[518]. Зато Мария Луиза смолоду и надолго завела себе любовника - бравого лейб - гвардейца Мануэля Годоя, который, по выражению Д. Чандлера, «через постель королевы пролез к власти», стал генералиссимусом и премьер-министром, фактически правителем Испании, а королю отвел роль сутенера его собственной жены. Уже в 1804 г. Стендаль оставил в дневнике такую запись о Годое: «Могущественнее испанского короля, потому что спит с королевой»[519]. С тех пор Годой возвысился еще больше, получил от монаршей четы высокопарный, хотя и несколько двусмысленный титул «князь Мира» (за успех на мирных переговорах между Испанией и Францией), но своим наглым беззаконием восстановил против себя, а заодно и против короля с королевой, громадное большинство испанцев снизу доверху. Личные же распри в королевской семье еще больше роняли авторитет коронованных «дегенератов» в глазах собственного народа. К весне 1808 г. терпение испанцев истощилось: 17 марта в пригороде Мадрида Аранхуэсе, где находился дворец «князя Мира», вспыхнуло восстание горожан. Годой был схвачен повстанцами, избит и, чудом избежав расправы, брошен в тюрьму.
Наполеон, внимательно следивший за происходящим в Испании, немедленно приступил к реализации своего плана. Он взял на себя роль арбитра в испанских междоусобицах и раздорах - как между властью и народом, так и внутри власти. Уже 23 марта 1808 г. он пригласил (точнее сказать, заманил) короля и королеву Испании с их чадами и домочадцами, а также освобожденного из тюрьмы и теперь ни на что не претендующего Годоя к себе во французский город Байонну, у самой испанской границы. После случившейся там дикой сцены, когда Карл IV замахнулся палкой на сына, а тот едва не вступил с отцом в кулачный бой, Наполеон припугнул испанских монархов устрашающей перспективой всенародного бунта против них в Испании и потребовал «ради спокойствия испанского народа», чтобы и Карл, и Фердинанд отказались от престола[520]. Затем, уже радея об их личном «благоденствии и спокойствии», император отправил короля и королеву Испании фактически под домашний арест в Фонтенбло, а Фердинанда с прочими членами королевской семьи - в Валансэ, в замок Ш. М. Талейрана[521]. «Он провел всю потрясающую операцию похищения трона сразу у двоих - и у отца, и у сына - виртуозно, - удивлялся А. 3. Манфред. - Ни одного выстрела, ни одного резкого жеста, ни одного жестокого слова - и Испания была завоевана»[522].
Спустя несколько дней Наполеон провозгласил королем Испании (обещая при этом выгодные для народа реформы) своего брата Жозефа, бывшего королем в Неаполе. Император приказал брату - королю оставить неаполитанскую корону для И. Мюрата, а самому отправляться в Мадрид, чтобы занять там освободившийся испанский престол. Таким образом, иронизирует Дэвид Чандлер, «Наполеон сохранил неаполитанскую корону “в семье”»[523], А пока Мюрат во главе армейского корпуса подступил к Мадриду, чтобы подготовить народ Испании к восшествию на престол нового монарха.
Но вдруг в уже в завоеванной, как показалось Наполеону, стране против него восстала испанская «чернь», которую он не принимал в расчет. 2 мая 1808 г. в Мадриде грянуло событие, оказавшееся предвестием народной партизанской войны против французов «когтями и зубами», герильи (от исп. la guerra - война). Этот страшный бунт жителей испанской столицы обрел историческую значимость благодаря гению Франсиско Гойя, который увековечил его в картинах «Восстание 2 мая 1808 г. в Мадриде» и «Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 г.»[524].
Накануне, 1 мая, в базарный день, толпы мужчин и женщин заполнили улицы, площади, церковные паперти Мадрида с криками «Смерть французам! Они похитили нашего короля!» (имея в виду не самого Карла IV, всеми ненавидимого, а принца Фердинанда как желательную альтернативу). Мюрат, уже вступивший в Мадрид с авангардом своего корпуса, не сразу осознал, что происходит. Но на следующий день повстанцы атаковали французов по всему городу, забрасывали их камнями, стреляли в них из окон чуть ли не всех домов, кидались на них с ножами и топорами и даже норовили увечить их буквально «когтями и зубами». Мюрат обрушил на восставших свою кавалерию, первые ряды которой составили эскадроны мамлюков. «Врезавшись в гущу толпы, - вспоминал очевидец, барон М. де Марбо, бывший тогда адъютантом Мюрата, - мамлюки в один миг снесли своими кривыми саблями сотню голов и проложили путь гвардейским егерям и драгунам, принявшимся яростно рубить мятежников»[525]. В тот же день мятеж был подавлен.
Но из Мадрида герилья перекинулась на провинцию: против французского диктата восстали Андалусия, Валенсия, Галисия, Арагон. Ярость испанцев повсеместно и рьяно разжигало духовенство. Испанские монахи распространяли по стране агитационные катехизисы похлеще ростопчинских афишек 1812 г., с такими заповедями: «Наполеон есть начало всякого зла, конец всякого добра, вместилище всех пороков»; «повелитель преисподней, царь чудовищ ада, еретиков и еретических государей, страшный зверь - бестия о 7 головах и 10 рогах»[526]. В результате в Испании французам пришлось иметь дело - неожиданно для них и, главное, для Наполеона - прямо-таки с «озверелым народом». Очевидцы и участники событий 1808 г. свидетельствовали о леденящих душу примерах жестокости с испанской стороны и ответных акций мщения - французов. Так, в Саламанке «200 французских пленных были разрублены на куски и брошены свиньям»[527]. Близ Тарасоны (Арагон. - Ред.) Марбо и его товарищи обнаружили труп молодого французского офицера, «пригвожденного за руки и за ноги к двери какого-то сарая. Несчастный был прибит вниз головой, и под ним загорался костер»[528]. Но, пожалуй, самый жуткий пример такой бесчеловечности приводил капитан Шарль Франсуа - герой битв при Аустерлице, Йене и Фридланде[529]. Вот его рассказ в передаче Андре Кастело: «Отважного генерала Рене[530]<...> с женой и ребенком испанцы схватили в одном из ущелий Сьерра - Морены <...>. Там они распилили его надвое после того, как у него на глазах изнасиловали жену, которую потом тоже распилили. Но прежде распилили ребенка на глазах обезумевшей матери»[531].
Французы, со своей стороны, впервые столкнувшись с подобным зверством, естественно, тоже зверели, но не изощрялись в палачестве, как испанцы, а попросту обезглавливали и расстреливали всех, кто выступал против них с оружием в руках. Впрочем, испанцев озлобляли не столько расстрелы и казни, сколько мстительные надругательства «безбожников» французов над церковью, олицетворявшей собой для французских солдат зловещую инквизицию. «Никто не считал, - отмечает Анри Лашук, - сколько священников замучили французы, пытаясь узнать, где спрятаны церковные сокровища». А ведь французы не только мучили и убивали священников, но и разоряли и оскверняли церкви, превращая их в отхожие места[532]. Наполеон попытался было пресечь бесчинства французских солдат, приказав расстреливать каждого уличенного в неоправданном насилии и грабеже. Д. Чандлер приводит характерное свидетельство очевидца о расправе с одним из таких солдат, «застигнутым во время ограбления им церкви. Преступника немедленно вытащили и поставили перед срочно организованным военным судом, приговор был подписан на бумаге, положенной на барабан, солдат приговорен к смерти и немедленно казнен на месте». «Было много подобных случаев применения трибуналами самых крутых мер, - заключает Чандлер, - но бесчинства все-таки продолжались»[533]. Так испанская кампания 1808 - 1809 гг. становится похожей, по выражению А. Лашука, «на страшные религиозные войны Средневековья»[534].
К тому времени, когда Жозеф Бонапарт торжественно (но с величайшими предосторожностями) въехал в Мадрид, а это произошло 22 июля 1808 г., такая война - на истребление! - уже полыхала по всей Испании. Соотношение сил поначалу можно было расценить как обреченно проигрышное для испанцев. Правда, на их стороне было количественное превосходство: по данным Д. Чандлера, «около 200 тыс.» солдат плюс несчетное количество герильерос (исп. guerrilleros - партизан) против «приблизительно 120 тыс.» французов[535]. Но французские войска (кроме отдельных частей новобранцев) безмерно превосходили испанцев в качественном отношении - боевым опытом, выучкой, дисциплиной. Испанский командный состав, хотя в нем числились 127 фельдмаршалов[536], далеко уступал французскому: даже самые талантливые полководцы Испании Ксавьер де Кастаньос (будущий герцог Байленский), Хосе Палафокс (впоследствии герцог Сарагосский) и Хоакин Блейк не шли ни в какое сравнение с наполеоновскими маршалами Лефевром, Монсеем или Виктором, а тем более с Ланном, Сюше или Бессьером[537]; прочие же испанские генералы, как заметил (не без оснований) Анри Лашук, «разбирались в военном деле гораздо хуже любого французского сержанта».
Военная кампания 1808 г. в Испании началась для французов, как и рассчитывал Наполеон, многообещающе. 14 июля в битве при Медина дель Рио - Секо маршал Бессьер с 10-тысячным корпусом разбил 30-тысячную армию генерала Г. Ла Куэста, причем испанцы потеряли, по данным А. Лашука, около 12 тыс. человек (убитыми, ранеными и пленными), а французы - «чуть более 500 солдат». Узнав об этом, Наполеон воскликнул: «Бессьер сделал моего брата королем Испании!»