од: насколько мать плохо себе представляла моральный кодекс сына Николая! Кровь ведь настоящая пролилась как раз потому, что возникло это трагическое «междуцарствие», которое с полным правом можно назвать «безвластием»[64]…
Когда же настал трагический момент и Император Александр Павлович скончался 19 ноября 1825 года в Таганроге, то наступила невозможная в делах государственных неразбериха[65].
Весть о смерти Императора пришла в Петербург 27 ноября. Подробности этого сохранились в воспоминаниях племянника Марии Федоровны и двоюродного брата Николая Павловича офицера Кавалергардского полка принца Евгения Вюртембергского (1788–1858), за несколько дней до того вернувшегося в Россию[66].
Дело происходило в дворцовой церкви Зимнего дворца, где шел дневной молебен. Служба уже кончалась, и за дверями Царской молельной принц увидел «бледного и смущенного» генерала графа М. А. Милорадовича (1771–1825). Рядом стоявший Николай Павлович тоже заметил генерала и вышел в коридор. Последовавший через несколько минут следом Вюртембергский увидел плачущего Великого князя, сказавшего по-французски только одну фразу: «Все погибло!»
Немедленно отправились в молельную к Матушке, и Николай Павлович первым сообщил ей горестную весть. «Она обняла его, и тут же только потоки слез хлынули из глаз ее и облегчили ей сердце». Немедленно Императрицу окружили придворные. Великий князь Николай, придя в себя, сказал кузену: «Идем присягать»! – и повел его длинными коридорами в другую дворцовую церковь.
По словам Евгения, там «священник прочел что-то, и Великий князь занес свое имя в книгу, где написана была присяга Императору Константину Первому. Я подписался вслед за Великим князем, потом подписались все, кто был в церкви».
Когда Вдовствующая Императрица узнала о произошедшем, то, всплеснув руками, обратясь к Николаю, воскликнула: «Что ты наделал!» Однако подобный вопрос ей было бы все-таки уместнее адресовать себе. Николай Павлович только следовал беспрекословно букве закона.
На следующий день, 28 декабря, Николай Павлович направил письмо начальнику Главного штаба генералу И. И. Дибичу (1785–1831) в Таганрог:
«После постигшего нас бедствия одним могли бы мы заплатить последний долг тому, кто наше счастье чинил, покуда он был в живых. Его именем, видя, чувствуя, как перед его лицом, я принес присягу моему законному Государю Императору Константину Павловичу. Теперь моя совесть спокойна и перед тем, которого всю жизнь оплакивать будем, и перед законным моим Государем, а потом да будет воля Твоя! С искренним душевным удовольствием должен я вам донести, что все последовали моему примеру; гвардия, город, всё присягнуло; я сам привел Совет (Государственный) к присяге при себе».
В России складывалась угрожающая ситуация: законный преемник вроде бы был, а Трон оставался пустым. Монархический авторитаризм, вся система которого замыкалась на фигуру Самодержца, лишался важнейшего структурообразующего элемента.
В воспоминаниях принца Евгения Вюртембергского приведен разговор между ним и военным губернатором Петербурга, героем Отечественной войны 1812 года графом М. А. Милорадовичем. Когда выяснилось, что наследует Престол Николай Павлович, то граф довольно меланхолично заметил, что «сомневается в успехе, так как гвардия не любит Николая». На недоуменный вопрос принца «При чем тут гвардия?» Милорадович дал ответ: «Совершенно справедливо, им не следует иметь голос, но это у них уже обратилось в привычку, почти в инстинкт».
Милорадович знал, что говорил. Многие офицеры гвардии «не любили» Николая за его требовательный и решительный характер, за его преданность делу, за его отстраненность при исполнении обязанностей от личных симпатий и антипатий. Это не нравилось не только потому, что нельзя было приехать на смотр и даже на учения «во фраке», а после формального отбытия «службы» немедленно умчаться в экипаже «кутить».
Николай же Павлович требовал для службы полной отдачи сил, исполнения регламентов во всей их полноте. Это одна из причин, вызывавшая нерасположение у некоторых чинов гвардии.
Другая, еще более важная, та, которую Милорадович назвал «почти инстинктом». За три четверти века – от смерти Петра в январе 1725 года до убийства Павла I в марте 1801 года – в России сменилось восемь монархов. Трое из них – Иоанн Антонович, Петр III и Павел I – были убиты, причем двое – Петр Федорович и Павел Петрович – той самой «гвардией», учрежденной некогда Петром I по западноевропейскому образцу. И никто из исполнителей и организаторов злодеяний не только не был как-то серьезно наказан, но даже не было учинено хотя бы формальных следственных действий!
Убийство Павла вообще воспринималось в среде высшего дворянства, откуда и черпались кадры гвардейского офицерства, «благодеянием», «спасительной мерой». Подобная психология оправдания и греха, и тяжелейшего антигосударственного деяния неизбежно порождала атмосферу вседозволенности и правового нигилизма.
Личные пристрастия какой-то небольшой группы лиц, в данном случае некоторых гвардейских чинов, ставились не только выше формального закона, но и всего христианского мироустроения. Потому и стал возможным новый военный заговор, в котором принимали участие десятки представителей «лучших фамилий» России. Как замечательно образно выразился по этому поводу А. С. Грибоедов (1790–1829), «сто прапорщиков» вознамерились «переменить весь государственный быт России».
От идеи о «необходимости» убийства Императора Павла до мысли о «необходимости» истребления всей Династии понадобилось появление всего одного поколения новых «прапорщиков»!
После кончины Александра I оставались две коронованные особы: Императрицы Елизавета Алексеевна и Мария Федоровна. Первая находилась рядом с телом покойного супруга, и о ней ничего слышно не было. Мария же Федоровна пребывала в Зимнем дворце, металась по апартаментам и ждала развития событий, уповая на милость Господа.
Царские секретные пакеты лежали там, куда их определил Александр I, а на каждом из них начертано было рукой Императора: «Хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия». Их необходимо было вскрывать по воле Монарха, но, когда «Благословенного» не стало, никто не отдавал никаких распоряжений о том, кто это должен был делать и в чьем присутствии.
Митрополит Филарет, в ту пору архиепископ, который и ранее предчувствовал «затруднения», вспоминал, какие именно. Его угнетала мысль, что ему «выпал странный жребий быть хранителем светильника под спудом». Более двух лет продолжалось это состояние неопределенности, притом что о нежелании Константина Павловича править было известно, но исключительно неофициально. Граф А. А. Аракчеев в августе 1823 года заявил Филарету, что в этом деле «Государю не угодна ни малейшая гласность».
Известие о смерти Императора поступило в Москву 28 ноября, а 29 ноября архиепископ встретился с высшими должностными лицами Москвы и провел с ними серию совещаний.
Владыка высказывал вполне обоснованное мнение, что, возможно, Цесаревич «не знает о существовании сего акта и намерение свое считает не получившим утверждения; что по сему он может быть убежден в принятии Престола и что мы можем получить из Варшавы Манифест о вступлении на престол Константина Павловича, прежде чем успеем получить из Петербурга Манифест о вступлении на Престол Николая Павловича». Ситуация представлялась вполне вероятной.
Пакет был распечатан в Успенском соборе в присутствии всех должностных лиц Москвы только 18 декабря, когда произошли уже мятежные события в Петербурге и получен был рескрипт Государя Николая Павловича о восшествии его на Престол.
Совершенно легкомысленно, преступно легкомысленно, вел себя Константин Павлович. Он находился в Варшаве и узнал о смерти Брата-Императора вечером 25 ноября. Он впал в состояние печали и сделал совсем не то, что требовалось в эту опасную минуту. Вместо того чтобы немедленно отбыть в Петербург и лично приветствовать Императора Николая, он поступил совершенно иначе: остался в Польше «в теплых объятиях» княгини Лович.
Через три дня (!!!) он отправил в Петербург младшего брата Михаила Павловича с двумя письмами. Последний так удачно в тот момент оказался в Варшаве. Одно письмо было адресовано Николаю Павловичу, другое – Марии Федоровне. В них содержалось подтверждение его нежелания принимать Корону и согласие о передаче ее Николаю Павловичу.
По пути в Петербург Михаил Павлович узнал, что Николай Павлович и гвардия принесли присягу Константину! Великий князь прибыл в Петербург рано утром 3 декабря и сразу же встретился с Матушкой. Затем приглашен был к Марии Федоровне и Николай Павлович.
Все царедворцы обступили Михаила, стараясь выведать у него, принес ли он присягу «Его Императорскому Величеству Константину». Михаил твердо ответил «нет», что повергло всех в состояние, близкое к шоку. Если Михаил Павлович, близкий к Константину, не дал клятвы, значит, в России нет Самодержца!
Николай Павлович описал свою встречу с Матушкой 3 декабря, после того как она прочла письмо Константина. Мария Федоровна встретила его словами: «Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам Трон». Это известие никакого восторга не вызвало. Николай Павлович ответил: «Прежде чем преклоняться, позвольте мне, Матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается, или того, кто принимает при подобных обстоятельствах».
Действительно, «обстоятельства» были из ряда вон выходящими. Письма Константина были документами частного характера и, как заметил Николай Павлович, не могли служить «актом удостоверения». Требовался официальный Манифест от лица Константина. Об этом было составлено специальное письмо Константину, и фельдъегерь срочно отбыл в Варшаву.