.
Больше всего поразила Наполеона такая неожиданность, как равнодушие народных масс к его конституционным новациям. Это выяснилось по результатам всенародного голосования. Из 5 млн избирателей (т. н. «активных граждан») за «Дополнительный акт» проголосовали 1 532 527 человек против 4810, но... при 3,5 млн воздержавшихся[1642]. Народ явно хотел не либеральных довесков к законам империи, а революционного, в духе 1789 - 1793 гг., искоренения всех остатков феодализма, которые олицетворяли собой в народном сознании Бурбоны.
Разумеется, и плебисцит о «Дополнительном акте», и выборы в нижнюю палату разочаровали Наполеона. Но - дело сделано, и теперь император постарался извлечь из него максимум пользы для себя и своей империи. 1 июня на Марсовом поле в центре Парижа он провел торжественную церемонию, на которой были оглашены результаты плебисцита, розданы императорские знамена с орлами солдатам Великой армии и Национальной гвардии и объявлено о первом заседании вновь избранной Палаты депутатов[1643]. Церемония была художественно оформлена под руководством первого живописца Франции и всей Европы Ж. Л. Давида и одного из лучших архитекторов империи П. Фонтена. Площадь украсили два сказочно живописных трона, на которых император восседал - сначала по ходу гражданского, а потом военного церемониала; вокруг тронов - затейливые арки, трибуны, скамьи. Громадную эспланаду (площадь между трибунами) заполнили 50 тыс. кадровых и национальных гвардейцев, а общее число собравшихся на площади и окрест нее превышало 200 тыс. Адольф Тьер выразился даже так, что здесь в тот день «находился почти весь народ Парижа».
Очевидец этой церемонии англичанин Хобхаус (адвокат и близкий друг Д. Г. Байрона), оставшийся после бегства Людовика XVIII в Париже, вспоминал: «Мы увидели зрелище, великолепие которого не поддается описанию. Монарх, увенчанный белым плюмажем, восседал на троне, казавшемся сверкающей пирамидой из орлов, оружия и военных мундиров. Огромное пространство было заполнено солдатами, окруженными столь многочисленной толпой, что склоны с двух сторон являли собой ковер из человеческих голов. Сам император, обстановка праздника - все способствовало тому, чтобы вызвать у нас невыразимое восхищение открывшимся нашему глазу зрелищем»[1644].
Нет, одна деталь, вызывающе несозвучная торжеству империи, удивила, если не сказать уязвила, народ и армию: Наполеон был в коротком белом плаще и белых атласных штанах, в черной шляпе с белыми перьями, с прической a la Ренессанс и в туфлях, как у принца из семьи Бурбонов. Император старался всем своим видом подчеркнуть мирный, праздничный характер торжества, но не учел, что народ и армия воспринимают его таким, каким он запомнился в годы его мировой славы: государь - воин в скромном мундире и легендарной в своей скромности треуголке, а тот наряд, в который он теперь облачился, делал его в глазах собравшихся оскорбительно похожим на ненавистного Людовика XVIII.
Впрочем, несмотря на этот «не свой» наряд, Наполеон вновь стал самим собой в тот момент, когда приступил к раздаче знамен и орлов. Сорвав с себя «бурбонский» плащ, он по-мальчишески, в два прыжка, соскочил с трона и устремился к эспланаде. Там, перед стройными рядами своих солдат, он словно преобразился из монарха в «маленького капрала», т. е. - для тех, кто так его называл, - величайшего полководца всех времен и народов. Вызывая к себе по очереди каждую воинскую часть, император приветствовал ее солдат одной - двумя фразами, иногда даже шуткой, и вручал им трехцветное знамя с медными орлами. Последними, чеканя в марше шаг, к нему подошли его любимые «ворчуны» Старой гвардии. Их грозный вид заметно порадовал Наполеона. «Солдаты императорской гвардии! - обратился он к ним. - Клянетесь ли вы превзойти самих себя в предстоящей кампании и скорее умереть, чем допустить, чтобы чужеземцы диктовали вашей родине свои законы?!» «Клянемся!» - ответил ему многотысячный, исполненный вдохновения клич. «Когда они проходили маршем перед императором, глаза их сверкали мрачным огнем, - вспоминал о тех минутах очевидец, один из вождей либералов герцог Ахилл де Брой. - Казалось, что с губ их вот - вот сорвется “Morituri te salutant...”»[1645]. А вот что пишет об этом английский историк Эдит Саундерс: «Маршируя тысячами с удивительной точностью под гром барабанов и рев орудий, они казались ужасной и несокрушимой силой. Именно на этот эффект и был рассчитан парад; он был спланирован так, чтобы внушить уверенность, и даже сам Наполеон усмотрел в нем предвосхищение победы»[1646].
Вполне возможно, что на Марсовом поле 1 июня Наполеон ощутил именно такое предвосхищение победы над внешним врагом. Но внутри страны его не устраивали и раздражали притязания либеральной оппозиции. Из двух законодательных палат одна, верхняя, - Палата пэров - казалось бы, должна представить собой эталон единомыслия с императором. Ведь все ее 117 членов были назначены им: среди них - и все его четыре брата, и пасынок Евгений, и дядя кардинал Феш, и его верные министры и чиновники (Камбасерес, Лебрен, Коленкур, Маре, Годен, Роже Дюко, Ласепед, Декре, Савари, Лавалетт, Тибодо и др.), и военные (11 маршалов: Даву, Сюше, Ней, Массена, Лефевр, Сульт, Брюн, Монсей, Журдан, Келлерман, Мортье; генералы Друо, Камбронн, Жерар, Лабедуайер, Рапп и др.)[1647]. Но даже эта палата амбициозно добивается «улучшения» Конституции в пользу пэров. Что же касается депутатов нижней палаты, то они, «обуянные страхом перед диктатурой» (по выражению Вильпена), настойчиво требуют от императора повышения их статуса и расширения полномочий. Особенно активен в Палате депутатов ее вице - председатель М. Ж. П. Лафайет. «Должна ли эта палата называться представительством французского народа, - язвительно запрашивал он коллег, - или наполеоновским клубом?»[1648]
7 июня Наполеон в своей тронной речи раздраженно одернул парламентариев обеих палат: «Конституция объединяет нас всех. Перед лицом угроз нашему отечеству извне она должна быть нашей путеводной звездой <...>. Не будем уподобляться Византии, которая, теснимая со всех сторон варварами, стала посмешищем для потомства, занявшись отвлеченными дискуссиями в тот момент, когда таран разбивал ворота ее столицы»[1649]. Парламентарии выслушали императора (не без обиды на то, что он сравнил их с византийскими горе - политиками), но, как мы еще увидим, не смирились со своим подневольным, на их взгляд, статусом.
Гораздо меньше хлопот, по сравнению с выборами парламентариев, доставил Наполеону подбор министров. Здесь он как верховный глава исполнительной власти все решал исключительно по собственному усмотрению. Ключевые позиции в правительстве император старался укрепить новыми, но испытанными в разных сферах людьми. После 15-летнего перерыва он вернул в правительство Лазара Карно, назначив его министром внутренних дел. Это назначение было драгоценным подарком для якобинцев и всех вообще республиканцев, ибо Карно, прославленный «организатор победы» 1793 — 1794 гг. над феодальными интервентами, смело выступавший против коронации Наполеона, теперь, в 1815 г., как никто олицетворял собой Республику. Доминик де Вильпен, процитировав верное замечание Франсуа Гизо («Наполеону было нужно, чтобы знамя Революции, украшенное именами ее героев, реяло над Империей»), столь же верно добавляет от себя: «Карно играл роль гаранта морали и демократии. Его назначение говорит об умении императора сплотить вокруг себя республиканцев. Наконец, оно успокаивает французов, ибо рядом оказываются два человека, которые вошли в историю последней четверти века как спасители нации»[1650]. Правда, Карно принял должность министра внутренних дел с неохотой, прямо заявив Наполеону: «Я был бы полезнее в военном ведомстве». Император переубедил его неотразимым аргументом: «Разумеется, я думал об этом. Но ваше появление в военном министерстве было бы истолковано Европой как мое намерение начать большую войну[1651]. А вы знаете, что я стремлюсь к миру»[1652].
Военное министерство Наполеон передал в железные руки маршала Л. Н. Даву. Удивительно, как и почему дезориентирован автор отличной книги «Сто дней» Д. Вильпен, полагающий, будто Наполеон «всегда относился к Даву с недоверием» и даже «завидовал (? - Н. Т.) маршалу, чья слава затмевала (?? - Н. Т.) его собственную»[1653]. В действительности же после их первого совместного похода в Египет 1798 - 1799 гг., когда Наполеон присматривался к Даву, этот маршал стал, по справедливому определению Е. В. Тарле, «любимцем Наполеона»[1654], о чем свидетельствует и уже цитированное мной в этом томе высказывание императора на острове Святой Елены: Даву - «один из самых славных и чистых (в смысле бескорыстных. - Н. Т.) героев Франции»[1655].
На ответственный пост министра иностранных дел Наполеон вернул Армана де Коленкура - одного из самых близких лично к нему сановников. Это назначение и во Франции, и в Европе было воспринято позитивно. Ведь Коленкур как дипломат всегда слыл поборником мира: будучи послом в России, с 1807 по 1811 г., он все делал для сохранения русско-французского союза; перед войной 1812 г. настойчиво отговаривал Наполеона от нашествия на Россию, а в 1814 г., впервые возглавив внешнеполитическое ведомство, приложил колоссальные усилия для того, чтобы склонить императора к заключению, «пока не поздно», мирного договора с державами шестой коалиции. Тогда эти его усилия успеха не имели, но почему бы не теперь?