Через малое время оказались на Петровской (Сенатской) площади. Там началось то самое «стояние», длившееся около пяти часов, а потом названное «восстанием декабристов». Собственно, никакого «восстания» как такового не было. На площади около памятника Петру I (Медный всадник) стояло несколько сот человек, а с другой стороны, около деревянной ограды строящегося Исаакиевского собора, находились верные Императору войска.
Первыми начали действовать мятежники. Генерал Милорадович, пытавшийся их образумить и уговорить разойтись, был смертельно ранен из пистолета отставным поручиком П. Г. Каховским (1799–1826). Был убит и командир Гренадерского полка полковник Н. К. Стюрлер. Ротмистру О. О. Велио (1795–1867) прострелили руку, ее пришлось ампутировать…
Стреляли по генералу Воинову, но промахнулись; пытались убить Великого князя Михаила Павловича, угрожали Петербургскому митрополиту Серафиму, желавшему их образумить. Флигель-адъютанта полковника И. М. Бибикова (1792–1861) избили чуть не до полусмерти; еле живым вырвался.
Мятежники время от времени скандировали «ура, Константин!», уверенные, что стоят за правое дело, «за настоящего Царя». Лидеры мятежа умышленно обманывали основную массу. Они прекрасно знали истинное положение вещей, но нарочно распространяли слух, что «Константина отстранили».
В Петербурге рассказывали, что когда мятежники двигались к Сенату, то кричали: «Да здравствует Константин и его жена Конституция!» Скорее всего – это исторический анекдот, но то, что он очень верно передавал настроения основной массы населения, сомневаться не приходится.
Потом, уже в XX веке, когда безнравственные потомки «декабристов» придут к власти и будут написаны горы книг, воспевающих «честных» и «благородных» деятелей 14 декабря, из обращения будет изъят очевидный и сокрушительный для них факт. Все эти «лидеры», ратуя на словах за «свободу» и «конституцию», прекрасно понимали, что подвигнуть народ на свержение Коронной Власти этими лозунгами невозможно.
Потому и пустили в обращение эту ложь «о настоящем Царе», которого надо «спасать» и возвести на трон! За Царя народ готов был жертвовать (и жертвовал) своей жизнью. В то же время слово «конституция» являлось пустым звуком, по расхожему представлению, только «женой Константина». Как язвительно заметил по этому поводу Николай I, «„Ура, Конституция!“ – раздавалось и принималось чернью за „ура“, произносимое в честь супруги Константина Павловича!».
Принц Евгений Вюртембергский вспоминал зрелище «противостояния», открывшееся ему. «Около статуи (Петра I. – А.Б.) и зданием Сената стояло фронтом к Адмиралтейству человек около 500 солдат. Среди них суетливо шныряли какие-то люди, одни в военных мундирах, другие в партикулярном платье, но тоже большей частью вооруженные; перед ними же находилась толпа народа из всех сословий, наполнявших собою всю площадь и ближайшие улицы».
Вокруг же Императора, восседавшего на лошади, находился дипломатический корпус, его адъютанты и некоторые генералы: В. В. Левашов, В. Ф. Адлерберг, А. А. Кавелин, И. Ф. Деллинсгаузен, М. П. Лазарев, К. Ф. Толь. Позади стояла рота Преображенского полка, а лицом к мятежникам перед Адмиралтейством – Конногвардейский полк под командованием графа А. Ф. Орлова. Скоро к Императору прибыл и Кавалергардский полк под командованием А. Х. Бенкендорфа (1783–1844).
Николай I стремился избежать крови; он надеялся, что люди одумаются и все закончится миром. Однако с каждой минутой становилось все более ясным, что мятежники ничего слушать не желают. По его словам, «шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали чрез голову».
Император не терял надежды до последней возможности. «Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне через голову, и, к счастью, никого из нас не ранило».
Надвигались ранние зимние сумерки, надо было принимать решительные меры. Был дан приказ кавалерии атаковать. Атака не удалась; кони скользили по гололеду, а палаши (сабельные клинки) не были взяты на изготовку.
После этого генерал-адъютант князь И. В. Васильчиков (1776–1847) – командующий Отдельным гвардейским корпусом – произнес то, что было так нежеланно Императору: «Ваше Величество, нельзя терять ни минуты; ничего не поделаешь: нужна картечь!» В ответ прозвучало: «Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?» Генерал был непреклонен: «Чтобы спасти вашу Империю». Николай Павлович и сам это прекрасно понимал. Приказ «Пли!» был отдан.
Несколько залпов из орудий, сначала поверх мятежников, а затем, после их упорного нежелания разойтись, и по толпе, решило дело. Мятежники побежали по Английской набережной, по Галерной улице, а кто-то по льду Невы на Васильевский остров. В считаные минуты площадь около Медного всадника опустела. Николай Павлович приказал всех отыскать, арестовать и доставить «для дознания»…
«Восстание» фактически завершилось. Правда, через несколько дней под руководством полковника С. И. Муравьева-Апостола (1795–1826) и поручика М. П. Бестужева-Рюмина (1803–1826) поднялся мятеж в Черниговском полку, расквартированном далеко на юге, в местечке Трилесы. Но эта акция значения уже не имела: все было решено на исходе дня 14 декабря в Петербурге.
Потрясенный происшедшим, Н. М. Карамзин восклицал в одном из писем в конце декабря 1825 года: «Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов. Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много. Солдаты были только жертвой обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею. Да будет так и в новом царствовании!»
Мятеж был подавлен, но требовалось выяснить все нити заговора, выявить всех участников, всех действующих лиц. Быстро стало ясно, что многие из зачинщиков на площади не присутствовали, прячась по разным домам и квартирам. И еще главное, что надлежало установить: чем руководствовались заговорщики, какие мысли, идеи подвигли их открыто, с оружием в руках бросить вызов всему многовековому устройству русской жизни.
По мере выяснения начала вырисовываться ужасающая картина. Вожди мятежа строили далекоидущие планы. В их среде было два главных течения. «Умеренное», выступавшее за монархическое начало, и «радикальное», ратовавшее за республиканское правление и уничтожение Царской Династии. Однако тон задавали «непримиримые», такие как П. И. Пестель, который лично брался «ликвидировать» членов Династии…
Первые арестованные по делу мятежа были доставлены в Зимний дворец уже вечером 14 декабря. Император лично их допрашивал и понял, что «многие впали в заблуждение», однако далеко не все. Некоторые руководствовались злонамеренными планами.
Императору было горько и больно осознавать, что он с некоторыми служил в Гвардии, знал их давно, но и представить не мог, каковы их истинные умонастроения. Теперь же стало открываться такое, на что раньше никакой фантазии не хватило. Около 60 гвардейских офицеров были причастны к заговору!
Оказалось, что мятежники назначили своим руководителем, «диктатором», полковника князя С. П. Трубецкого (1790–1860). Однако тот на площади не показался и спрятался в доме своего тестя, графа И. С. Лаваля (1761–1846)[69], у австрийского посланника (его свояка). Понадобились личное распоряжение Монарха и визит министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде, чтобы австрийский посланник Людвиг Лебцельтерн согласился выдать князя, который тут же был доставлен во дворец[70].
Он был тринадцатым офицером, доставленным во дворец и представшим перед Императором. Часы показывали 7 часов утра 15 декабря.
Потом рассказывали, что Трубецкой, спасая свою жизнь, валялся у Монарха в ногах, молил о пощаде того, кого еще вчера называл «тираном». Николай Павлович лично беседовал с «диктатором»; генерал К. Ф. Толь бессменно вел протокол дознания. Как заметил потом Николай I, «моя решимость была, с самого начала, – не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения».
Император начал диалог с князем с выражения «удивления» и «сожаления» по поводу роли Трубецкого, который не только оказался «участником заговора», но «и должен был им предводительствовать». Возвышенно патетическая нота завершала тираду: «Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите возможность мне пощадить вас, сколько можно будет».
Николай Павлович ждал раскаяния. Он был уверен, что человек может в лабиринтах жизни и оступиться, и заблудиться, но если у него чистая душа, то он осознает свой грех и покаянием очистит совесть. Он всю свою жизнь чрезвычайно внимательно и милостиво относился к тем уличенным преступникам, кто осознавал вину и каялся. Сколько раз он приходил им на помощь, а царские милости порой настигали самых незнатных людей, ждущих своей участи под арестом.
С «декабристами» все выглядело совсем не так. Многие из них давным-давно порвали с Православием – почти все лидеры прошли масонскую антихристианскую школу, – а потому и такая категория, как «грех», была им совершенно чужда. Каялись единицы, но жизнь свою многие пытались спасти любой ценой. Выдавали планы, называли соучастников, да и многих других, которых просто старались оклеветать.
К кругу нераскаявшихся относился и несостоявшийся «диктатор». Он все отрицал: «Я не виновен, я ничего не знаю». Этот ответ только подчеркивал, что Трубецкой ничего не понял, ничего не уразумел. Казалось бы, если ты такой «принципиальный», то брось в лицо «тирану» те гневные обличения, которые ты так часто произносил в кругу «своих» на дружеских пирушках. Нет, только ложь и увертки.
С Николаем Павловичем такая тактика была бессмысленна. Он много узнал уже вечером 14 декабря, а с каждым часом эти знания только множились. Но сейчас перед ним находился все еще гвардейский офицер, представитель древнего аристократического рода, отмеченного в истории многими славными делами. Да и другой представитель этой фамилии – генерал князь Василий Сергеевич Трубецкой (1773–1841) – оказался деятельным помощником Государя по подавлению декабрьского бунта…