Для того чтобы сравняться с европейцами по силе и стати, наиболее передовые подданные Мэйдзи наращивали потребление мяса. Будучи привычны к коллективным формам поведения, они объединялись в общества едоков мяса. Газеты сообщили о такой же женской ассоциации, члены которой взяли за правило есть блюда европейской кухни три раза в месяц[177]. Женщины становились вровень с мужчинами и начинали приобретать европейский лоск и вес.
В области семейных отношений наблюдался дрейф в сторону христианской моногамии. На гравюрах этого времени Мэйдзи и его супруга стали часто появляться вместе. В это время они начинают позиционироваться как образцовая супружеская моногамная и чадолюбивая пара. Еще совсем недавно Мэйдзи спокойно рисовали в окружении наложниц, но теперь это обыкновение сочли «нецивилизованным». Правительство имело достаточно возможностей для того, чтобы художники отказались от изображения императорского гарема.
Теперь император очень часто предстает на гравюрах в окружении своей семьи – императрицы и престолонаследника, принца Ёсихито. При этом почти каждое из этих изображений было призвано подчеркнуть: императорская семья выступает за обновление страны при сохранении старого. В качестве «традиционного» неизменно выступает природный фон. Так, за спинами императорской семьи, которую без особых усилий воображения можно принять за европейскую, появляются «три друга зимы» – сосна, бамбук и слива. Мальчики забавляются европейскими парусниками в пруду, берега которого поросли сакурой и сосной. А со дна водоема поднимаются такие же традиционные карпы. Вряд ли художник имел в виду именно это, но все же предложу интерпретацию этой сценки, какой она видится из сегодняшнего дня: европейский парусник бороздит поверхность, но в глубинах вод заключено еще нечто, на что западные технические инновации повлиять не в силах.
Хотя художники часто изображали принца Ёсихито на своих гравюрах и выглядел он на них вполне дееспособным мальчиком, на самом деле его здоровье вызывало самые серьезные опасения. Поскольку все боялись припадков, сопровождавшихся конвульсиями, воспитание Ёсихито было делом нелегким. Мальчику позволялось вести себя самым неподобающим образом, он прерывал занятия, когда ему только заблагорассудится. Один из его учителей вспоминал, что, когда он сделал принцу замечание, тот запустил в него кистью, которую предусмотрительно окунул в красную тушь.
Тоёхара Тиканобу. Зерцало японской знати (1887 г.)
Тоёхара Тиканобу. Мальчики, пускающие в пруду кораблики (1887 г.)
Ёсихито, однако, оставался на тот день единственным выжившим ребенком императора. Поэтому решили подстраховаться и прибегнуть к обычной практике: усыновлению. 1 мая этого года Мэйдзи усыновил отпрыска принца Акихито – Ёрихито. Он был военно-морским офицером.
Отца Николая волновали совсем другие заботы. В ноябре он записал в дневнике: «Колоссами высятся везде Католичество и Протестантство! Какие массы людей! Какие неоглядные, неистощимые фаланги деятелей! А здесь – хоть бы кто на помощь… Как ни закручиниться, как ни прибедниться? Разве чудо сотворит Господь, наставив Японию на Православие! Но какое же основание ожидать чуда? Достойна ли Россия того, и достойна ли Япония? Первая спит на своем бесценном Православии, а вторая – самое небо готова обратить в деньги или выкроить из него иностранный пиджак»[178].
В этом году, однако, над головами сторонников безоглядной вестернизации стали сгущаться тучи. 24 октября возле берегов префектуры Вакаяма напоролся на рифы и затонул английский корабль «Нормантон». Английские моряки спаслись, но они не сделали ничего, чтобы спасти 12 матросов-индийцев и 25 японских пассажиров. Разразился грандиозный скандал, англичан обвиняли в расизме. Возмущение оказалось столь велико, что японское правительство обратилось с призывом подвергнуть суду капитана Джона Дрейка. Однако ввиду принципа экстерриториальности сами японцы судить его не имели права. Суд, состоявшийся 8 декабря в британском консульстве в Иокогаме, признал Дрейка виновным в преступной халатности и приговорил его к трехмесячному заключению. Приговор казался настолько мягок, что общество сочло его еще одним доказательством того, что европейцы «не уважают» японцев, несмотря на все усилия последних «понравиться».
11 декабря Нисимура Сигэки прочел первую из трех своих публичных лекций, посвященных японской морали. Совпав по времени с пиком возмущения по поводу шокирующего приговора, они произвели на публику сильное впечатление. Нисимура восстал против «бездумного» копирования западных образцов и утрате японцами национальных моральных основ, под которыми он подразумевал конфуцианство и «путь воина» (бусидо). Утрата почтительности и уважения к старшим по возрасту и положению, отсутствие чувства справедливости и смелости, бесстыдство и развращающая роскошь казались ему чертами наступающего века, того чудовищного омута, в который затягивает страну Запад. Государство становилось богаче и сильнее, но кривая преступности ползла вверх. Дух индивидуализма и соревновательности подтачивал общественные основы, обязанности уступали место правам. Рим пал из-за потери им моральных принципов. Польша подверглась разделу из-за отсутствия внутреннего единства. Задача Японии – объединить японцев с помощью вечных моральных принципов.
Министр просвещения Мори Аринори хотел ввести текст лекций в школьную программу, но Ито Хиробуми посчитал книгу вредной и обскурантистской. Тем не менее успех лекций свидетельствовал, что у «прозападного» правительства существует множество оппонентов.
Традиционалисты критиковали власти за вестернизацию, а Фукути Гэнъитиро – за верность средневековым принципам управления. С началом выхода «Правительственного вестника» он лишился государственной поддержки, и его реакция не заставила себя ждать. Теперь он обрушился на правительство, из рук которого он раньше подкармливался. В пяти номерах своей газеты «Нити-нити» он опубликовал статью «О Сацума и Тёсю». В ней он клеймил правительство за то, что оно представляло собой землячество двух феодальных кланов, которые по-средневековому не доверяли уроженцам других частей Великой Японии. Эта публикация была повторением прожитого: двадцать лет назад Фукути начал свою журналистскую карьеру с того, что осудил узурпацию власти выходцами из Сацума и Тёсю. Тогда его посадили в тюрьму, теперь он оставался на свободе. В обоих случаях его публикации нервировали элиту, но никаких реорганизаций правительства не последовало.
В этом году в стране вновь разразилась ужасная эпидемия холеры. Заболело 160 тысяч человек, из них умерло 110 тысяч. Возле домов, где были выявлены больные, стояли предупредительные таблички. Заболевших свозили в холерные бараки, трупы сжигали. За взрослого брали 80 сэн, за ребенка – почти вдвое меньше. Хождение босиком запретили. Рикши и рабочие были раздосадованы. В то время уже было известно, что источником холеры является грязная вода. Сточная вода струилась по улицам японских городов по открытым канавам.
Еще отец Мэйдзи, Комэй, использовал в подобных случаях понятие императорской добродетельности-дэ, которая ввиду своего истощения и проявилась в форме эпидемии, – правитель брал на себя ответственность за все случившееся в стране. Так, например, при принятии девиза правления Ансэй в 1854 году Комэй признал себя виновным за разгул природных стихий, за пожар во дворце и за «черные корабли». Сетования на недостаток добродетельности встречаются и в указах юного Мэйдзи. Однако теперь он стал представителем уже совсем другой философии правления. В этой парадигме император в случае стихийных бедствий оказывает помощь своим подданным, но он отнюдь не берет на себя ответственности за случившееся. Ведь если сказать, что у тебя не хватает главного для правителя качества, то это можно воспринять как знак слабости и близкой отставки. И если в самом начале правления в указе, приуроченном к интронизации (сокуи) и принятию девиза своего правления, Мэйдзи сетовал на свою малую добродетельность[179], то теперь он полностью отказался от этой фигуры речи и сознания. Японские политтехнологи хотели от императора совсем другого. И в этом отношении японская монархия несколько приблизилась к европейским образцам.
Борьба с холерой, аллегорически представленной диковинным и страшным зверем
1887 год20-й год правления Мэйдзи
17 января императрица Харуко через газету «Тёя симбун» обратилась к японским женщинам с призывом последовать ее примеру в деле ношения европейской одежды. При этом ее аргументация оказалась чисто японской: она утверждала, что в глубокой древности, еще до изобретения кимоно, японское платье походило на европейское больше, чем нынешнее. Это была логика модернизации по-японски: хочешь нового – скажи, что подражаешь древним образцам.
Несмотря на энтузиазм Харуко в отношении европейских нарядов, говорили, что на самом деле смена платья далась ей с трудом. Свободно сидящее кимоно шьется из стандартных кусков материи и не требует примерки. Здесь же требовалась примерка, но прикасаться к императрице было запрещено. Выход все-таки нашли: портные работали с супругой премьер-министра Ито Хиробуми, которая обладала схожей комплекцией. Платья, сшитые по ее мерке, и надевала на балы императрица Харуко. Потом стали использовать манекен императрицы. С той же самой проблемой столкнулись и портные императора: им удалось снять с него мерку только один раз – когда они впервые шили для него европейский наряд. После этого Мэйдзи решительно отказывал им, несмотря на то что с возрастом он располнел. А потому, как отмечали иностранные наблюдатели, мундиры сидели на нем несколько мешковато.
Но платьями дело не кончилось. К вечерним нарядам полагались и украшения – бусы, колье, кольца, браслеты. Японские женщины к этому привычны не были. Из украшений они использовали только гребни для волос.