развеял его страхи:
– Обознаться нетрудно. Адольф мой брат-близнец. Он по театральной части. Впрочем, сейчас уже вне этой сферы. К сожалению, после недавних гонений на театр… финансовых проверок… После пожара и всех событий брат мой несколько… э-э-э… – тянул доктор Шлягер, подыскивая благопристойное выражение. – Натура творческая, ранимая, подверженная. Несчастья подломили его. Подвела психика. Тоже лечился у нас. В одной палате с Бубенцовым. Но – увы… Ушёл, по его же собственному выражению, «из мира».
– Да вы что? – не поверил следователь, складывая руки на груди и возводя очи к потолку. – Неужели?
– Нет-нет, не самоубийство, – спохватился доктор Шлягер. – Но весьма близко. Ушли в Оптину пустынь под Козельском. Он и ещё один несчастный сотоварищ его, о котором вы спрашивали. Полубес Савёл Прокопович, надзиратель наш. Решили заживо замуровать себя в монастыре.
– В монастыре?! – изумился дознаватель.
– Законы, к сожалению, не запрещают. Медицина бессильна! Пожив там некоторое время, оба пришли к убеждению, что устав обители недостаточно строг. Удалились в леса.
– В леса? – ещё более изумился Виталий Петрович.
– Отыскали дупло в старом дубе, поселились там. Символ получился. «Разбойники на древе распяты». Непрерывно псалмы поют. Жители соседних деревень приходят, ужасаются…
В большой задумчивости дознаватель покинул кабинет доктора Шлягера. Кажется, даже не простившись. По крайней мере, руки их так и не сошлись в прощальном пожатии.
Разумеется, подозрительный Муха не поверил ни единому слову доктора. Он видел здесь только махинации с фальшивыми деньгами, чужим имуществом. Обмен подделок на реальные ценности. Затем следовало вторжение в психику потерпевших. Преступная логика была очевидна. Овладеть квартирой, оформить на брата, а брата скрыть от правосудия в глухом лесу.
Некоторое время Виталий Петрович шёл по дорожке, приоткрыв рот, рассеянно глядя перед собой. На все расспросы Матвея Филипповича не отвечал ничего. Старик, пройдя вслед шагов тридцать, махнул рукою и отстал.
– Муму! – крикнул сердито. – К ноге!
Кусты зашевелились, затрещали. Дознаватель Муха обернулся. Собачонка, смесь дворняги и таксы, вылезла на дорожку и, повизгивая, побежала к Матвею Филипповичу.
Глава 18. Ночной гость
Виталий Петрович отправился в последнюю точку, которую ему нужно было посетить. Миновал Путевой дворец царицы Елизаветы Петровны, притормозил у железнодорожной платформы, под которой жили супруги Бубенцовы.
Светлые, бесхитростные, доверчивые люди.
Проваливаясь в снегу, стал карабкаться наверх. Скоро увидел то, что искал, – свежий сугроб. Но даже с близкого расстояния невозможно было с точностью определить, что там лежит – окоченевшее тело одинокого бродяги или занесло снегом бездомную собаку. Но следователь знал – там лежат двое. Лежат там двое под белой метелью, обнявшись так крепко, что смерть не разлучила их. Ерофей Бубенцов и жена его Вера.
Дознаватель Муха огляделся. Примерился. Вот отсюда, из-под платформы, сидя в холоде и сырости, эти несчастные видели свет из окон своей бывшей квартиры. На сердце дознавателя стало вдруг тихо, грустно, как будто заглянул ненароком на заброшенное, занесённое снегом кладбище.
Виталий Петрович скоро озяб на пронизывающем ветру. Собирался уже скатиться с горы, сгорбился, коснулся ладонью снега… Но вдруг застыл в священном ужасе. Мимо его глаз, почти коснувшись лица, пролетела огромная тропическая бабочка. Дивное создание зигзагами спускалось с неба, помавая чёрно-оранжевыми огненными крыльями. Бабочка села на сверкающий наст, затрепетала на могильном сугробе!..
Кленовый лист. То был обыкновенный кленовый лист, задержавшийся на мёрзлой ветке, наконец-то сорвался и упал на заснеженную землю.
Дознаватель расставил руки и благополучно спустился к машине. Запустил двигатель, включил печку. Позвонил в службу спасения.
И пусть санитары разбираются с теми, кто лежит под снегом.
Дело о фальшивых купюрах можно было окончательно сдавать в архив. Всё оказалось просто. Как это всегда и бывает. Жизнь отсекает лишнее. Муха почувствовал вдруг страшную душевную опустошённость, такой упадок сил, что ему захотелось немедленно лечь, отвернуться к стене, с головой накрыться одеялом.
Виталий Петрович, служебный сухарь, чёрствый прагматик, атеист, затосковал оттого, что разрушилась та – пусть ложная, пусть нереальная, но цветущая вселенная, которую он создал некогда, разбираясь в замысловатом, запутанном деле. Там, где фантазия нарисовала живописный мир, полный звуков, запахов, цветов, где возвела она таинственные замки с мостами, башнями, трубящими ангелами, не оказалось ничего, кроме унылого, голого, пологого плоскогорья. Го-го-го-о… Там, где воображение развернуло сверкающие дали, полные экзотических миражей, не оказалось ничего, кроме обыкновенного серого песка. Мир выцвел, поскучнел, потерял цену.
Пусто сделалось на душе Виталия Петровича. Пусто и одиноко. Да ещё точила обида, росло раздражение от того, что мир устроен так глупо и бестолково. Что нет в нём никаких скрытых пружин, потаённых сил. Всемирный заговор ветвился, оказывается, только в его голове. Пирамида существовала только на расчерченном ватмане. Всё миф, всё сказка, всё фантазия. Да и кто же в здравом уме отважится поверить в «тайну беззакония»? Не было никогда никакой тайны! Всё пущено на самотёк. Никто ничем не управляет, ни о чём не заботится.
Но почему-то особенно жалко было дознавателю Мухе признать, что не существовало никогда забавного персонажа по имени Амадей Скокс! Это маленькое, ничтожное существо, этот эпизодический герой, только изредка выглядывающий из-за кулис, подающий свой куриный голос из-за стены, оказался выдуманным. А ведь как он украшал, как разнообразил дело, придавая всему происходящему мистическую глубину и значительность! Выяснилось, что свид