Вскоре после воцарения Павла, по его воле, архитекторы В. И. Баженов (1737–1799) и В. Ф. Бренна (1745–1820) на месте бывшего Летнего дворца начали возводить огромный замок – Михайловский дворец, названный по имени Архангела Михаила, которого Павел Петрович считал своим небесным покровителем. В конце 1800 года постройка монументального здания завершилась, и 8 ноября состоялось освящение, хотя отделочные работы еще продолжались.
Дворец окружали каналы и рвы, в него можно было попасть только по подъемным мостам. Император думал, что получил надежное убежище, а оказалось, что это его гробница…
Переезд Царской Семьи начался в феврале. По словам Николая Павловича, в Михайловском дворце «всюду было очень сыро и на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость». Комнаты детей находились над апартаментами отца, и Павел Петрович «часто приходил нас проведывать, и я хорошо помню, что он был чрезвычайно весел».
Привычный ход жизни оборвался 11 марта 1801 года. Около полуночи группа вооруженных заговорщиков во главе с Петербургским военным губернатором графом П. А. Паленом (1745–1826) и генерал-майором бароном Л. Л. Беннигсеном (1745–1826)[36] ворвалась в Михайловский дворец и убила Императора. На следующий день было объявлено, что Павел Петрович «скончался от апоплексического удара». Императором стал старший сын Павла Петровича Александр Павлович, знавший о готовящемся перевороте.
Николай Павлович, конечно же, был не посвящен ни в какие события, связанные со смертью «дорого Папа». Но он прекрасно помнил удивительный случай, происшедший вечером, накануне убийства. В тот вечер трехлетний брат Михаил отделился от Николая и Анны, от воспитательниц англичанок и уселся в углу комнаты с куклами.
Бонны обратили на это внимание и задали вопрос: что он делает? Михаил тут же ответил: «Я хороню своего отца!» После легкого замешательства ему было запрещено подобное занятие. На следующий день отца уже не было в живых. Приведя этот поразительный эпизод, Николай I заключил: «То, что здесь говорю, есть действительный факт».
События печального дня 12 марта начались с того, что мальчика разбудила чрезвычайно взволнованная графиня Ливен. Николаю Павловичу еще не было и пяти лет, но ему пришлось прикоснуться к событиям, последовавшим после.
«Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к моей Матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас заставила его замолчать».
Великий князь Николай присутствовал при душераздирающей сцене, происшедшей в Зимнем дворце между Марией Федоровной и ее старшим сыном – теперь уже Императором Александром I.
«Матушка моя лежала в глубине комнаты, когда вошел Император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед Матушкой на колени, и я до сих пор слышу его рыдания. Ему принесли воды, а нас увели».
Это рассказ от первого лица. По поводу происшедшего ничего больше Николай Павлович никому не рассказывал, хотя бытуют различные варианты якобы его «повествований».
У Шильдера, например, можно прочитать, что накануне убийства Павел Петрович и сын Николай имели какой-то просто провидческий разговор. Сын спросил отца: «Почему тебя называют Павлом Первым?» «Потому, – последовал ответ, – что не было другого Государя, который носил бы это имя до меня». И тогда Великий князь заявил: «Тогда меня будут называть Николаем Первым». Неизвестно, откуда подобный диалог заимствован; в личных бумагах Николая I указаний на нечто подобное нет.
Смерть отца мало что изменила в повседневной жизни Николая Павловича. Единственное важное и радостное событие – возвращение на жительство в Зимний дворец.
Грозным и беспощадным оставался Ламздорф, который совершенно не считался с происхождением, а за непослушание и нерадивость сек царских сыновей розгами. Любви не было никакой; сплошное принуждение. Говоря о тех временах, Николай Павлович заметил: «Страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум». В лице Матушки не имелось защитника; она целиком разделяла воспитательные приемы Ламздорфа.
Удивительно, что при холодной и бездушной атмосфере, в которой Великий князь провел все свое детство, он не стал бесчувственным светским истуканом. Он был искренним, преданным дружбе и раз данному слову; но порой оказывался упрямым до невозможности. В журнале воспитателей за 1809 год говорится, что он «нисколько не способен ни к малейшему проявлению снисходительности; и, несмотря на все увещания, он совершенно не поддавался на доводы, которые приводили ему».
Обучаться Николай Павлович начал, не достигнув еще и семилетнего возраста. Прилежанием же и успехами не отличался, и нередко «Ламздорф наказывал меня тростником весьма больно среди уроков». В учении Великий князь «видел одно принуждение и учился без охоты».
Матушка не хотела, чтобы сыновья Николай и Михаил стали похожими по своим интересам на их погибшего отца. Она старалась привить им вкус к «общим наукам», предполагая со временем определить их на учение в Лейпцигский университет. Она желала, чтобы они носили партикулярное (гражданское) платье, чтобы перестали «играть в войну» и не изображали из себя офицеров. Интересам и наклонностям младших сыновей она не придавала никакого значения.
Николай Павлович, под стать отцу и матери, уже с юности тоже имел твердый характер и никогда не уступал там, где уступать не позволяли ум и сердце. Ламздорф не раз признавал, что Николай Павлович делает то, что считает нужным; никакие меры принуждения не помогали.
Великого князя называли «строптивым» и «упрямым», но переломить так и не сумели. Своеобразие натуры так и не удалось заглушить и искоренить целой группе преподавателей и воспитателей под главенством такого бескомпромиссного офицера, как Ламздорф. Воспитанник оставался самим собой…
Через несколько десятилетий, вспоминая детство и «незабвенного» Ламздорфа, Николай Павлович признавался графу П. Д. Киселеву: «Наш с братом Михаилом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему; напротив, он был ворчлив, а порою жесток. Любая детская шалость приводила его в невообразимую ярость, он нас бранил на все лады, часто сопровождая свою брань щипками, что, разумеется, было весьма неприятно».
Исходя из личного горького опыта, своим детям Николай Павлович обеспечил совершенно иные условия воспитания и образования. Достаточно сказать, что вскоре после воцарения, в 1826 году, наставником старшего, восьмилетнего сына Александра – будущего Императора Александра II – был назначен Василий Андреевич Жуковский, один из образованнейших и благороднейших людей той эпохи…
Языки Николаю Павловичу давались чрезвычайно легко; он уже с детских лет владел английским, французским и немецким. Русским в полной мере овладел позже и не в последнюю очередь благодаря преподавателю (с 1802 года) полковнику П. П. Ушакову (1779–1853). А. С. Пушкин в 1834 году дал высокую оценку знанию Царем русского языка; подобный уровень был достаточно необычным для петербургского высшего света того времени.
Еще он изучал древние языки, польский, а в зрелые лета начал постигать итальянский. Фрейлина А. Ф. Тютчева очень точно подметила, что Николай Павлович «обладал даром языков».
Николай I, как и многие его современники, в том числе, например, и А. С. Пушкин, французским языком овладел в совершенстве раньше русского. Первые свои письма он писал по-французски, а Священное Писание так почти всю жизнь читал на французском языке, полагая, что церковнославянский язык подходит в первую очередь для церковной службы.
Только латинский язык Николай Павлович не переносил; он не желал его изучать и потому, что он – «мертвый», и потому, что знание его было необходимо для поступления в Лейпцигский университет, а туда ехать он категорически не хотел…
Воспитательное принуждение способствовало тому, что в Николае Павловиче с ранних пор проявилась тяга как раз к военным занятиям, ко всему, что связано с армией, с ее технической и строевой частями. Сначала это являлось скрытым протестом против насилия, а потом подобная заинтересованность стала естественной и желанной.
Из гуманитарных дисциплин его всегда живо интересовала история, особенно история Руси-России, которой он всю свою жизнь отдавался с истинным интересом и удовольствием. В раннем возрасте он уже читал и знал труды историка И. И. Голикова (1735–1801) и русского энциклопедиста М. В. Ломоносова (1711–1765). Многие разделы из монументального сочинения М. Н. Карамзина «История государства Российского», первые части которого появились, когда ему было двадцать лет, он знал наизусть.
Молодому Великому князю преподавался широкий спектр дисциплин. В их число помимо языков входили: политическая экономия, статистика, история права, общая история, русская история, математика, механика, физика. Были еще военные науки, танцы, рисование, пение, фехтование, верховая езда.
Преподавательский корпус был довольно разношерстным; наряду с бесспорными знатоками и интеллектуалами там порой попадались и довольно случайные люди. В обучении применялась сухая немецкая система: «вдалбливание» понятий, определений и оценок, без какой-либо попытки заставить молодого человека думать, размышлять и пытаться искать собственные объяснения. Наоборот, никаких размышлений не требовалось; все ответы надо было лишь вызубривать и повторять без запинки.
Ярких впечатлений почти никто из педагогов не оставил; с их стороны он не чувствовал ни надлежащего внимания, ни уж тем более нежных чувств. Николай Павлович потом признавался, что «генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всех любили. Ибо он с нами никогда сурово не обходился…».
Успехи всегда были там, к чему лежала душа. «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».