Император, который знал свою судьбу. И Россия, которая не знала… — страница 10 из 13

Катастрофа 1917 года и ее виновники

Глава 10Кризис власти. Февраль 1917

Не буду рассказывать подробно о ходе Первой мировой войны. Напомню только, что в России до 1917 года ее называли Второй Отечественной или Великой войной. Что к 1917 году русская армия уверенно держала огромный фронт. Что в январе 1917 года на совещании союзников в Петрограде были согласованы сроки общего весеннего наступления, и сразу вслед за его началом Николай II собирался принять жесткие меры против оппозиции в Думе, которая с осени 1916 года, можно сказать, совершенно распоясалась.

Повальное безумие в Петрограде

Современные историки, изучающие то время, иногда с удивлением называют умонастроения в Петрограде каким-то безумием. Заметим, что обстановка в России в целом и в армии в частности была спокойной. Конечно, народ устал от войны, но все понимали, что победа не за горами, что война закончится победой России и союзников в 1917 году (осознавали это в 1916 году и немецкие генералы).

В Петрограде и в Думе же с осени 1916 года царило как будто повальное безумие. Действительно, как еще можно объяснить нелепые слухи об измене Императрицы, о сепаратном мире с Германией, который она якобы готовит через Распутина — и все это озвучивалось оппозицией даже с думской трибуны!

Еще в августе-сентябре 1916 года, идя навстречу думской оппозиции (блоку прогрессистов), Николай II назначил на важнейший пост министра внутренних дел ее лидера Протопопова. И что же? Тотчас он стал ей неугоден, и на Протопопова обрушились потоки критики и злобной клеветы.

16 декабря заговорщики из Думы и высшего света убили Распутина — при поддержке и участии сотрудников посольства Англии, т. к. те также подозревали Распутина в подготовке сепаратных переговоров с Германией. Через месяц один из заговорщиков — Пуришкевич — сказал, что «ничего не изменилось».

В том же декабре 1916 года все газеты опубликовали Высочайший приказ Государя по армии и флоту, где он подробно и четко излагал, что никаких сепаратных переговоров нет и быть не может, что Россия только вместе с союзниками может выставить Германии условия капитуляции — и только на таких условиях и тогда, когда это будет выгодно России и союзникам [37, Приложение 1, с. 387].

И что же? Эту публикацию в Петрограде как будто не заметили — мутные ручьи грязных слухов и злобной клеветы продолжали разливаться из великосветских салонов столицы.

Истеричный Петроград ругал всё и вся: и управление страной, и положение на фронтах, и якобы губившие страну сословные пережитки. Но были ли для этого серьезные основания? Или это был массовый психоз? Вот что пишет об этом современный историк В. Е. Шамбаров:

Аппарат управления страны, о котором мы привыкли судить лишь по гипертрофированным карикатурам русских сатириков, был куда более отлажен и действовал куда эффективнее современного. <…> Существовали еще сословные пережитки, но границы между сословиями стали уже очень зыбкими. Личное дворянство автоматически приобреталось с высшим образованием, награждением первым орденом, выслугой в первый офицерский или гражданский чин. А для получения потомственного дворянства достаточно было профессорского звания, чина полковника или, соответственно, более высоких орденских и гражданских степеней. Но преимуществ это уже не давало ни малейших, превратившись в пустую формальность. Фактически родовые пережитки сохранили какое-то значение только в одной сфере — придворной [120, глава «Империя перед гибелью»].

Царская администрация (чиновники, которых было на порядок меньше чем в СССР, не говоря уже о нынешнем времени) четко обеспечивала все функции государственной жизнедеятельности — от сбора налогов и исполнения повинностей до благоустройства и социальной сферы. Россия пользовалась практически всеми политическими свободами. Существовала и свобода слова, и свобода печати. Цензура, существенно ослабленная в начале столетия, с 1905 года была упразднена и восстановлена в 1914 году уже как военная цензура. Даже большевистская «Правда» легально издавалась с 1912 года, а когда за явно противозаконные публикации ее все же закрывали, тут же возобновляла работу под другим названием с прежним составом редколлегии. В политической жизни запрет существовал только на те партии, которые открыто проповедовали экстремистские и террористические цели, — но это нормально для любого цивилизованного государства…

Да, на фронтах мировой войны неудачи были. Но были и яркие победы: в Турции, в Галиции, прорывы в Венгрию. Относительные потери были примерно равными (сравните с 1941–1943 гг.!). В первой половине 1915 года имели место острые недостатки в снабжении боеприпасами (в 1914 году никто в мире не предполагал, что война будет столь долгой, и никто не готовился к длительной позиционной войне). Но уже вскоре после августа 1915 года (когда Николай II возглавил армию) промышленность перестроилась на военный лад и положение выправилось. К 1917 году армия получала вооружение и снабжение в таких количествах, что его не только хватило на всю Гражданскую войну, но еще и осталось — и после раздаривалось большевиками своим союзникам в других странах.

Итак, казалось бы, к 1917 году причин для возмущения властью и смуты в России было не больше (а на самом деле, как мы увидим далее, и меньше чем в других воюющих странах). Что же произошло? Почему в феврале 1917 года «рвануло» в Петрограде? Продолжу цитату из книги Шамбарова:

Так что причин для столь резкого и всеобщего недовольства вроде бы и не было? Но это для нас с вами не было. Разгадка лежит в области психологии. Не надо забывать, что в течение 70 лет коммунистического господства народ нивелировали и муштровали, всеми способами доводя до покорности убойной скотины. Причем на всех переломах и во всех критических ситуациях в первую очередь гибли лучшие — и на фронтах Гражданской, и от террора, и в аду ГУЛАГа, и под гребенками раскулачиваний и коллективизации, и в пламени Отечественной. Систематически выбивался лучший генофонд, и, соответственно, менялись стереотипы мышления, постепенно приходя к нынешним. А в начале века, как раз на гребне могущества России, люди были еще совершенно другими! И психология у них кардинально отличалась от нашей. Тогдашние коррупция и казнокрадство — детские игрушки по сравнению с современными — переполняли чашу их терпения. Военные неудачи — не столь уж постыдные по отношению к какой-нибудь Чечне (не говоря уже о военной катастрофе 1941–1942 гг. — Б. Р.) — воспринимались подлинной трагедией национального позора. Несправедливости и недочеты государственной системы, которых мы с вами и не заметили бы, тогдашнему человеку дышать не давали. А первые — самые первые в России! — очереди за продуктами выглядели личным оскорблением. И причин, ничтожных, с нашей точки зрения, оказалось достаточно, чтобы рухнула 300-летняя династия [120, глава «Империя перед гибелью»].

Как стало известно гораздо позднее, даже и те первые «стихийные» демонстрации и беспорядки первых дней Февральской революции (23–26 февраля) были организованы заговорщиками — об этом рассказал П. Н. Милюков в 1922 году, а мы поговорим об этом чуть позже.

Напомню теперь о заговоре оппозиции, которая привлекла на свою сторону (через так называемую «Военную ложу») несколько генералов, командующих фронтами; о том, как главный из генералов-заговорщиков, командующий Северо-Западным фронтом Н. В. Рузский, с осени 1916 года игнорировал указания Николая II об удалении из Петрограда запасных полков, начавших морально разлагаться… Группа современных историков во главе с доктором исторических наук А. Б. Зубовым пишут [47, с. 381]:

Силы, оппозиционные Николаю II, готовили государственный переворот начиная с 1915 года. Это были и лидеры различных политических партий, представленные в Думе, и крупные военные, и верхушка буржуазии, и даже некоторые члены Императорской фамилии. Предполагалось, что после отречения Николая II на престол взойдет его несовершеннолетний сын Алексей, а регентом станет младший брат царя — Михаил. В ходе Февральской революции этот замысел начал осуществляться.

Глава партии октябристов (во время Первой мировой также председатель Центрального Военно-промышленного комитета) А. И. Гучков после эмиграции рассказывал, что осенью 1916 «родился замысел о дворцовом перевороте, в результате которого Государь был бы вынужден подписать отречение с передачей престола законному наследнику. В этих пределах план очень быстро сложился. К этой группе двух инициаторов из думской оппозиции (Н. В. Некрасов и Гучков) присоединился по соглашению с Некрасовым М. И. Терещенко (также депутат Думы, и также масон), и таким образом образовалась та группа, которая взяла на себя выполнение этого плана… примкнул к нашему кружку и князь Вяземский» [11, с. 205–206]. Осенью 1916 года Гучков через свои связи в Военно-промышленных комитетах вовлек в заговор двух-трех командующих фронтами (во главе с Рузским) и несколько чиновников Департамента железных дорог в Петрограде (Ломоносов, Бубликов), а в последние дни перед Февральской революцией и начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева [51]. 9 февраля 1917 года в кабинете председателя IV Государственной Думы М. В. Родзянко состоялось совещание лидеров оппозиционных думских фракций. Присутствовали также приглашенные на него генерал Н. В. Рузский и полковник А. М. Крымов. Переворот согласно сделанным здесь наметкам, должен был произойти не позже апреля 1917 года (на апрель было запланировано согласованное с союзниками по Антанте наступление — которое неизбежно вызвало бы подъем патриотизма и невозможность переворота). План заговорщиков был прост (и воплотился в жизнь 1 марта): во время очередной поездки Государя в Ставку в Могилев постараться задержать царский поезд (эта задача возлагалась на главнокомандующего Северным фронтом Рузского), а арестовав Царя, заставить его отречься от престола [108, с. 150]. По данным С. П. Мельгунова, в феврале 1917 года с Родзянко встречался также и генерал Алексеев [64].

Некоторые историки и специалисты (Г. М. Катков [49, гл. 1, 8], Я. В. Яковцев [91]) полагают, что резкое обострение противостояния власти и оппозиции в 1916 — начале 1917 года было вызвано обвинениями властей в адрес Земгора и Военно-промышленных комитетов (созданных и контролируемых оппозицией, но дотируемых государством) в коррупции [92]. Г. М. Катков пишет [49]:

Были созданы особые комитеты для контроля над государственными фондами, отпускаемыми этим организациям (Земгору и затем Военно-промышленным комитетам). <…> Правительство до поры до времени затаилось, выжидая момента, когда помощь общественных организаций станет ненужной и можно будет наконец-то спросить с них отчет в экономической и политической коррупции, поводов к чему накопилось достаточно.

Стоит отметить, что там же Катков добавляет:

Изумительно, что при всем этом Россия столького добилась, и в такой короткий срок. В 1916 году снабжение армии оружием и боеприпасами было налажено и, после стабилизации фронта зимой 1915–1916 гг., летом 1916 года обеспечило успех так называемого Брусиловского прорыва [49, глава 8].

Внутренние проблемы других воюющих стран

Сравнивая Россию с другими воюющими странами, доктор исторических наук С. В. Волков пишет [93]:

К 1917 году русский фронт был совершенно благополучен, дела на нем обстояли никак не хуже, чем на западе, и не существовало ни малейших оснований ни чисто военного, ни экономического порядка к тому, чтобы Россия не продержалась бы до конца войны (тем более, что не будь Россия выведена из войны, война бы кончилась гораздо раньше). Русская промышленность, разумеется, имела худшие шансы быстро приспособиться к войне, чем германская, но к лету 1916 года кризис был преодолен, от снарядного голода не осталось и следа, войска были полностью обеспечены вооружением и в дальнейшем его недостатка не ощущалось (его запасов еще и большевикам на всю Гражданскую войну хватило).

В ту войну противнику не отдавали полстраны, как в 1941–42 гг., неприятельские войска вообще не проникали в Россию дальше приграничных губерний. Даже после тяжелого отступления 1915 года фронт никогда не находился восточнее Пинска и Барановичей и не внушал ни малейших опасений в смысле прорыва противника к жизненно важным центрам страны (тогда как на западе фронт все еще находился в опасной близости к Парижу).

В той войне русские генералы не заваливали врага, как сталинские маршалы 30 лет спустя, трупами своих солдат. Боевые потери русской армии убитыми в боях (по разным оценкам от 775 до 908 тысяч человек) соответствовали таковым потерям Центрального блока как 1:1 (Германия потеряла на русском фронте примерно 300 тысяч человек, Австро-Венгрия — 450 тысяч и Турция — примерно 150 тысяч). Россия вела войну с гораздо меньшим напряжением сил, чем ее противники и союзники. <…> Даже с учетом значительных санитарных потерь и умерших в плену общие потери были для России несравненно менее чувствительны, чем для других стран.

Доля мобилизованных в России была наименьшей — всего лишь 39 % от всех мужчин в возрасте 15–49 лет, тогда как в Германии — 81 %, в Австро-Венгрии — 74 %, во Франции — 79 %, Англии — 50 %, Италии — 72 %. При этом на каждую тысячу мобилизованных у России приходилось убитых и умерших 115, тогда как у Германии — 154, Австрии — 122, Франции — 168, Англии — 125 и т. д.), на каждую тысячу мужчин в возрасте 15–49 лет Россия потеряла 45 человек, Германия — 125, Австрия — 90, Франция — 133, Англия — 62; наконец, на каждую тысячу всех жителей Россия потеряла 11 человек, Германия — 31, Австрия — 18, Франция — 34, Англия — 16. Добавим еще, что едва ли не единственная из воевавших стран, Россия не испытывала никаких проблем с продовольствием. Германский немыслимого состава «военный хлеб» образца 1917 года в России и присниться бы никому не мог.

При таких условиях разговоры о стихийном «недовольстве народа» тяготами войны и «объективных предпосылках» развала выглядят по меньшей мере странно: в любой другой стране их должно бы быть в несколько раз больше. Так что при нормальных политических условиях вопрос о том, чтобы «продержаться» даже не стоял бы. Напротив, на 1917 год русское командование планировало решительные наступательные операции. Но, как известно, не всех такое течение событий устраивало.

Посмотрим теперь, что происходило в течение Первой мировой войны в других странах [29, т. 19].

Великобритания. Лидеры Лейбористской партии и тред-юнионов в самом начале войны заключили с предпринимателями «перемирие в промышленности», однако уже весной 1915 начался подъем рабочего движения, нараставший до конца войны [94]. В феврале 1915 года произошли крупные стачки в машиностроительной и судостроительной промышленности бассейна реки Клайд в Шотландии. В июле того же года в течение недели бастовали 200 тыс. горняков Южного Уэльса. На контролируемых государством предприятиях стачки строжайше запрещались; вводился принудительный арбитраж по трудовым конфликтам. Тем не менее стачки продолжились и в 1916 году — рабочие требовали государственного контроля над продовольственным снабжением, национализации крупной промышленности и транспорта [29].

Особенно острые события происходили в Ирландии: Ирландское восстание 1916 года имело место 24–30 апреля («Пасхальное восстание») под лозунгами за независимость Ирландии и против тягот войны. Согласно БСЭ [15, статья «Ирландское восстание 1916»], наиболее активную роль в восстании сыграли ирландские рабочие и их вооруженная организация — Ирландская гражданская армия, возглавляемая Дж. Конноли. Основной ареной восстания был Дублин, где 24 апреля повстанцы провозгласили Ирландскую республику и сформировали Временное правительство. Локальные вспышки произошли также в Дублинском и соседних с ним графствах. После 6-дневных боев восстание было подавлено двадцатитысячным английским корпусом с исключительной жестокостью: расстреляны почти все лидеры восстания, в том числе тяжелораненый Конноли; рядовые участники подверглись массовой высылке из страны.

Братания на Западном фронте. Так называемые «Рождественские братания» начались уже в 1914 году, после двухдневного перемирия (для захоронения трупов) и продлилось неделю, причем английские и немецкие солдаты играли в футбол и вместе пели рождественские песнопения. Для прекращения братания английскому командованию пришлось заменить командира английской дивизии и расстрелять несколько младших офицеров.

Несмотря на то, что в Англии в годы войны наблюдался некоторый рост сельского хозяйства, его продукция покрывала лишь меньшую долю потребности страны, импорт же продуктов питания значительно сократился. Вследствие этого в стране остро ощущался недостаток продовольствия. Уже 5 августа 1914 года был создан продовольственный комитет, который устанавливал твердые цены и собирал данные о запасах продуктов питания. В 1916 году вследствие неурожая в Америке и потопления огромного количества английских судов германскими подводными лодками ввоз продовольствия заметно уменьшился, что обострило снабжение Англии хлебом. В январе 1917 года был установлен контроль над торговлей кукурузой, а в дальнейшем и над другими зерновыми продуктами. Вместе с тем было ограничено и взято под контроль потребление мяса трудовым населением [122, гл. 5].

Весной 1917 года в Англии поднялась новая волна стачек. Их центром стал промышленный район Ланкашира, где в конце апреля 1917 года разразилась огромная забастовка, вскоре охватившая около 250 тыс. рабочих машиностроительной промышленности в 48 городах. Волна стачек вызвала сильную тревогу в правящих кругах, и правительству пришлось принять ряд мер. В этих маневрах особое место занял план мероприятий, разработанный правительственной комиссией во главе с либералом Уитли. Он сулил рабочим контроль над производством в виде создания промышленных советов из представителей предпринимателей и рабочих, которые занимались бы улаживанием конфликтов, решением вопросов заработной платы и т. п. Вскоре правительство развернуло пропаганду «плана Уитли» в печати и при поддержке тред-юнионов начало осенью 1917 года его осуществлять [29].

Франция. Захваченная немцами территория давала накануне войны 75 % продукции каменного угля и кокса, 84 % чугуна, 63 % стали, 60 % продукции металлообрабатывающей промышленности и т. д. Во время войны было разрушено 3256 французских городов и селений, около 8 тыс. километров железных дорог. В армию было призвано свыше 60 % мужской части сельского населения и около половины рабочих. Затем, когда правительству пришлось спешно развертывать военную промышленность, часть мобилизованных рабочих была возвращена на заводы. Эти рабочие рассматривались как военнослужащие, «откомандированные на заводы», и на них распространялась военная дисциплина. При малейших признаках недовольства и неповиновения рабочие посылались на фронт [29].

Тем не менее стачечное движение охватило в 1915–1916 гг. железнодорожников, швейников, трамвайщиков, горняков, банковских служащих. В 1916 году число стачек увеличилось более чем втрое по сравнению с 1915. Правительство ввело на предприятиях оборонной промышленности обязательный арбитраж, лишивший рабочих права на стачку, и создало институт «делегатов от мастерских», который должен был способствовать сотрудничеству рабочих и предпринимателей. Но в начале 1917 года стачечное движение достигло еще большего размаха [29]. Известно также о бунтах призывников на призывных пунктах. В связи с повышением цен на продукты питания в 1915 и 1916 гг. были изданы законы, которые уполномочили французское правительство таксировать определенное число предметов первой необходимости и производить реквизицию зерна и муки. Карточная система на ряд продуктов питания была введена уже в 1915 году [122, гл. 5].

Во Франции весной и летом 1917 года также наблюдался значительный подъем стачечного движения. В мае бастовало больше рабочих, чем за все предыдущие 33 месяца войны, вместе взятые, а в июне количество забастовщиков увеличилось вдвое по сравнению с маем. Забастовки охватили свыше полутора тысяч предприятий текстильной промышленности, а также немало кожевенных и других предприятий. Рабочие требовали увеличения заработной платы, сокращения рабочего дня, гарантированного отдыха в воскресенье. Весьма активную роль в этих стачках играли работницы, добивавшиеся 8-часового рабочего дня, одинаковой заработной платы и одинаковых прав с рабочими-мужчинами.

Впервые с начала войны французские рабочие провели в 1917 году первомайскую забастовку, которая охватила Париж и почти все промышленные центры страны. В забастовке участвовали многие тысячи рабочих военных заводов. На митингах выдвигались лозунги прекращения войны, быстрейшего заключения демократического мира. В июне в Париже и провинции проходили антивоенные демонстрации рабочих и работниц, нередко сопровождавшиеся ожесточенными уличными схватками с полицейскими; для подавления демонстраций правительство использовало и колониальные войска.

Посевная площадь зерновых культур в стране неуклонно сокращалась, достигнув к 1917 году всего 67 % довоенной площади, а сбор важнейших продовольственных культур составил от двух третей до половины довоенного. В 1917 году государство объявило монополию на хлебопродукты, а закупку и распределение их возложило на созданное при Министерстве продовольствия центральное хлебное бюро. Кроме того, в дополнение к введенной ранее карточной системе, Франция прибегла к сокращению потребления продуктов трудящимися, ограничив потребление мяса путем установления постных дней (три дня в неделю) [122, гл. 5].

Значительно усилилась среди солдат-фронтовиков ненависть к правящим верхам. После провала апрельского (1917) наступления генерала Нивеля армию охватило революционное брожение. Оно продолжалось до конца июня и распространилось, по официальным данным, на 75 пехотных полков, 23 стрелковых батальона и 12 артиллерийских полков. Солдаты отказывались идти в окопы, устраивали митинги, предъявляли правительству революционные требования. В документе, который суммировал эти требования и обошел всю армию под названием «10 заповедей французского солдата», один из пунктов гласил: «Кончить войну до зимы. Немедленный мир без аннексий и контрибуций… Отправка на фронт депутатов, сенаторов и журналистов, проповедующих войну до победного конца». В некоторых случаях солдаты оказывали неповиновение начальству. Так, 700 солдат 298-го полка организовали военный лагерь, которым руководил командир, избранный солдатами из своей среды. Два полка в Суассоне, узнав о расправе колониальных войск над вышедшими на демонстрацию парижскими работницами, захватили стоявшие на железнодорожной станции поездные составы и отправились в них к столице, но были задержаны в пути. 29 мая несколько полков в полном боевом вооружении отправились из этого же района в Париж походным маршем; один из них приблизился к столице и вел ночной бой с кавалерийскими частями [29].

Французское правительство сумело вывести страну из кризиса летом-осенью 1917 года. Фронт и тыл с помощью полицейских мер были разъединены, а восставшие полки беспощадно усмирены вооруженной силой. Мятежных солдат предали военно-полевым судам, которые вынесли сотни смертных приговоров. Под видом массовых отпусков командование удалило с фронта десятки тысяч «неблагонадежных» солдат. В то же время материально-бытовые условия солдат и их семей были несколько улучшены. Правительство демобилизовало запасных старших возрастов. Нивеля и некоторых других непопулярных генералов сместили. Метод «кнута и пряника» применялся правящими кругами и в борьбе с рабочим движением. На рабочие организации и на пацифистов обрушился град репрессий. Усилилась милитаризация труда. Вместе с тем в швейной промышленности была введена сокращенная рабочая неделя (пять с половиной дней); работницы и низкооплачиваемые категории рабочих получили прибавку к заработной плате [29].

Германия. В феврале 1915 года была введена хлебная норма (225 г муки в день на человека) и в течение 1916 года — карточки на масло, жиры, мясные продукты, картофель, на покупку одежды [29]. Была установлена обязательная сдача крестьянами всего урожая, за исключением строго ограниченной нормы личного потребления (продразверстка). Однако она распространялась лишь на мелких производителей и не устраняла спекуляцию хлебом, а, наоборот, способствовала ее росту [122, гл.5]. Осенью 1916 года урожай картофеля снизился вдвое по сравнению с предыдущим годом. Картофель стали заменять брюквой, ставшей едва ли не единственным доступным продуктом питания трудящихся; голодную зиму 1916/17 немецкий народ прозвал «брюквенной зимой». На фронте и в тылу росли антивоенные настроения. Уже в декабре 1914 года были случаи стихийных братаний немецких солдат с французскими и английскими солдатами. В 1915 году участились стачки, возникали демонстрации рабочих [29].

Весной 1917 года хлебный паек был снижен до 170 г муки в день, или 1600 г печеного хлеба в неделю. Потребление мяса и жиров сократилось до одной пятой довоенного. В 1917 году забастовки проходили уже во всех городах и промышленных районах Германии. 16 апреля 1917 в Берлине забастовали металлисты, работавшие в военной промышленности. Стачка приобрела политический характер и распространилась на всю страну. Берлинские металлисты провозгласили солидарность с русской революцией. В Лейпциге бастующие металлисты также выдвинули ряд политических требований: отмены осадного положения и законов о принудительном труде, освобождения политических заключенных, введения всеобщего избирательного права; они требовали также, чтобы правительство заявило о готовности немедленно заключить мир без аннексий. «Спартаковцы» призывали рабочих всех профессий создавать по русскому примеру Советы рабочих депутатов. Первые Советы в Германии возникли на предприятиях в ходе апрельской стачки. Правительство подавило апрельскую стачку. Однако в июне произошли новые крупные стачки, сопровождавшиеся демонстрациями в Кельне, Гамбурге, Дюссельдорфе и других городах.

Всего в 1917 году число забастовок в Германии увеличилось по сравнению с первыми годами войны вдвое, а число бастующих — вчетверо. Пример русских рабочих и солдат усилил брожение в германской армии. На Восточном фронте участились случаи братания немецких солдат с русскими. 1 мая 1917 года тысячи немецких солдат устраивали вместе с русскими солдатами собрания и митинги, требуя мира. В германской армии на Западном фронте также множились случаи нарушения воинской дисциплины. Особенно серьезными были события в германском военном флоте. Тайная революционная организация моряков, имевшая свой центр на линейном корабле «Фридрих Великий», насчитывала к началу августа 1917 около 4 тыс. членов. Ее руководитель матрос Рейхпич подготавливал создание во флоте «матросских советов по русскому образцу». Среди рабочих на верфях и среди матросов распространялись листовки, призывавшие поддержать русскую революцию революцией в Германии. «Победоносная русская революция в союзе с победоносной германской революцией будут непобедимы», — говорилось в одной из таких листовок [29].

Австро-Венгрия. В городах и промышленных районах Австрии на втором и третьем годах войны воцарился настоящий голод. Голодала и сельская беднота. Серьезным источником бедствий народа была инфляция. Уже в 1916 году стоимость австрийской кроны составляла лишь 51 % довоенной. Золотое обеспечение валюты уменьшилось в 47 раз — больше, чем в какой-либо другой воюющей стране. Установленный с первых дней войны режим военной диктатуры направлялся на подавление антивоенных настроений в стране и был особенно заострен против славянских народов Австро-Венгрии. Общеавстрийский парламент — рейхсрат — в течение первых двух лет войны не созывался [29].

После получения известия о русской революции произошли бурные уличные митинги и антивоенные манифестации. На предприятиях Вены начались забастовки. Усилилось разложение австро-венгерской армии. Министр иностранных дел Чернин в записке императору признал, что «дальше нести военные тяготы невозможно». Замешательство в правящих кругах было настолько значительным, что правительство даже объявило 1 мая нерабочим днем. Число стачек в Австрии (без Галиции и Буковины) увеличилось в 1917 году по сравнению с 1916 втрое, а число бастующих — в 11 раз. В мае 1917 года бастовало большинство рабочих на военных предприятиях Вены и Будапешта. Крупные забастовки вспыхнули летом 1917 года в промышленных районах Чехии. В Брно произошло восстание, в течение нескольких дней на улицах города шли вооруженные столкновения [29].

США (Северо-Американские Соединенные штаты). В 1915 году, а особенно в 1916 в Соединенных Штатах увеличилось число забастовок на самых различных предприятиях. За эти два года было зарегистрировано около 5 тыс. забастовок с 2 млн участников. Забастовщики требовали 8-часового рабочего дня и повышения заработной платы. Правительству приходилось считаться со сложившейся в стране политической обстановкой и проводить подготовку к вступлению в войну с большей осторожностью. Считаясь с тем, что в массах были сильны антивоенные настроения, руководство демократической партии в 1916 году выдвинуло кандидатуру Вильсона под лозунгом: «Он спас нас от войны!» В ноябре Вильсон был вторично избран президентом; правительство, получив мандат на дальнейшее управление страной, продолжало энергично проводить политику милитаризации страны. Вильсон хотел сохранить вид человека, которому война навязывается против его желания. Германское правительство, объявив с 1 февраля 1917 года беспощадную подводную войну, облегчило Вильсону его задачу. Неумелые действия германской дипломатии также помогли Вильсону. 16 января министр иностранных дел Германии Циммерман поручил посланнику в Мексике предложить мексиканскому правительству союз для совместного нападения на Соединенные Штаты. Английская разведка расшифровала эту телеграмму. Опубликование в конце февраля в Вашингтоне текста телеграммы Циммермана подогрело воинственные настроения в стране. В итоге, объявив 6 апреля 1917 года войну Германии, правительство Вильсона изобразило дело так, будто это было ему навязано общественным мнением страны [29].

Как видно, даже в невоевавших (до апреля 1917 года) США забастовок было не меньше, чем в России, а ситуация с продовольствием в воюющих странах (не только в Германии и Австро-Венгрии, но и во Франции и даже в Англии) была хуже, чем в России. Конечно, народы всех воюющих стран к 1917 году устали от войны — но только в России нашлась кучка высокопоставленных заговорщиков, которые раздували это недовольство (прежде всего в столице страны, в истеричном Петрограде) и использовали беспорядки как шанс для свержения верховной власти. Остается только повторить приведенные нами в начале этого раздела слова известного историка С. В. Волкова:

…разговоры о стихийном «недовольстве народа» тяготами войны и «объективных предпосылках» развала выглядят по меньшей мере странно: в любой другой стране их должно бы быть в несколько раз больше. Так что при нормальных политических условиях вопрос о том, чтобы «продержаться» даже не стоял бы. Напротив, на 1917 год русское командование планировало решительные наступательные операции. Но, как известно, не всех такое течение событий устраивало.

Отречение

Не станем подробно рассказывать об отречении Николая II — эта история общеизвестна, хотя в ней остается еще немало тайн. Скажем только, что Николай Александрович Романов был человек чести, ему и в голову не могло прийти, что военные, генералы, с которыми он ежедневно общался, способны изменить Присяге…

Кстати, один из самых наглых мифов — миф о том, что решение Государя возглавить армию в августе 1915 года якобы было ошибкой и привело к тяжелым последствиям. Достаточно знать историю Первой мировой войны, чтобы понимать — именно в результате этого решения Государя и принятых им организационных и кадровых мер катастрофическое (до августа 1915 года) положение на фронтах стало быстро улучшаться: был преодолен снарядный голод, с октября-ноября 1915 года Германия и ее союзники вынуждены были отказаться от крупных наступлений на Восточном фронте (и они уже никогда не смогли продвинуться восточнее городка Сморгонь (на 110 километров западнее Минска)). К 1917 году русская армия уверенно держала все фронты, и общая с союзниками победа была уже близка.

Сам факт принятия Государем командования привел, например, уже в сентябре 1915 года к успеху Вильно-Молодечненской операции. Приведем отрывок из воспоминаний генерала А. И. Спиридовича:

«Мы стояли и разговаривали втроем, когда принесли телеграмму о принятии Государем командования, генерал Крымов, командир местного пехотного полка и я», — так рассказывал мне бывший комендант г. Львова, граф Адлерберг «Я выразил большую радость. “Слава Богу”, — сказал генерал Крымов. Пехотный же командир полка перекрестился. Я спросил его, почему он крестится. Разве так было плохо раньше? И командир начал рассказывать, как много несправедливостей делала старая Ставка. “Теперь все переменится”, — говорил командир. — “Будет правда Царская”. И, действительно, из новой, Царской Ставки повеяло спокойствием, правдой и справедливостью».

Переломом к лучшему на фронте явилась так называемая Вильно-Молодечненская операция. <…> Планомерный переход наших войск от отступления к наступлению был совершен с уменьем и настойчивостью, доступными лишь высоко доблестным войскам.

Когда-нибудь историки беспристрастно расскажут, как часто в той операции казавшееся почти невозможным выполнялось блестяще только благодаря магическим словам: «По повелению Государя Императора», «Государь Император указал», «Государь Император приказал», что значилось и повторялось в телеграммах генерала Алексеева разным начальникам [107, книга 1, глава 12].

И далее А. И. Спиридович выражает надежду, что беспристрастные военные историки должны будут указать, сколь большую роль играл в успехе операции лично Государь Император, помогая генералу Алексееву своим спокойствием, а когда нужно было — твердым и властным словом. Еще недавно совершенно растерянный, главнокомандующий Северо-Западного фронта генерал Алексеев будто переродился, нашел себя, заработал с умом и талантом. Таково было влияние спокойного и вдумчивого Государя. Это счастливое сочетание столь разных по характеру людей, как Николай II и Алексеев, спасло русскую армию от катастрофы, а страну — от позора и гибели.

А. И. Спиридович в своих воспоминаниях рассказывает еще о том, что генерал Алексеев, знавший, какую роль сыграл в те дни Николай II, просил Его Величество возложить на себя за Вильно-Молодечненскую операцию орден Святого Георгия 4-й степени. Государь горячо поблагодарил Алексеева, но отказал. Это мало кто знает, но это исторический факт [107].

Рассмотрим еще один миф — что Государь ничего не сделал для подавления беспорядков в Петрограде, а затем «спокойно отрекся, как эскадрон сдал».

На самом деле утром 27 февраля 1917 года, узнав о беспорядках в Петрограде, Николай II издал следующий приказ:

Начальнику штаба Алексееву. Назначить Генерал-адъютанта Иванова Главнокомандующим Петроградским Военным Округом. Послать от войск Северного фронта в Петроград для подавления мятежа: 67-й и 68-й пехотные полки, 15-й уланский Татарский и 3-й уральский казачий полки; с Западного — 34-й и 36-й пехотные полки, 2-й гусарский Павлодарский и 2-й донской казачий; с Юго-Западного фронта — лейб-гвардии Преображенский, 3-й и 4-й гвардейские стрелковые полки. Также — одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона (отряда генерала Иванова), который идет из Ставки. Гвардейские полки: Преображенский, 3-й и 4-й Гвардии стрелковые назначить в распоряжение Генерал-адъютанта Иванова. Всего — до 40 тысяч штыков [51, 79].

Генерал Алексеев 28 февраля принял окончательное решение примкнуть к заговорщикам и телеграммами остановил эти боеспособные части на пути к Петрограду. В его циркулярной телеграмме ложно утверждалось, что беспорядки в Петрограде пошли на убыль и надобность в подавлении мятежа отпала. Крайне негативную роль сыграл в те дни, как известно, председатель Государственной Думы М. В. Родзянко.

Некоторые из этих частей находились уже в часе-двух езды от столицы. Все они были остановлены. Генерал-адъютант Н. И. Иванов получил приказ Алексеева уже в Царском Селе — его солдат не большевистские агитаторы уговорили, как рассказывали в СССР, а остановил сам генерал Иванов по получении этой телеграммы.

А Николай II 28 февраля попал в западню.

Обо всем этом можно прочитать в мемуарах участников тех событий. Как я уже упоминал, наиболее полно впервые собрали эти материалы историки-эмигранты Виктор Сергеевич Кобылин [51] и Сергей Петрович Мельгунов [64].

Выезжая из Ставки в Царское Село, Николай был уверен, что к его приезду мятеж в Петрограде будет подавлен снятыми с фронтов войсками — или что по крайней мере 40 тысяч боеспособных штыков окажутся в его распоряжении. Подавить мятеж было нетрудно — в Москве в декабре 1905 года было гораздо сложнее.

Иногда от оппонентов можно услышать и такую инвективу: зачем Николай II уступил заговорщикам 2 марта в Пскове? Надо было сопротивляться до конца. Мол, «режьте-стреляйте, мученический приму, но от Богом данной власти не отрекусь»… Ну, предположим…

Надо тут помнить, что генерал Рузский еще при первом разговоре прямо сказал Государю, что в случае отказа он не может ручаться за безопасность Александры Федоровны. Это был шантаж, но после убийства Распутина ненависть всей оппозиции оказалась направлена именно на нее. Хотя даже посол Бьюкенен писал, что Императрица в Петрограде самая решительная патриотка и намерена стоять за войну до победного конца (это к слову о масштабах клеветы). Можно не сомневаться, что если бы Государь отказался отречься, Александра Федоровна была бы немедленно арестована заговорщиками, а может и убита — к этому дело и шло.

Версия

Предположим, Николай II отрекаться отказался. Через три-четыре часа ему сообщают, что Александра Федоровна арестована, и весь Петроград требует его отречения (ложь, но сказали бы).

С кем дети? Четыре дочери, больные корью, и сын?

Предположим, он все равно отказывается отречься. В этом случае пришлось бы заговорщикам его арестовать, а скорее всего и убить. На престоле, по закону о престолонаследии, оказался бы больной Алексей при регентстве Михаила. Михаил отрекся и при живом брате, при отречении Николая II в его пользу — значит, отрекся бы и в этом случае — в пользу того же Временного комитета (правительства).

Все это произошло бы в три-четыре дня. Ну, возможно, в течение недели.

Итог — все то же самое, только с арестованными на несколько дней раньше Николаем и Александрой (не исключено, что и с убийствами), с больным Алексеем, который скончался бы без ежедневного внимания матери в месяц или два.

Народ поднялся бы за Государя?

Может и поднялся бы, если бы призвала Церковь. Но Святейший Синод в Петрограде еще 26 февраля отказался призвать православных мирян (т. е. практически весь народ) не участвовать в беспорядках и демонстрациях, а через несколько дней после отречения радостно приветствовал новую власть и благословил ее.

Следуя логике оппонентов, можно сказать, что и в этом виноват Николай II. Однако католический приход в Петрограде выпустил воззвание к своим прихожанам — не участвовать в демонстрациях — и ни один католик в событиях февраля-марта 1917 года участия не принял! Об этом честно написал в своих воспоминаниях товарищ (заместитель) обер-прокурора Святейшего Синода (с сентября 1916 по март 1917) князь Н. Д. Жевахов [42, с. 385–387]. Что, Николай католиков любил особо? Нет, этого не было.

Таким образом, при любом варианте развития событий результат был бы аналогичным. Возможно, Государь это понимал. Возможно, не думал об этом, а думал о жене и больных детях. В любом случае, другого выхода у него не было. Не говоря уже о том, что с точки зрения нормального человека он поступил совершенно правильно.

Наиболее вероятно, что еще вечером 1 марта в Пскове Рузский в самые бурные («буря была» — по выражению самого Рузского) часы шантажа, после почти неприкрытых угроз в адрес Императрицы открыто сказал Государю, что у них (у заговорщиков) в случае дальнейшего упорствования не будет другого выхода, кроме как убрать и его, Государя — и что это вызовет раскол в армии, но у них теперь нет другого выхода. Скорее всего, еще тогда же, вечером 1 марта, Рузский сказал Государю и то, что отречение согласовано с союзниками, с послами Англии и Франции. Почти наверняка так оно и было: заговор был согласован в общих чертах, и Рузский сказал об этом Государю. Можно не сомневаться, что после общей победы в Первой мировой союзники не хотели видеть ни того, как Россия становится в Европе гегемоном, ни того, что во главе ее стоит сильный Государь. То, что США не хотели вступать в войну, пока на троне Николай II, а в России нет конституции — это давно известно. Государь это знал. Напомню, что США вступили в войну после падения монархии в России. Вероятно, все это Рузский и обрушил на Государя вечером 1 марта в царском вагоне литерного поезда в Пскове.

Николай II согласился отречься на следующий день, 2 марта, когда Рузский показал ему пять телеграмм от командующих фронтами в поддержку отречения, скрыв при этом резкий отказ представителя флота в Ставке адмирала А. И. Русина. Возражали против отречения также генералы Ф. А. Келлер и Хан Нахичеванский. Напомню при этом еще раз, что Государь все это время в Пскове был изолирован от всех коммуникаций и не имел возможности повлиять на ситуацию.

* * *

Известно высказывание относительно свободного в 1927 году советского журналиста Михаила Кольцова во вступительной статье к книге Д. С. Боткина «Отречение Николая II». Цитирую:

Кольцов был тогда в стане победителей, тех, кто истреблял Романовых «как класс», кто всячески клеветал и унижал память последнего Царя. Тем более для нас интересен тот неожиданный вывод Кольцова, когда он пишет о Николае II: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал царя один царь. Не он погубил, его погубили» [71, гл. 6, с. 528].

Насчет «перепуганной толпы защитников трона» Кольцов все же передергивает: 1–2 марта никто из верной Присяге свиты Государя в поезде еще не был испуган — просто они ничего не могли предпринять без его приказа, а он уже понимал, что ни к чему, кроме кровопролития, это не приведет. Испугались многие из свиты через неделю, 9 марта, в поезде из Могилева в Царское Село — когда узнали, что Николай едет в поезде «как бы арестованный» (по выражению Алексеева перед посадкой в поезд в Могилеве). И что накануне в Царском Селе Корниловым арестована Александра Федоровна и все, кто добровольно остался с ней в Александровском дворце.

Победившие заговорщики еще и 8 марта боялись Николая — они даже не посмели опубликовать в газетах его последний приказ по армии и флоту, который он огласил на прощании с войсками в Ставке [104].

Хотя этот приказ призывал подчиниться Временному правительству, но победившие заговорщики боялись, что за его публикацией последует волна симпатий к Николаю. И у них были основания бояться этого. На прощании с войсками, по воспоминаниям очевидцев, атмосфера была такая, что, казалось, скажи Николай хоть слово против Временного правительства и заговорщиков, все в зале Ставки тут же встанут на его сторону, и начнется кровопролитие. Но он не сказал — потому, что не хотел раскола в армии и смуты в России.

Великий князь Александр Михайлович так описывает прощание Николая с чинами штаба [21]:

К одиннадцати часам зал переполнен: генералы, штаб- и обер-офицеры и лица свиты. Входит Ники, спокойный, сдержанный, с чем-то похожим на улыбку на губах. Он благодарит штаб и просит всех продолжать работу «с прежним усердием и жертвенностью». Он просит всех забыть вражду, служить верой и правдой России и вести нашу армию к победе.

Потом он произносит свои прощальные слова короткими военными фразами, избегая патетических слов. Его скромность производит на присутствующих громадное впечатление. Мы кричим «ура», как никогда еще не кричали за последние двадцать три года. Старые генералы плачут. Еще мгновение — и кто-нибудь выступит вперед и станет молить Ники изменить принятое им решение. Но напрасно: самодержец всероссийский не берет своих слов обратно!

А ведь великий князь Александр Михайлович был среди всех великих князей первым либералом и главным критиком Николая II.

14 марта 1917 года генерал Алексеев в записке Временному правительству обобщает реакцию фронтов и флотов на отречение: на Балтийском флоте «восторженно», на Северном фронте «сдержанно и спокойно», на Западном «спокойно, серьезно, многие с сожалением и огорчением», на Юго-Западном «спокойно, с сознанием важности переживаемого момента», на Румынском и Кавказском фронтах, и также на Черноморском флоте «тягостное впечатление, преклонение перед высоким патриотизмом и самопожертвованием Государя, выразившемся в акте отречения» [71, Заключение к книге].

* * *

В заключение наших заметок об отречении добавим несколько штрихов к портрету Государя и его поведению в этой западне.

2 марта. Прибытие из Петрограда Гучкова и Шульгина:

На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватил шашку, может, сейчас блеснет сталь. Государь заметил движение руки, быстро сказал: «Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови» [86].

Как будто из глубины двух тысячелетий возникла другая картина, и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: «Петр, вложи меч твой». Не менее впечатляющим является поведение Царя с Алексеевым после отречения в Ставке:

Алексеев чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему: «Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжко больна; для ее спасения надо было идти на жертвы…» Государь пристально посмотрел на него и ничего не отвечал [86].

Не так ли аргументировал свое предательство Иуда, не так ли молчал перед Пилатом Спаситель? Поведение императора Николая II как христианского Государя свидетельствует, что Царь приносил жертву во имя России, а не отрекался от нее. Далек был Николай II от политического трюкачества и интриг.

Вернемся к последнему приказу Государя по армии и флоту (8 марта 1917):

В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот — изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий.

НИКОЛАЙ. 8 марта 1917 года.

Ставка. Подписал: начальник штаба, генерал Алексеев [104, 51].

Временное правительство побоялось довести последний приказ Царя до армии. Расскажу об этом немного подробнее.

Специальной телеграммой Гучкова на имя Алексеева категорически запрещалось передавать приказ в войска. Алексеев, недавно рыдавший при прощании с Государем, немедленно исполнил этот приказ, хотя он не был подчинен военному министру.

«До Государя, — пишет Дубенский, — на другой день дошло известие о запрещении распубликовывать его прощальное слово войскам, и Его Величество был глубоко опечален и оскорблен этим непозволительным распоряжением» [118]. Кстати, именно генералу Свиты Д. Н. Дубенскому (не изменившему Государю) принадлежат слова «отрекся, как сдал эскадрон» — и сказал он их, возмущенный и потрясенный событиями 1–2 марта в Пскове, имея в виду хамское (по сути) отношение генералов-заговорщиков (Рузского и Алексеева) к Николаю II, а вовсе не отношение самого Государя к отречению (Дубенский считал это отношение и поведение Государя в те дни стоицизмом). И только с подачи А. Блока [95] эта фраза стала интерпретироваться известным с тех пор противоположным образом…

Вернемся к последнему приказу Николая II по армии и флоту. Почему же Временное правительство испугалось этого спокойного и внешне совершенно не опасного приказа свергнутого Царя? С. П. Мельгунов пишет:

Почему? Не потому ли, что прощальное слово вступало в резкую коллизию с настроением либеральной общественности, воспринимавшей и оправдывавшей переворот, как неизбежную реакцию на антипатриотическую позицию старой власти? Не потому ли, что впечатление, полученное Бьюкененом (узнав о приказе Николая II, Бьюкенен писал: «Государь показал себя с самой благородной стороны. Все личные соображения были им отброшены, и все его мысли были направлены на благо Родины»), — не потому ли, что это впечатление могло совпасть с аналогичным в армии, которое не могло бы оправдать ни ареста бывшего Императора, ни юридического расследования его прикосновенности к воображаемой «измене?» [65].

Виновники катастрофы

Важно разобраться в том, кто почему и зачем сломал нравственный стержень в себе, в армии, во всей России — в то трагическое для страны время.

Если во время кризиса 1899–1907 гг. смутой и революцией верховодили «духовные наследники» нечаевских бесов, то с осени 1916 года видимой частью непримиримой оппозиции Николаю II были либералы западного толка — как в Думе, так и в великосветских салонах Петрограда и в ближайшем окружении самого Государя. Они хотели, чтобы Россия стала подобием английской монархии, где глава государства «царствует, но не правит». Именно этим объяснялись истеричные требования оппозиции «дать ответственное перед Думой министерство», т. е. переподчинить правительство Думе — и это во время войны! А кто сказал, что это было бы лучшее правительство? Будет оно лучше или хуже — об этом оппозиция даже не думала. Она не обосновывала, она требовала.

Править могучей после победы в войне Россией хотели они. Заговорщики понимали, что после начала запланированного весеннего наступления 1917 года и вызванного им подъема патриотизма их шансы на взятие власти будут равны нулю — поэтому февраль-март 1917 года был для них решающим.

Напомним также, что, согласно воспоминаниям начальника Петроградского охранного отделения генерала К. И. Глобачева, в начале 1917 года Николай II планировал отменить все ограничения для евреев в апреле 1917 года [33, гл. 5]: «Министр юстиции Добровольский мне лично говорил, что проект закона о равноправии евреев был уже приготовлен и, по всей вероятности, закон был бы объявлен на Пасху 1917 года».

Возможно, еще и поэтому заговорщики-масоны (здесь речь идет о русских масонах и Военной ложе, в которую они вовлекли несколько генералов Русской армии) так спешили с заговором — после отмены Государем всех ограничений для евреев они вряд ли с таким восторгом встретили бы перемены во власти.

Конечно, известно, что Николай II «в личном качестве» был антисемитом (как и прежние российские императоры), но как глава государства он руководствовался именно и только интересами России и спокойствия всех народов, ее населяющих. Известно, что он считал отмену всех ограничений для евреев возможной и необходимой только после повсеместного повышения уровня образования русского народа. Введение всеобщего обязательного среднего образования планировалось на 1918 год; всеобщее обязательное начальное фактически планомерно вводилось еще с 1908 года.

Тем не менее именно в его правление, в 1903–1904 гг. были предприняты первые заметные шаги к ослаблению ограничений прав евреев. А. И. Солженицын в книге «Двести лет вместе» [106] отмечает, что первым и самым значительным из них было освобождение от запрета для проживания евреев в крупных населенных пунктах, не считавшихся еще городами. Во многих из них велась оживленная торгово-промышленная деятельность. Затем — распоряжение о переводе группы евреев в присяжные поверенные из помощников (что было преграждено с 1889 года. После убийства Плеве и начиная с «эпохи доверия» министра внутренних дел Святополк-Мирского (лето и осень 1904 года, до января 1905) ослабления продолжались. Тут — снятие ограничений из Правил 1882 года с евреев, получивших высшее образование, включая жительство в запретных дотоле областях Войска Донского, Кубанской и Терской. Тут был и отменен запрет жительства в 50-верстной приграничной полосе; а также возвращено (отнятое при Александре II после 1874 года) право повсеместного в империи жительства и «воинским чинам из евреев беспорочно служившим в действующих войсках».

Солженицын подробно исследовал также и известные еврейские погромы начала XX века (Кишиневский 1903 года и другие) и пришел к выводу о непричастности к их развязыванию царских чиновников и полиции (тем более — самого Николая II). Все виновные в погромах были арестованы и осуждены. Это происходило в атмосфере полной гласности. Не все знают, что с резким осуждением еврейских погромов и их православных зачинщиков сразу после Пасхи 1903 года (после Кишиневской трагедии) обратились к народу почитаемый всеми православными отец Иоанн Кронштадтский и митрополит Антоний. Их обращения зачитывались во всех церквях.

Не все знают и то, что в августе 1914 года, когда по городам России прокатились немецкие погромы (громили немецкие магазины, лавки), евреи, чьи фамилии были похожи на немецкие, вывешивали на дверях своих магазинов и лавок объявления типа: «Этот магазин принадлежит еврею, а не немцу» — и горожане в пылу патриотического угара их не трогали. Возможно, Николай II все же опаздывал с решением еврейского вопроса и с окончательной отменой всех ограничений для евреев. Быть может, это нужно было сделать осенью 1914 года. Хотя, конечно, легко рассуждать об этом сейчас, почти сто лет спустя…

* * *

Вернемся в февральские дни 1917 года. Заговорщики воспользовались шансом во время начавшихся в Петрограде беспорядков — трехдневного перебоя с поставками хлеба (из-за снежных заносов) — первыми и единственными за всю войну (сравните с 900-дневной блокадой Ленинграда в 1941–1944 гг.!).

В самом начале беспорядки мог остановить Святейший Синод, если бы на заседании 26 февраля поддержал предложение части синодалов выпустить воззвание к народу — не принимать участие в беспорядках и демонстрациях под красными флагами. Но большинством голосов это предложение было отвергнуто. Уже 9 марта, через неделю после отречения Николая, Синод признал и благословил новую власть — Временное правительство.

Глава 11Март-октябрь 1917 года. Ложь в «самой свободной стране»

Россию с марта по октябрь 1917 года называли самой свободной, самой демократической страной в мире. Даже Ленин, вернувшись в апреле в Петроград, именно так определил Россию того времени в «Апрельских тезисах». И одновременно призвал покончить с властью этого самого демократического в мире Временного правительства.

Однако многие упорно забывают важный аспект внутренней политики Временного правительства — антимонархический, который выразился в вопиющих ограничениях свободы и демократии, а также наглой лжи в «самых свободных» газетах.

• С самого начала Временное правительство запретило все монархические партии, организации и газеты.

• Временное правительство отказалось зачитать в войсках и опубликовать последнее обращение Николая II к войскам (8 марта), в котором, кстати, он призывал войска верой и правдой служить Временному правительству. Достаточно прочесть это сильное и искреннее обращение, чтобы понять, что Временное правительство боялось живого слова Николая II, боялось, что народ и армия встанут на его сторону!

• За это время в самой свободной стране в мире не было взято ни одного интервью у бывшего Царя, его министров, его сторонников.

• С самого начала «свободная демократическая печать» публиковала под крупными заголовками на первых полосах откровенную ложь, слухи и измышления о Царской семье (и глупые карикатуры), а сообщения о работе Всероссийской следственной комиссии Временного правительства (ВЧСК), которая вынуждена была признавать, что одно за другим обвинения в адрес Царской семьи и царского правительства опровергаются — эти сообщения публиковались мелким шрифтом на последних полосах. Ну а на следующий день печатались новые порции лжи на первых полосах правительственных газет, а также (само собой) в левых, эсеровских и большевистских изданиях.

• Уже летом 1917 года ВЧСК, весьма пристрастно ведшая следствие, тем не менее пришла к выводу о полной невиновности Николая II и Александры Федоровны во всех обвинениях, что были им предъявлены. Керенский сказал об этом послу Великобритании Джорджу Бьюкенену. Следствие было пристрастно, но следователи того времени еще дорожили своей репутацией и были объективны.

• Казалось бы, Царскую семью должны были освободить из-под ареста, должны были позволить ей уехать в любое место России или в другую страну. Нет! Результаты следствия не были опубликованы, а ложь и клевета о Царской семье продолжались!

* * *

Возникает естественный вопрос: чего боялось Временное правительство, если, как считалось тогда и считается до сих пор якобы народ радостно приветствовал свержение самодержавия?!

Зачем было запрещать монархические партии и печать? Зачем изолировать Царскую семью от журналистов? Зачем в печати нужна была непрерывная ежедневная ложь о Царской семье? Почему правда о работе ВЧСК так и не была опубликована? Почему Царская семья оставалась под арестом?

Все это — даже только это — начисто опровергает советские мифы о всенародной радости от свержения самодержавия. Не говоря уже об объективных свидетельствах современников тех событий, особенно в российской глубинке. Отнюдь не народная и вовсе не всеобщая радость присутствовала только в пьяном истеричном Петрограде и еще трех-четырех крупных городах России.

Признания П. Н. Милюкова и А. Ф. Керенского

Некоторые активные участники непримиримой оппозиции Николаю II вскоре после отречения как бы прозревали, начинали понимать, в какую бездну они толкают Россию.

Вот что сказал своим коллегам по Временному правительству уже в мае 1917 года главный либерал России Павел Милюков:

В ответ на поставленные вами вопросы, как я смотрю на совершенный нами переворот, я хочу сказать… того, что случилось, мы, конечно, не хотели… Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета, что громадную разруху в армии остановим быстро, если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, поплатимся за свержение Царя лишь некоторой отсрочкой этой победы. Надо сознаться, что некоторые, даже из нашей партии, указывали нам на возможность того, что произошло потом… Конечно, мы должны признать, что нравственная ответственность лежит на нас.

Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота было принято нами вскоре после начала войны, вы знаете также, что наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования. Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать свое согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть мое внутреннее состояние в настоящее время. История проклянет вождей, так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю.

Что же делать теперь, спросите вы. Не знаю, т. е. внутри мы все знаем, что спасение России — в возвращении к монархии, знаем, что все события последних двух месяцев явно доказывают, что народ не способен был принять свободу, что масса населения, не участвующая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие, голосующие за республику, делают это из страха. Все это ясно, но признать этого мы не можем. Признание есть крах всего дела, всей нашей жизни, крах всего мировоззрения, которого мы являемся представителями…[53].

Примерно то же написал Милюков и бывшему члену Совета монархических съездов Иосифу Васильевичу Ревенко в конце декабря 1917 или начале января 1918 года [53].

Прочтем внимательно еще раз эти свидетельства принципиального и непримиримого оппонента и врага Николая II, врага самодержавия, видного кадета и либерала Павла Николаевича Милюкова.

В ответ на поставленные вами вопросы, как я смотрю на совершенный нами переворот, я хочу сказать… того, что случилось, мы, конечно, не хотели…

Итак, уже через два месяца после отречения Государя «в самой свободной стране мира» этот столп либерализма понял и признал, что заговорщики не этого хотели. Чего же они хотели? Читаем дальше.

Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета, что громадную разруху в армии остановим быстро, если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, поплатимся за свержение Царя лишь некоторой отсрочкой этой победы.

Именно так: заговорщики хотели воспользоваться плодами победы, отстранив от власти главного архитектора, руководителя и вдохновителя этой победы — Государя!

Надо сознаться, что некоторые, даже из нашей партии, указывали нам на возможность того, что произошло потом… Конечно, мы должны признать, что нравственная ответственность лежит на нас.

Это признание Милюкова опровергает распространенное мнение о том, что все оппоненты Государя считали отречение необходимым. Даже среди его главных врагов, либералов, не было единодушия в этом. Что уж говорить о других, не столь невменяемых оппонентах. Что говорить о простом народе?! Но об этом ниже…

Пойдем далее.

Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота было принято нами вскоре после начала войны…

Итак, заговор был, и план свержения Государя разрабатывался с начала войны, с 1914 года (по другим данным, как мы указывали выше, с 1915 года).

И еще одно откровенное признание:

…вы знаете также, что наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования.

Поэтому февраль 1917 года был для них последней возможностью. И они ее использовали.

Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать свое согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть мое внутреннее состояние в настоящее время. История проклянет вождей, так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю.

Повторю еще раз: уже через два месяца после отречения Милюков понял, что они ввергли страну в катастрофу!

Что же предлагал Милюков в этой ситуации?

Что же делать теперь, спросите вы. Не знаю, т. е. внутри мы все знаем, что спасение России — в возвращении к монархии, знаем, что все события последних двух месяцев явно доказывают, что народ не способен был принять свободу, что масса населения, не участвующая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие, голосующие за республику, делают это из страха.

Это признание от столпа русского либерализма дорогого стоит! И начисто опровергает сказки старых и новых либералов, а также советских историков и нынешних «красных» о том, что весь народ был против монархии!

Но Милюков вовсе не предлагает восстановить монархию и спасти Россию:

Все это ясно, но признать этого мы не можем. Признание есть крах всего дела, всей нашей жизни, крах всего мировоззрения, которого мы являемся представителями…

Этот крах произошел тогда. Мы расхлебываем его последствия до сих пор!

* * *

И еще одно признание, на этот раз Керенского. Князь А. П. Щербатов (1911–2003), председатель Российского дворянского собрания Америки, известный в США и на Западе историк и специалист по генеалогии, который встречался с Керенским в 1967 году (незадолго до его смерти), свидетельствовал в 2001 году, в конце своей жизни. Интервью со Щербатовым было опубликовано в газете «Комсомольская правда» [96]. И оно стоит того, чтобы привести его полностью.

— Как вы, потомственный дворянин, олицетворяющий дореволюционную Россию, относились к человеку, приложившему руку к свержению Царя?

— Я его не уважал за прошлое, за ошибки, которые он сделал, но по-человечески любил. Чувствовалось, что он ощущал на себе колоссальную историческую тяжесть и явно хотел выговориться. Мы проводили долгие часы за беседами: он вспоминал революцию, свое недолгое властвование. Наши разговоры я с разрешения Александра Федоровича записывал на пленку. Этих катушек набралось больше десятка, и на них запечатлены просто фантастические признания человека, во многом вершившего судьбу России между февралем и октябрем 1917 года.

— А какое из них потрясло вас больше всего?

— Меня в первую очередь интересовало, как принималось решение об аресте Государя и членов Царской семьи и была ли хоть какая-то возможность избавить их от того страшного пути, который завершился подвалом Ипатьевского дома в Екатеринбурге. Мало кто знает, что, подписав отречение, Николай на пути из Пскова в могилевскую ставку попытался аннулировать свой манифест и снова возложить на себя монаршую власть. Его, однако, никто не поддержал, но об этом тотчас стало известно в Петрограде. По прибытии в Царское Село Император с семьей был арестован. Керенский в наших беседах долго избегал обсуждать тему о том, кому же принадлежала инициатива взять под стражу «гражданина Романова». Наконец я спросил его об этом прямо.

— И каков был ответ?

— Совершенно невероятный. Внимательно посмотрев на меня, Александр Федорович произнес: «Решение об аресте Царской семьи вынесла наша ложа». Речь шла о могущественной масонской ложе Петербурга «Полярная звезда», членом которой состоял и Керенский. Он признался мне, что сам является «масоном 33-й степени» (это — одна из самых высших ступеней в их иерархии). «Полярная звезда» поддерживала тесные связи с влиятельнейшими «вольными каменщиками» из Парижа.

— Уж слишком это смахивает на пресловутую теорию «масонского заговора»…

— Я и сам не сторонник этих баек. Но сведения исходят, что называется, от «первого лица». И, кроме того, выяснилось, что все члены первого состава Временного правительства за исключением профессора Тимашева тоже были масонами. Все они были ярыми антимонархистами. Кстати, вот еще одна связанная с ложей тайна истории, поведанная мне Александром Федоровичем. После свержения Государя Россия еще полгода формально оставалась империей. Керенский долго не решался официально провозгласить республику. Наконец на исходе августа к нему явился член «Полярной звезды», один из видных представителей партии трудовиков Фабрикант. «Довольно тянуть, Александр Федорович, — сказал он. — Ложа просит вас сделать это». Керенский с ним согласился, и 1 сентября Россия была объявлена республикой.

— Выходит, что Керенский был лишь марионеткой в чужих руках?

— Мне казалось, что в нем постоянно борются два начала. Одно — это непомерные амбиции, тщеславие, самоуверенность, авантюризм. С другой стороны, он был, безусловно, русским человеком, по-своему болел за Россию.

— Есть версия, что сразу после Февральской революции у Керенского были возможности переправить Царя и его родных за рубеж, но он не воспользовался ими…

— И да, и нет. Он рассказывал мне, что, когда Николай находился под арестом еще в Царском Селе, секретную миссию по переправке его за границу (через Финляндию в Швецию) предлагал организовать генерал Маннергейм, будущий главнокомандующий финской армией. Находясь на русской службе, он был беззаветно предан Государю. Кстати, в 30-х годах я встречался с Маннергеймом (он был очень дружен с моей теткой), и он подтвердил мне эти факты. Вывезти Царскую семью на «тайном эшелоне» было тогда нетрудно, но Керенский на это не пошел. Ведь бегство Императора сразу после революции привело бы к краху Временного правительства.

— А почему Николая не отправили в Англию, к его двоюродному брату королю Георгу? Есть версия, что договоренность об этом была достигнута.

— Переговоры шли, но резко негативную роль сыграл британский премьер Ллойд-Джордж. В марте 1917 года в войну на стороне Антанты вступила Америка, и Лондон очень дорожил хорошими отношениями с новым союзником. Но из США в адрес английского правительства потоками шли письма от очень влиятельных американцев-евреев (политиков, представителей капитала) с требованием не принимать на Альбионе бывшего русского самодержца. Об этом мне потом рассказывал тогдашний американский посол в Англии Дэвис. В итоге Ллойд-Джордж во избежание осложнений с Вашингтоном и опасаясь, что эмиграция Николая дестабилизирует обстановку в России и ослабит ее в борьбе с Германией, направил Керенскому шифровку, в которой уведомил его, что приезд низложенного российского Императора в Великобританию «сейчас крайне нежелателен».

— Были ли еще варианты?

— Приютить Царскую семью предлагали испанцы. Для этого можно было бы отправить Государя в Крым, где тогда находилась его мать — императрица Мария Федоровна. Не участвовавшая в мировой войне Испания легко могла прислать в Черное море корабль. Но Керенский сказал мне, что везти Царя через бурлившую Украину было опасно. Тут он явно лукавил. Моя семья покинула Петроград в конце июня 1917 года и совершенно спокойно добралась на поезде до Симферополя, а оттуда в Ялту.

— В итоге Император и его родные оказались в Тобольске…

— Керенский сказал, что этот город тоже был выбран Ложей. Там Государя застал Октябрь, и оттуда начался его путь на Голгофу.

— Алексей Павлович, Керенский переживал судьбу Николая II?

— Он страшно мучился. Он, безусловно, не желал его смерти и считал все происшедшее с Государем, с Россией своим неискупаемым грехом. В ноябре 1967 года, в полувековой юбилей большевистской революции, его хватил удар. Я пришел навестить его в больнице. Александр Федорович был совсем слаб (ему было тогда 86 лет). ««Князь, вы должны ненавидеть меня, — произнес он. — За все то, что я сделал, а еще больше — не сделал, будучи российским премьером. Меня стыдятся собственные дети, говорят что я вошел в историю как “отец керенщины”. Прощайте и забудьте меня. Я погубил Россию! Но, видит Бог, я желал ей свободы!»

Как встретила Россия известие о расстреле Николая II

Широко распространено мнение, что Россия равнодушно встретила известие о расстреле Николая II (о расстреле всей Царской семьи большевики не решились сообщить сразу, об этом начали говорить лишь много лет спустя). 21 июля 1918 года Патриарх Тихон решительно осудил это убийство. Но в те дни на улицах говорили разное: некоторые и злорадствовали, и одобряли, большинство же, как считается до сих пор, были безучастны и равнодушны. Такие свидетельства о реакции людей в Петрограде есть например, в воспоминаниях бывшего премьера В. Н. Коковцова, о подобной реакции в Добровольческой армии вспоминал в своих «Очерках русской смуты» А. И. Деникин [38, т. 1, с. 128].

Из воспоминаний В. Н. Коковцова [52] часто приводят его слова о безучастной, а то и злорадной реакции «толпы на улицах», но перед этим он пишет о реакции своих знакомых, людей своего круга. Цитирую полностью:

На всех, кого мне приходилось видать в Петрограде, это известие произвело ошеломляющее впечатление: одни просто не поверили, другие молча плакали, большинство просто тупо молчало. Но на толпу, на то, что принято называть «народом» — эта весть произвела впечатление, которого я не ожидал. В день напечатания известия я был два раза на улице, ездил в трамвае и нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями… Какое-то бессмысленное очерствение, какая-то похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: «давно бы так», «ну-ка — поцарствуй еще», «крышка Николашке», «эх, брат, Романов, доплясался» — слышались кругом, от самой юной молодежи, а старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали. Видно было, что каждый боится не то кулачной расправы, не то застенка [52, т. 2, ч. 7, гл. 3, с. 531].

Есть и другие подобные свидетельства, в том числе со стороны большевиков. Вот отрывок из записи воспоминаний Исайи Родзинского (из команды убийц Царской семьи) о первом митинге в Екатеринбурге по поводу казни Николая II (и там сначала большевики скрывали правду и говорили только о казни бывшего Царя):

Ну, одним словом, это тогда был, по-моему, театр драмы назывался он. Там митинг организовали. Но мы все пришли. Нас интересовало реагирование. Поэтому максимальное число людей, которое могло от нашей организации прийти, пришли и разместились там. Я тоже был там. И митинг открыли областные организации. С докладом выступил Голощекин с сообщением. Вот, надо сказать, что публика собралась случайная: дамы со шляпками, обыватели сидели тут. Рабочего класса не было, потому что и время такое. Не знаю, почему так собрали митинг, ничего не могу сказать. Но во всяком случае вот так. Впечатление было от собравшихся самое такое, что обывательщина пришла.

Вот, я вам рассказывал: дамы в шляпках. Причем кое у кого на глазах слезы были. Мы наблюдали. Понятно, и такие вещи были. Кое-кто не верил, говорил, что врут большевики, что расстреляли. Это мы уже слышали после митинга. Не верилось им, что Царя могли расстрелять. Надо сказать, что Голощекин, когда выступил на митинге, он так вдруг «от Николая до малого» сказал, чего он не должен был, конечно, говорить. Но публика, видимо, не поняла. Потому что все-таки говорили о Николае, а не о семье [26, глава 4] [97].

Вот как. Даже в Екатеринбурге, который славился революционностью горожан и якобы поголовной ненавистью к царизму, у обывателей были слезы на глазах при известии о казни бывшего Царя. А если бы убийцы рассказали всю правду — о зверском убийстве еще десяти невинных людей, в том числе невинных девушек и тринадцатилетнего Алексея?

Но и это еще не все. Вот любопытные сведения из книги, вышедшей еще в СССР [94]:

…Расстрел последнего российского Императора осложнил обстановку на Урале. Мятежи вспыхнули в Оханском, Осинском, Кунгурском, Красноуфимском, Чердынском и других уездах Пермской губернии, в ряде районов Уфимской, в Уржумском уезде Вятской губернии. Под влиянием эсеров и меньшевиков взбунтовалась не только мелкая буржуазия города и деревни, но и значительная часть среднего крестьянства. К мятежникам примкнули отдельные слои рабочих. Бунтовщики жестоко расправлялись с коммунистами, работниками государственных учреждений, их семьями. Так, в селе Сепыч Кунгурского уезда в первые дни мятежа кулаки замучили и расстреляли 46 советских работников, в Кизганбашевской волости Уфимской губернии от рук мятежников погибло 300 человек. Некоторые белогвардейско-эсеровские мятежи подавлялись в короткие сроки. Однако чаще они приобретали затяжной характер, восставшие длительное время оказывали сопротивление советским войскам [94, глава «Главный фронт республики»].

Действительно интересно! Оказывается, сами большевики тех лет, а затем и советские историки (авторы цитируемого сборника) считали если не главной, то очень важной причиной мятежей и бунтов на Урале во второй половине лета 1918 года расстрел Царской семьи! Против большевиков бунтовали меньшевики и эсеры (даже без белых или монархических «закоперщиков»). Неудивительно: ведь и сами уральские большевики считали расстрел Царской семьи событием, которое должно сплотить и усилить уральских рабочих — мол, отступать некуда, белые этого не простят! А вышло наоборот: многие города и села под началом эсеров и меньшевиков взбунтовались против большевиков — значит, они считали убийство Царской семьи преступлением, излишней жестокостью большевиков!

При этом сначала ведь большевики сообщили только о расстреле Николая II. Но и этого оказалось достаточно для начала бунта на Урале. Конечно, это не было главной причиной. Важнее было то, что большевики к июлю 1918 года уже всех «достали» своим военным коммунизмом и жестокостью. Известие же о безсудном расстреле Царя переполнило чашу терпения…

* * *

Современные ленинисты, социалисты и либералы могут сказать, что результаты выборов в Учредительное собрание в ноябре 1917 года оказались антимонархическими: большевики набрали около 25 % голосов, а левые партии в целом — до 70 %.

Однако напомним, что:

• монархические партии, организации и газеты были после отречения запрещены Временным правительством;

• вся либеральная и левая печать все это время (с марта по ноябрь) вела разнузданную антимонархическую пропаганду, скрывая при этом правду о результатах работы следственной комиссии Временного правительства (ВЧСК), которая полностью опровергла все обвинения против Царской семьи;

• к ноябрю 1917 года Временное правительство полностью обанкротилось, выборы, хотя и были свободными и демократическими, но проходили уже после свержения Временного правительства, и при этом — до того, как большевики показали свой звериный оскал. Народ жаждал наведения порядка — этим и объясняется высокий процент голосов в пользу большевиков. Но им и этого показалось мало — через полтора месяца они разогнали Учредительное собрание и расстреляли из пулеметов мирные демонстрации в его защиту. Бесы заполонили Россию.

Как написал замечательный поэт Сергей Бехтеев в ноябре 1917 года:

Белое движение и монархисты

Отдельные генералы Белого движения были убежденными республиканцами (например, Деникин), другие в сущности не были против монархии (Алексеев, Корнилов). Уже на первом этапе некоторые белые военачальники пытались создавать монархические воинские части. Генерал от кавалерии Федор Артурович Келлер, известный своей телеграммой в поддержку Государя против отречения, получил согласие Деникина на самостоятельное формирование монархической Северной группы Добровольческих войск в районе Пскова и Витебска и имел на это благословение Патриарха Тихона. Заметим, что Деникина Патриарх отказался благословить, но затем благословил Верховного Правителя адмирала Колчака.

В 1918 году на северо-западе и юге была возможность создания антибольшевистского фронта под монархическими знаменами, совместно с Донской армией атамана-монархиста П. Н. Краснова, Южной армией генерала Н. И. Иванова в Воронежской губернии, Астраханской армией полковника князя Тундутова и будущей армией генерала Н. Н. Юденича на северо-западе, и с армией гетмана Скоропадского на Украине. Были надежды, что при успехе этих планов и Добровольческая армия Деникина войдет в этот общий фронт. Однако близорукая германская поддержка большевиков как своих ставленников и ориентация Деникина на верность Антанте, требовавшей восстановления восточного фронта против немцев, не позволили этому плану осуществиться.

Некоторые генералы, предавшие в феврале-марте 1917 года Николая II (Алексеев, Рузский), вскоре горько пожалели об этом. Понимали это и многие другие лидеры Белого движения. Идея реставрации монархии в прежнем виде была непопулярна среди большинства его организаторов (генералитета и прежней российской элиты), но простой народ принял бы Царя со вздохом облегчения. Вот, например что писал генерал-лейтенант К. В. Сахаров (телеграфировавший 2 марта за отречение) о разочаровании, с которым крестьяне встретили Белую армию в 1918 году:

Встала русская земля. За что же готовы они отдать свою кровь, сложить свою голову, пожертвовать своими семьями? Не за партии, не за дешевые лозунги социалистов идут они в смертный бой с интернационалом… Послушайте, что говорят эти крестьяне в своих семьях и на своих сходах: «Надо кончать с этим делом. Как разрушили землю нашу! А все оттого, что Царя им не надо стало. Вишь, сами власти захотели. Всех врагов Царских истребить надобно…»

Сильно была распространена в народе версия, что Белая армия идет со священниками, с хоругвями и поют «Христос Воскресе»… Спустя пять недель, когда я прибыл на фронт, мне передавали свои думы крестьяне при объезде мною наших боевых частей западнее Уфы:

— Вишь ты, Ваше Превосходительство, какое дело вышло, незадача. А то ведь народ совсем размечтался, конец мукам, думали. Слышали, с белой армией сам Михал Лександрыч идет, снова Царем объявился, всех милует, землю дарит. Ну, народ православный и ожил, осмелел, значит, комиссаров даже избивать стали. Все ждали, вот, наши придут, потерпеть немного осталось. А на поверку-то вышло не то».

Именно этим чувством, что «вышло не то», и объясняется главная причина народной пассивности. Раз «господа» не шли под знаменем Царя, не подымали его на стяги, не стремились видеть его на престоле, то народ не знал, что ему и думать. В народе началось расслоение: кто поддался красной агитации и пошел с большевиками, кто — белой и пошел с генералами. Хотя и тех и других в душе своей народ почитал за узурпаторов. Отношение же к свергнутому Императору и его семье в народе было либо сочувственным (в большинстве), либо внешне равнодушным, либо яростно отрицательным, — но все эти чувства скрывали общую народную растерянность.

Конечно, все сказанное не умаляет достоинство и подвиг Белого движения для спасения России от ига большевизма, но все же, все же… Можно не сомневаться, что Белые победили бы с большинством народа, если бы имели общую объединяющую идею — не только против красных, но и за Царя. Но, что было, то и было [73].

Приведем выдержку из воспоминаний одного из лидеров Белого движения генерала Дитерихса [98]:

Мы все повинны в бедствиях, постигших нашу Родину; мы все повинны в том, что еще до революции между нами, интеллигентами, и народом оказалась пропасть; мы все повинны в том, что народ оказался не с нами, а с пришлыми, ему совершено чужими нехристями; наконец, мы все повинны в трагической судьбе, постигшей Дом Романовых, хотя и не участвовали фактически в ужасных кровавых злодеяниях <…> Какой ужас, какой позор таятся в сути всех этих вышеуказанных слухов; какой позор для нас всех, допускавших и распространявших такие низкие мысли… Как мы не знали духовной и национальной мощи нашего Царя [39].

* * *

В рядах Белых армий сражались видные монархисты, такие как генералы Марков, Каппель, Краснов, Врангель, Колчак, Дитерихс, полковники Дроздовский, Гершельман, Глазенап, Кириенко и тысячи других офицеров. Петр Николаевич Врангель, Правитель юга России, говорил:

Царь должен явиться только тогда, когда с большевиками будет покончено, когда уляжется та кровавая борьба, которая предстоит при их свержении. Царь не только должен въехать в Москву на белом коне, на нем самом не должно быть крови гражданской войны — и он должен явиться символом примирения и высшей милости [99].

Завершающий этап Белого движения был отмечен такими монархическими деяниями, как Рейхенгальский съезд в Баварии (май-июнь 1921), Всезарубежный церковный съезд в Сербии, образовавший РПЦЗ (ноябрь-декабрь 1921), наконец — Приамурский Земский Собор во Владивостоке (август 1922), который также проходил под духовным водительством дальневосточных архиереев РПЦЗ. Он признал причиной революции грехи русского народа, призвал к покаянию и провозгласил единственным путем спасения России восстановление законной православной монархии. Собор постановил, что права на осуществление верховной власти в России принадлежат династии Дома Романовых. То есть Собор признал династию Романовых царствующей несмотря на смуту и на короткое время восстановил в Приамурье основные законы Российской империи.

Раздел V