.
Зато крестьянские массы поднимались на защиту отечества бескорыстно, движимые отнюдь не сословными, а национальными интересами. Для них, в отличие от дворянства, Россия и крепостное право не были синонимами. Они шли в бой «на басурмана» за Россию, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. После победы над национальным врагом, «басурманом», они надеялись получить из рук «царя - батюшки» в награду за свой патриотизм освобождение от собственных господ. При этом ненависть простого люда к Наполеону подогревалась религиозным суеверием, ибо он давно уже воспринимался как антихрист, который теперь привел из-за тридевяти земель орду нехристей истреблять русский народ и православную веру.
Национальное сознание всех россиян - от царя до последнего солдата - не могло мириться с тем, как складывался ход войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник вглубь России на 600 км, создал угрозу обеим ее столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не имели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят», - так оценил падение Смоленска М. И. Кутузов[903].
В такой ситуации становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии соединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал его главнокомандующим. Искренне полагая, что Великая армия Наполеона «есть сущая сволочь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»)[904], но и потерю огромных пространств России. Поклонник суворовского изречения «Русак - не рак, задом ходить не умеет», Багратион в июльские дни 1812 г. жаловался А. А. Аракчееву: «Русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали»[905].
Между собой оба главнокомандующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! - кричал пылкий Багратион. - Тебе все русское нипочем!» «А ты дурак, - отвечал невозмутимый Барклай, - хоть и считаешь себя русским!» Начальник штаба 1-й армии А. П. Ермолов в тот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой»[906].
Почти все генералы и офицеры обеих армий, симпатизируя Багратиону, исподтишка бранили и высмеивали Барклая де Толли, фамилию которого они переиначили в «Болтай да и Только», как «немца» и даже «изменщика»[907]. Среди солдат отношение к Барклаю как к «изменщику» было устойчивым, поскольку все «видели» неопровержимые «доказательства» его измены: Барклай «отдает Россию», а сам он «немец», значит - «изменщик»[908].
Пересуды о Барклае де Толли шли не только в армии, но и в обществе - по всей России. «Благородное российское дворянство» презирало его, царский двор третировал, alter ego царя Аракчеев ненавидел[909].
Сам Александр I, хотя и доверял Барклаю, тоже был недоволен его «отступательными движениями». «С прискорбностью должен был видеть, - упрекал царь Барклая, - что сии движения продолжались до Смоленска»[910]. Теперь, после Смоленска, вдвойне нетерпимым для военной и чиновной элиты, включая самого царя, стало не только угрожающе затянувшееся отступление россиян по пути к Москве, но и отсутствие главнокомандующего при наличии двух командующих на этом пути. Распря между Барклаем де Толли и Багратионом зловеще иллюстрировала парадокс Наполеона: «Один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших».
Александр I понимал, что нужен главнокомандующий, облеченный доверием нации, и притом с русским именем. Выбор кандидата на пост главнокомандующего он доверил Чрезвычайному комитету из высших сановников империи. Возглавил комитет председатель Государственного совета генерал-фельдмаршал граф Н. И. Салтыков (бывший воспитатель юного Александра Павловича). В его доме 5 августа комитет провел свое единственное, ставшее историческим, заседание. Как личный представитель царя в заседании принял участие А. А. Аракчеев. Именно по его докладу было принято решение, которое Аракчеев и подписал вместе с членами комитета.
Чрезвычайный комитет рассмотрел шесть кандидатур: Л. Л. Беннигсена, Д. С. Дохтурова, П. И. Багратиона, А. П. Тормасова, П. А. Палена и М. И. Кутузова. Работал он по методу исключения: последовательно отверг, одну за другой, пять кандидатур, а шестую, названную последней, единогласно рекомендовал императору для избрания. То была кандидатура Кутузова.
Генерал от инфантерии с 1798 г. Михаил Илларионович Голенищев - Кутузов (1745 - 1813 гг.) как самый старший по возрасту и службе из всех действующих генералов, сподвижник П. А. Румянцева и А. В. Суворова, истинно русский барин, род которого уходил корнями в XIII в., имел очевидное преимущество перед другими кандидатами в главнокомандующие. Было ему уже 67 лет (жить оставалось всего 8 месяцев). Боевой опыт Кутузова исчислялся в полвека. Генералом он стал в 1784 г., раньше, чем Наполеон лейтенантом. В молодости ему дважды прострелили голову, но оба раза он, к удивлению русских и европейских медиков, выжил. Его правый глаз выбила турецкая пуля в битве под Алуштой, когда ему было 28 лет. После этого он отличился не в одном десятке походов, осад, сражений, штурмов. К 1812 г. Кутузов прочно зарекомендовал себя как мудрый стратег и блистательный дипломат («Хитер, хитер! Умен, умен! Никто его не обманет! - говорил о нем Суворов[911]), а воспоминания о давней катастрофе под Аустерлицем затмило впечатление от его недавних побед над турками под Рущуком и Слободзеей.
Грандам Чрезвычайного комитета импонировала и феодальная состоятельность Кутузова. По титулу единственный среди шести кандидатов светлейший князь, он получил только за 1793 - 1799 гг. от Екатерины II и Павла I 5667 крепостных «душ», в отличие от худородного Барклая де Толли, который вообще не имел крепостных.
Итак, Чрезвычайный комитет отдал предпочтение Кутузову, основываясь на формально неоспоримых критериях. Единственное, что могло остановить «комитетчиков» перед таким выбором, - это личная антипатия царя к их избраннику. Они знали, что Александр I после Аустерлица терпеть не мог этого, как он выражался, «одноглазого старого сатира», который не осилил Наполеона и тем опозорил своего государя перед отечеством и Европой. Комитет, однако, не усмотрел в этом серьезного препятствия для себя, полагаясь на то, что кандидатуру Кутузова поддержал Аракчеев.
Да, Александр I согласился с выбором Чрезвычайного комитета и 8 августа назначил Кутузова главнокомандующим всеми русскими армиями, хотя и скрепя сердце. «Я не мог поступить иначе, - объяснил он сестре Екатерине Павловне, - как выбрать из трех генералов, одинаково мало способных быть главнокомандующими (царь имел в виду Барклая де Толли, Багратиона и Кутузова. - Н. Т.), того, на которого указывал общий голос»[912].
Как же встретила русская армия назначение и приезд Кутузова? Расхожее мнение, будто Кутузов был встречен «всеобщим, от солдата до генерала, ликованием»[913], приукрашивает истинную картину. Генералитет, который хорошо знал Михаила Илларионовича не только как военачальника, но и как царедворца, просто как личность, отреагировал на его явление в качестве главнокомандующего неоднозначно. Пожалуй, только Барклай де Толли, хотя и был задет назначением Кутузова больше, чем кто-либо, воспринял его благородно. «Счастливый ли это выбор, только Богу известно, - написал он 16 августа жене. - Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления»[914].
Зато Багратион не скрывал своего раздражения. Он еще в сентябре 1811 г., перед угрозой нашествия Наполеона, уведомлял военного министра (Барклая де Толли!), что Кутузов «имеет особенный талант драться неудачно»[915], а теперь, узнав о назначении Кутузова, возмущался: «Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем! <...>. Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги»[916]. Между прочим, эти отзывы Багратиона рубят под корень модный у нас (хотя и совершенно голословный) тезис о нем как об «ученике», даже «лучшем ученике» Кутузова[917]. Не могут ученики (особенно лучшие) так низко ставить своих учителей!
Неодобрительно встретили назначение Кутузова и такие герои 1812 г., как М. А. Милорадович, считавший его «низким царедворцем»[918]; Д. С. Дохтуров, которому царедворческие интриги «светлейшего» внушали «отвращение»[919]; Н. Н. Раевский, полагавший, что Кутузов «ни в духе, ни в талантах» не выше «ничтожества»[920], и некоторые другие генералы[921].
Большая же часть офицеров и особенно солдатская масса, встречая Кутузова, действительно ликовали. Солдаты не знали его как царедворца, «куртизана» и «сатира», но Кутузов - военачальник, мудрый, заботливый, с русским именем, был им хорошо знаком и симпатичен. В армии сразу родилась поговорка:
Барклая де Толли
Не будет уж боле.
Приехал Кутузов