В тот день Наполеон проводил очередной смотр своей гвардии перед дворцом в Шёнбрунне. Поскольку он всегда и везде возбуждал, по выражению Е. В. Тарле, «самое ненасытное любопытство», поглазеть на его смотры в Шёнбрунне обычно собирались толпы венских обывателей. Наполеон разрешал такие сборища венцев в награду за их абсолютную покорность. Смотр 12 октября был близок к концу, когда некий молодой человек интеллигентного вида, в штатском стал пробираться между лошадьми императорской свиты к лошади, на которой сидел император. В левой руке у него была бумага с каким-то прошением. Ему сказали, что он должен передать ее генерал-адъютанту Ж. Раппу, но проситель требовал допустить его к самому императору. Рапп, заподозрив неладное, велел арестовать, обыскать и допросить его. Арестованный ответил на все вопросы: зовут его Фридрих Штапс, он сын протестантского пастора из Наумбурга, студент университета в Эрфурте, ему 17 лет. При нем обнаружили большой и острый кухонный нож. Когда его спросили, для чего ему этот нож, он ответил, не сморгнув глазом: «Чтобы убить Наполеона»[682].
По окончании смотра Наполеону доложили о происшедшем, и он приказал доставить арестованного к нему в гостиную, где находились маршалы Л. А. Бертье и Ж. Б. Ж. Бернадот и генералы М. Ж. К. Дюрок и Р. Савари. Все они стали очевидцами сцены, которую запомнили на всю жизнь. «За что вы хотели меня убить?» - спросил Наполеон. Штапс ответил: «За то, что вы приносите несчастье моей родине и всему миру». - «Я вам причинил зло?» - «Да, как всем немцам». - «Кто вас подучил?» - «Никто». - «Вас этому учат в университете?» - «Нет, государь». - «Я вас помилую, если вы попросите у меня прощения». - «Я не хочу прощения и очень жалею, что мне не удалось вас убить». - «Черт вас возьми! - воскликнул Наполеон. - Можно подумать, что преступление для вас ничего не значит!» Штапс возразил очень спокойно: «Убить вас - это не преступление, это мой долг». - «Ну, а если я вас все-таки помилую, будете вы мне благодарны?» - «Нет, я все равно вас убью».
«Наполеон остолбенел», - вспоминал один из свидетелей этой сцены. После долгой паузы, в течение которой император рассматривал своего незадачливого убийцу, как врач смотрит на безнадежного пациента, он вызвал своего лейб - медика Ж. Н. Корвизара и поручил ему освидетельствовать Штапса: не маньяк ли он? Корвизар, выполнив поручение, доложил, то Штапс умственно и душевно здоров. Когда Штапса увели, Наполеон обратился к Дюроку: «Узнайте, как он умрет, и доложите мне».
Военно - полевой суд тем же вечером приговорил Фридриха Штапса к расстрелу, а на следующий день приговор был приведен в исполнение. Штапс умер как герой. Перед смертью он успел прокричать: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия! Смерть тиранам!»
Наполеон запретил говорить и печатать что-либо об этом происшествии, но сам не мог забыть и понять Штапса до конца своих дней. Уже будучи в изгнании на острове Святой Елены, он все еще недоумевал: «Этот несчастный не выходит у меня из головы. Когда я о нем думаю, мысли мои теряются. Это выше моего разумения»[683].
Думается, здесь налицо конфликт между различными категориями человеческого разума: глубоко рациональный гений Наполеона не мог постигнуть мыслительной специфики фанатика (чуть ли не помешанного на идее тираноубийства), поскольку искал в его самопожертвовании и не находил ни мотива, ни смысла, ни элементарной целесообразности.
Читатель видит, что за время мирных переговоров в Шёнбрунне, когда казалось, что после Ваграма Наполеона ждет тишь да гладь да божья благодать, ему пришлось пережить много неприятностей, связанных с именами Чатама, Шилля, Гофера и особенно Штапса. Но все это время любую неприятность скрашивало ему одно имя - Мария.
Вскоре после Ваграма Наполеон получил письмо от Марии Валевской. Она спрашивала, можно ли ей приехать к нему в Вену. Наполеон ответил: «Приезжайте! Очень хочу Вас видеть и представить новые доказательства той нежной дружбы, которую я питаю к Вам. Покрываю Ваши прелестные руки тысячами самых сладких поцелуев и одним единственным - Ваши прекрасные уста»[684]. Она приехала, - как вычислил ее биограф Мариан Брандыс, примерно в последних числах июля. Наполеон приготовил для нее, по воспоминаниям Констана Вери, «чудесный дом в одном из предместий Вены». Сюда каждый вечер Констан приезжал за ней в закрытой карете, без гербов и ливрей, с одним лакеем, доставлял ее в Шёнбрунн и «провожал во дворец тайным ходом прямо к императору»[685]. Дорога от «чудесного дома» Марии до Шёнбрунна была короткой, но неухоженной, с выбоинами на каждом шагу. В дождливые дни на такой дороге карета опасно скользила. Наполеон беспокоился, особенно с середины августа (читатель скоро поймет, почему): «Будь осторожен, Констан! Опять шел дождь, и дорога раскисла. Ты доверяешь кучеру? Карета в хорошем состоянии?»[686] Так, вечер за вечером, пролетели для Наполеона и Марии два с лишним месяца любовной страсти. В ее объятьях он встретил свой 40-й день рождения.
И вот в один из таких вечеров, где-то в середине августа (не 15-го ли числа, в день рождения Наполеона?) Мария призналась ему, что ждет от него ребенка, причем уверена, что будет сын. Может быть, Наполеон и теперь, как в сцене со Штапсом, «остолбенел» (на этот раз от избытка иных чувств) и - это уже факт - вновь вызвал к себе Ж. Н. Корвизара. Лейб - медик императора освидетельствовал Марию и подтвердил факт ее беременности. Наполеон сразу же впервые ощутил себя счастливым отцом. Рождение сына (император и мысли не допускал о том, что возможна дочь) он считал для себя большим счастьем, чем победа при Ваграме. Ведь это значило бы, что он станет основателем собственной династии, а сына сделает наследником императорского трона!
Да, а Жозефина?.. Наполеон все еще любил ее, хотя после его возвращения из Египта они поменялись ролями: теперь она хранила ему верность, а он изменял ей, причем по старинке ей же не доверял. «Не балуй по ночам, - внушал он ей 25 сентября в письме из Шёнбрунна, - так как вскорости сможешь услышать грохот моей кареты под твоим окном»[687].
Именно в те дни он не просто подумал, а твердо решил развестись с Жозефиной - ради наследника. Но может ли стать наследником французского престола сын императора от польской графини?
Наполеон любил Марию и был безмерно благодарен ей за то, что она смогла доказать его способность к отцовству. Он окружил ее, а потом и общего их ребенка (как они оба предвидели - сына!) нежнейшей заботой. Но все больше мучила его мысль о том, что дитя их с Марией любви ни в качестве наследника монаршего престола, ни тем более в качестве императора не получит должного признания у европейских монархов. А. 3. Манфред верно заметил, что лет 15 - 20 назад, в пору своей якобинской юности, Наполеон поиздевался бы над такими соображениями[688]. Теперь же он, будучи сам монархом, вновь и вновь возвращался именно к монархической и наследственной мотивации своего второго брака: наследником его трона и славы должен быть его сын от принцессы из самых авторитетных царствующих династий. Рассуждал он так: в мире, кроме Франции, еще четыре великие державы, надо выбирать из них. Поскольку Ганноверская династия в Англии остается его главным врагом, а династия Гогенцоллернов в Пруссии скомпрометирована тем страшным разгромом, которому он подверг ее в 1806 г., выбор невест сокращается для него до двух династий-либо российские Романовы (самый желанный вариант из всех возможных), либо, менее желательно, австрийские Габсбурги. И тех и других он тоже громил в войнах с ними - дважды Романовых и четырежды Габсбургов, но все-таки они держались более достойно, чем Гогенцоллерны. К тому же сегодня у него с Россией союз.
Вывод для Наполеона отсюда напрашивался сам собой: надо взять себе в жены принцессу из дома Романовых (он знал: их там незамужних - две), европейски обставить и разрекламировать этот русско-французский брак, а брачные узы еще сильнее скрепят политический союз двух самых авторитетных в мире империй - Франции и России.
4. Кризис русско-французского союза
К тому времени, когда Наполеон решил развестись с Жозефиной и вступить в новый брак с русской княжной, союз между Францией и Россией уже необратимо слабел. Главную, предопределившую крах союза трещину он дал из-за континентальной блокады Англии.
«К концу 1807 г., - констатирует Жан Тюлар, - к блокаде, за исключением Швеции, сохранившей верность договору с Англией, присоединились уже все европейские страны»[689]. Британская экономика начала страдать от блокады с первых же лет. Останавливались предприятия, свертывалось производство, росла дороговизна, «наметились симптомы девальвации фунта», а по ряду графств уже прокатилась «волна народных возмущений»[690]. Казалось, сбывается роковой для Англии прогноз Наполеона в его выступлении перед Законодательным корпусом осенью 1807 г.: «Англия, наказанная за методы, которые составляли самую суть ее подлой политики, вынуждена сегодня наблюдать за тем, как от ее товаров отказывается вся Европа, а ее корабли, загруженные никому не нужными дарами, скитаются по бескрайним морям, где, как им казалось, они еще совсем недавно царили, и тщетно отыскивают от Зунда до Геллеспонта хотя бы один готовый приютить их порт»[691].
В 1811 - 1812 гг. экономический кризис в Англии разразился с новой силой, поразив и финансовую систему, и торговлю, и промышленность (хлопчатобумажную, металлургическую, судостроительную). По всей стране начались рабочие стачки. Именно в те годы достигло наибольшего размаха движение