австрийского принца[2035]. «Англия схватила орла, Австрия - орленка», - говорили тогда во Франции.
«Мария-Луиза, - пишет о ней ее немецкий биограф Франц Герре, - хотела вычеркнуть имя Наполеона не только из своей жизни, но и из жизни сына». «Я хочу воспитать из него верного и храброго немца», - признавалась она своей фрейлине[2036]. По ее указанию «Орленку» запретили упоминать в утренних и вечерних молитвах имя его отца, отняли у него все французские игрушки, книги и альбомы с монограммой «N» и даже орден Почетного легиона, вместо которого ему навязали австрийскую звезду Св. Стефана[2037]. А ведь он страдал от этого и с годами все больше: разыскивал книги, которые прятали от него, искал встреч с теми, кто участвовал в войнах Наполеона, и с жадностью слушал их рассказы, стараясь узнать об отце всегда, везде, все и как можно подробнее[2038]. Летом 1815 г., в дни Венского конгресса, когда «Орленку» шел только пятый год, А. И. Михайловский - Данилевский видел его в Шёнбрунне и мог засвидетельствовать, что малыш «часто твердил о Фонтенбло и всякий день спрашивал о своем папеньке»[2039].
Разумеется, охотно и подробно вспоминал Наполеон в разговорах с ближними (до отъезда с острова Лас-Каза чаще всего с ним) о себе самом, о пережитом и передуманном с детских лет и до последних дней. Как уместны здесь строки А. С. Пушкина!
Одна скала, гробница славы...
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон[2040].
«Самым необычным и, я думаю, не имеющим аналогов в истории, - говорил император доктору О’Мира, - было то, что я, будучи рядовым членом общества, поднялся до удивительных высот власти, которой обладал, не совершив при этом ни единого преступления, чтобы получить ее. Если бы я оказался на смертном одре, я мог бы сделать то же самое заявление»[2041]. Что же касается постоянных (начиная с его современников и кончая нашими, сегодняшними) обвинений Наполеона в деспотизме и агрессивности, то он реагировал на них спокойно: «Я закрыл пропасть анархии и упорядочил хаос... Я поощрял всяческое соревнование, вознаграждал все заслуги, раздвинул пределы славы. Что можно поставить мне в вину, от чего историк не смог бы защитить меня? Мой деспотизм? Историк покажет, что диктатура в тех условиях была абсолютно необходимой. Меня обвинят в том, что я слишком любил войну? Историк докажет, что нападали всегда на меня»[2042]. Здесь от историка требуются две оговорки: из десяти войн[2043], которые вел Наполеон как глава государства, две он начал первым, но в Испании он хотел заменить феодальный хаос буржуазной стабильностью, а на Россию пошел войной, узнав о том, что Александр I уже подготовился к нападению на него и лишь случайно не успел вновь (как в 1805 и 1806 гг.) напасть первым.
Лас-Каз верно подметил, что «ни один человек никогда не подвергался столь яростной критике и столь многочисленным оскорблениям, как Наполеон. Ни один человек не был объектом такого числа абсурдных и гнусных историй». Такая клевета распространялась по всей Европе, но, находясь на вершине власти, Наполеон никогда и никому не разрешал отвечать на выпады по его адресу. «Усилия, потраченные на такие ответы, - объяснял он, - только придали бы дополнительный вес тем обвинениям, которые эти ответы должны были опровергнуть. Стали бы говорить, что все, что написано в мою защиту, сделано по приказу и оплачено. Неумелое восхваление моей особы теми, кто окружал меня, в некоторых случаях наносило мне больший ущерб, чем все оскорбления, которым я подвергался. Самым убедительным ответом являются факты. Прекрасный памятник, еще один хороший закон или новая победа достаточны для того, чтобы свести на нет эффект многих тысяч лживых заявлений. Слова уходят, а деяния остаются»[2044].
Впрочем, тот же Лас-Каз был свидетелем бурной реакции Наполеона на одно из клеветнических обвинений против него. Однажды, прочитав в английской газете, что он якобы держит где-то спрятанными в тайнике неисчислимые сокровища, император вскочил с места и в порыве негодования продиктовал Лас-Казу следующую отповедь клеветникам: «Вы хотите узнать о сокровищах Наполеона? Это правда, что они безмерны, но все открыты для обозрения. Вот они: гавани Антверпена и Флиссингена, способные принять самые крупные флотилии и защитить их зимой от морского льда; гидравлические сооружения в Дюнкерке, Гавре и Ницце; огромные доки в Шербуре, гавань в Венеции; шоссейные трассы из Антверпена в Амстердам, из Майнца в Мец, из Бордо в Байонну; перевалы через Симплон, Мон-Сени, Мон-Женевр и Ла Корниш, которые открывают доступ к Альпам в четырех направлениях и превосходят все строительные шедевры древних римлян. Далее: шоссе из Пиренеев в Альпы, из Пармы в Специю, из Савоны в Пьемонт; новые мосты в Париже, Лионе, Бордо, Руане, Турине; каналы, соединившие Рейн с Роной, Сомму с Шельдой и, следовательно, Париж с Амстердамом; восстановление церквей, разрушенных во время революции; новый Лувр и новые набережные в Париже; строительство многих сотен ткацких фабрик и 400 сахарных заводов по всей Франции; Регент (единственный бриллиант, сохранившийся из тех, что украшали королевскую корону), возвращенный в Берлине евреями, которым он был отдан в залог за 3 млн франков <...>. Вот они - сокровища Наполеона, стоимостью в миллиарды! Это - памятники мне, которые опровергнут любую клевету и будут сохранены на века!»[2045]
Интересно высказывался Наполеон в изгнании на религиозные темы. «Кто-то из нас решился сказать императору, что он мог бы, в конце концов, стать религиозным, - вспоминал Лас-Каз. - Император ответил, что он опасается, что все же им не станет, и что он сожалеет об этом, поскольку религия является большим источником утешения, но его неверие - следствие силы его разума, а не порочности души». «Могут ли наши сердца наполниться верой, - продолжал он свои размышления, - когда мы слушаем абсурдную речь и видим неправедные поступки тех, кто читает нам проповеди? Я окружен священниками, которые непрестанно повторяют, что их власть находится вне пределов этого мира, и тем не менее прибирают к своим рукам все, к чему ни прикоснутся». «Как бы то ни было, - подчеркнул Наполеон в заключение этого разговора, - неверие, которое я чувствовал как император, было выгодно тем нациям, которыми я правил. Разве мог бы я одинаково относиться к различным религиям, противостоящим друг другу, если бы находился под влиянием одной из них? Разве я смог бы сохранить независимость моего мышления и моих действий под контролем духовника, который руководил бы мной, пугая меня адом?»[2046]
Только на Святой Елене Наполеон рассказывал своему окружению о том, как и сколько раз в различных сражениях он был ранен и, случалось, лишь чудом избегал смерти. Так, он показал Лас-Казу глубокий шрам на левом бедре от удара английским штыком, в результате которого он едва не потерял ногу в 1793 г. под Тулоном. В том разговоре с Лас-Казом он заметил, что «люди вообще на удивление много говорят об исключительно счастливой судьбе, которая сохраняла его неуязвимым во множестве сражений»: «Они заблуждаются. Просто я всегда держал в тайне те случаи, когда подвергался серьезной опасности». И он рассказал, что только за время осады Тулона под ним были убиты три лошади, а еще несколько в боях Итальянской кампании и четыре - при осаде Сен - Жан д’Акра. Ранен он был после Тулона еще дважды - осколками пушечных ядер в битвах при Регенсбурге и Ваграме (оба раза - в правую ногу), а в 1814 г., уже после сражения под Бриенном, с трудом отбился от неожиданно напавших на него казаков. «Самое замечательное в этом случае, - вспоминал Наполеон, - было то, что все это произошло возле дерева, под которым я в возрасте 12-ти лет обычно сидел и читал “Освобожденный Иерусалим” в свободное от занятий в Бриеннской военной школе время»[2047].
Вообще в разговорах с Лас-Казом и другими на острове Святой Елены Наполеон был, как никогда, откровенен и не стеснялся признавать допущенные им в разное время просчеты и ошибки: например, после завоевания Египта ему следовало бы остаться на Востоке и «быть восточным императором, а не западным»; от нашествия на Россию он должен был отказаться, как только узнал, что Бернадот не будет ему помогать, а турецкий султан уже мирится с Россией; Пруссию после Йены и Ауэрштедта надо было стереть как самостоятельное государство с политической карты Европы. А вот что касается «испанской язвы», то Наполеон оправдывал свою идею цивилизовать Испанию и связать ее всесторонне (экономически, социально, политически и даже династически) с Францией, но признал, что реализация этой идеи оказалась «аморальной» и не удалась ему главным образом из-за грубых и опрометчивых действий исполнителей его воли - Жозефа Бонапарта и Мюрата. «Безобразие испанского дела, - говорил он Лас-Казу, - видится во всей его отвратительной наготе, и никто теперь не вспомнит о величественности идеи и всех тех политических выгодах, которые я намерен был обеспечить для испанского народа. Однако последующие поколения превозносили бы его до небес, добейся я успеха»[2048].
В мемориале Святой Елены Наполеон оставил много колоритных характеристик своих современников - друзей и близких, соратников и врагов. Верных ему соратников (а таковыми они были почти все) император оценивал очень высоко - и в профессиональном, и в чисто человеческом (особенно нравственном) отношении. Мне уже приходилось в разной связи ссылаться на его отзывы о лучших военачальниках (Ланне, Даву, Сюше) и самых близких друзьях (Дюроке, Мюироне, Дезе). Вот еще несколько примеров: