Александра Федоровна смолоду не отличалась крепким здоровьем, а с годами ее состояние начинало порой внушать серьезное беспокойство. Приступы слабости, нездоровья случались все чаще и чаще. И Император нередко бросал все и мчался домой, чтобы быть рядом с занемогшей супругой. В его присутствии она всегда оживала. Он сам ей готовил лечебное питье, делал компрессы, а когда надо было, то кормил из своих рук.
Его волновало все, что было с ней связано. В июле 1837 года наставлял сына Александра, который должен был встретиться с Александрой Федоровной в Москве.
«Ты ее хорошенько береги в особенности в народе и помогай подмышку, когда прикладываться будете в Успенском соборе. Не дай ей ходить по высоким лестницам, но вели всегда носить. На балах уговаривай не много танцевать и пуще всего недолго оставаться в ночь». Николай Павлович всю жизнь относился к ней как преданный рыцарь; она так навсегда и осталась его единственной «Дульцинеей».
Наблюдательная и язвительная фрейлина А. Ф. Тютчева дала яркую метафорическую картину семейных отношений Царя и Царицы:
«Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золотых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках».
Очевидное и благородное не всеми принималось в расчет; как уже отмечалось, для высшего света подобная супружеская добродетельность являлась скорее исключением, чем правилом. Возникали слухи и версии, ставившие под сомнение безукоризненность этих отношений.
Дочь Николая Павловича Королева Вюртембергская Ольга, прожив долгую жизнь, пережив многое и многих, в свои зрелые годы не раз видела и слышала намеки и ухмылки, когда возникала тема о характере семейных отношений отца и матери. В своих воспоминаниях она не обошла стороной эту тему, сделав единственно возможный и исторически обусловленный вывод: «Никто другой, кроме Мама, никогда не волновал его (отца) чувств, такая исключительная верность многим казалась просто чрезмерной добросовестностью».
Ольга Николаевна слишком долго и слишком близко находилась с любимым отцом, чтобы знать, понимать и чувствовать, как все было на самом деле.
Другие, не имея подобного «сердечного компаса», предполагали совершенно иное. В высшем свете не составляли «донжуанский список» Императора, но некоторые приписывали ему различные «амурные» истории.
Одно время ходили слухи, что его «пассией» была красавица фрейлина княжна Софи Урусова (1806–1889). Разговоры об этом прекратились лишь после того, как она в 1832 году вышла замуж за поручика Грозненского полка князя Л. Л. Радзивилла (1808–1885).
В число «фавориток» записывали и сестер Бороздиных. Из трех дочерей генерал-адъютанта Н. М. Бороздина (1777–1830), появившихся в качестве фрейлин при Дворе, в разряд таковых зачислили двух: среднюю – Анастасию Николаевну (1809–1877) и младшую – Наталью Николаевну (1816–1876).
В кругу «наложниц» фигурировали и фрейлины Александры Федоровны сестры Бартеневы: Надежда Арсеньевна (1821–1902) и Наталья Арсеньевна (1829–1893). Называли и другие имена молодых, красивых и не очень, барышень, оказывавшихся в «поле зрения» Повелителя Империи.
Расхожая точка зрения, особенно популярная за границей, находившая своих почитателей и в России, сводилась к следующему. Русский Царь – безграничный правитель, полный хозяин всех и вся в стране, имеющий право казнить и миловать, его воле никто не смеет перечить.
В политическом отношении так оно вообще-то и было. Что же касается морально-этических норм и правил, нравственных принципов и устоев, то здесь Император не только не был «безграничным» распорядителем, но он был и первым их исполнителем и хранителем.
Подобное разграничение прерогатив западные «знатоки России» не могли, а может быть, и не хотели различать. В высшем свете России всегда находились люди, с упоением повторяющие «мнение Европы», хотя, казалось бы, они имели возможность судить своим умом и верить собственным глазам. Но заемные суждения представлялись «свободными» и «современными», а некоторым так хотелось иметь подобный ярлык в «царстве тирании»…
О «развратном характере» и «аморальности» Николая Павловича потом написали горы чепухи. В этой области упражнялись А. И. Герцен, Н. А. Добролюбов и другие «светочи общественной мысли» до садиста-большевика В. И. Ленина включительно. А уж об их эпигонах и приспешниках и говорить не приходится. Только один вопиющий пример.
Литературовед, известный пушкиновед и «историк революционного движения» П. Е. Щеголев (1877–1931) в своей книге о Пушкине не постеснялся намекать на «интимные» отношения между женой поэта Натальей Николаевной и Царем! (Об этом придется еще говорить.)
Естественно, никаких «аргументов» и «свидетельств» в распоряжении Щеголева и ему подобных не было и не могло быть. Понятно: личные отношения и адюльтеры вообще, так сказать, плохо «документируются», а часто и вовсе не оставляют документальных свидетельств. Но ведь надо же было все-таки на чем-то строить свои заключения? Все это монументальное здание лжи и было построено на фальшивом фундаменте.
В данном случае в качестве «доказательства» была использована книга побывавшего в России некоего француза-гастролера Gallet de Kultura «Le Tzar Nicolas et la Sainte Russie» («Царь Николай и Святая Русь»), изданная в Париже в 1855 году. В тот момент, когда Франция воевала с Россией – шла Крымская война, – появление подобного продукта вполне объяснимо. Надо же было объяснить публике, почему французы вторглись в Россию и за что они там умирали. Конечно же, не за корыстные геополитические интересы «Второй империи», а за дело «свободы». Это типичный образчик, так сказать, «агитпропа» XIX века.
В книге этого французского «знатока» приведен вздор, так приглянувшийся русофобам всех мастей. Оказывается, Николай Павлович – «самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках… Нет примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья… „Неужели же Царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?“ – спросил я даму любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. „Никогда“, – ответила она с выражением крайнего изумления».
Подобное бумагомарание служило «доказательством» не только Щеголеву. Книгу читали и в России, и пересказывали все кому не лень. Ни стыда, ни совести; один сплошной – «агитпроп»!!! Опровергать тут нечего и незачем; моральное непотребство по сути своей недостойно опровержения…
Естественно, что при Императорском Дворе если и шушукались о «симпатиях» Императора, то только в узком кругу, среди своих, ограничиваясь по большей части эвфемизмами и аллегориями.
Разгадать «тайну» личной жизни Императора многие пытались, но лишь некоторые из таких «разгадчиков» находили в себе мужество признать отсутствие компрометирующих «доказательств».
В качестве подобного «эксперта» невозможно обойти стороной даму, имя которой широко известно всем, кто занимается и историей русской художественной жизни первой половины XIX века, и Императорского Двора. Речь идет об Александре Осиповне Россет.
Выйдя замуж в январе 1832 года за чиновника Министерства иностранных дел Н. М. Смирнова (1808–1870), она прибавила к девичьей фамилии и фамилию мужа. Отныне она стала А. О. Смирновой-Россет. Опубликованы ее дневник и воспоминания, ставшие важным документальным свидетельством эпохи.
Смирнова многое видела, со многими известными людьми была лично знакома, а с некоторыми, в их числе А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, В. А. Жуковский, князь П. А. Вяземский, поддерживала многолетние дружеские отношения. В данном случае эта сторона ее жизни не есть объект внимания. Интересно другое.
Александра Осиповна прекрасно была осведомлена о жизни Двора. Шесть лет состояла фрейлиной, да и потом, после замужества, оставалась в ряду видных светских дам, сохраняя многочисленные связи и знакомства. Ее муж пробился в «большие чины»: был Калужским (1845–1851), а затем Петербургским гражданским губернатором (1855–1860), удостоился камергерского звания и должности сенатора.
Она прекрасно лично знала Императора Николая, много лет наблюдала официальный и неофициальный уклад жизни Царской Семьи. Будучи женщиной умной и образованной, она имела острое зрение, умела различать то, что другие не различали. Еще она была, так сказать, «эмансипе» – свободная в общениях и суждениях, привязанностях и пристрастиях.
Николай Павлович относился к Александре Осиповне с несомненным расположением, ценил ее совсем «неженский» ум, знания, изящную речь, а порой и резкое словцо. Он даже не раз бывал на «суаре» (званых вечерах) в ее доме, где собирались известные поэты, музыканты, художники.
Сама Александра Осиповна относилась к Повелителю куда эмоциональнее; можно даже говорить о более чем простой симпатии, выходившей далеко за рамки светского почитания.
В ее записках Император – в числе главных действующих лиц. Она воссоздавала его образ, избегая темных красок. В палитре ее портрета преобладают светлые, а порой и нежные тона. Именно поэтому воспоминания Смирновой потом многократно клеймились как «недостоверные» и «неподлинные». В них Император представал совсем не тем мрачным «фельдфебелем», которого только и требовалось изображать…
Можно с некоторой долей уверенности предположить, что Александра Осиповна – женщина, несомненно, внешне привлекательная и обаятельная, к тому же и чуждая нерушимых условностей, не прочь была пронзить «стрелой амура» сердце Николая Павловича. Но ничего не получалось. Как не получалось у немалого числа других искательниц ключей от сердца Императора.