«Князь, опомнитесь, – взывал Император к „диктатору“, – войдите в ваше положение: вы – преступник; я – ваш судья; улики на вас – положительные, ужасные, и у меня на руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите – отвечайте, что вам известно?» В ответ прозвучал традиционный рефрен: «Я не виновен, ничего не знаю».
Тогда Император показал Трубецкому собственноручно написанный им «манифест», т. е. программу государственного переворота. В первом пункте сего документа значилось: «Уничтожение бывшего правления». Иными словами, речь шла об уничтожении и Монархии, и Династии.
Тут с «диктатором» произошла полная «конфузия». В своих записках Николай Павлович не стал ее расписывать, ограничившись лишь одной фразой: «Он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде»[71]. Но для Монарха это уже не имело значения; он уже знал, что такие, как Трубецкой, – нераскаявшиеся грешники. Снисхождение к ним недопустимо, это – потакание новому греху. Безнаказанность всегда – порождение новых преступлений и преступников.
Трубецкой был отправлен в Петропавловскую крепость ждать своей участи, хотя как офицера, изменившего присяге, его можно было расстрелять немедленно. Так поступили бы во многих странах; в России же несколько месяцев велось следствие, а затем состоялся и суд…
Все остальные, доставляемые в те дни для дознания, вели себя не лучше. Барон К. Ф. Толь зафиксировал: «Большая часть из захваченных сообщников сознались во всем». При этом возводили напраслину и на людей, совершенно к делу заговора не причастных. Как писал Николай I, «в числе показаний на лица, но без достаточных улик, чтоб приступить можно было к допросам, были таковые на Н. С. Мордвинова, сенатора Сумарокова и даже на М. М. Сперанского»[72].
О Николае Павловиче много и часто писали, что он нередко, наперекор суждениям, доверялся «недостойным» людям, таким, например, как Австрийский Император Франц-Иосиф, что приводило порой к печальным последствиям. В таких суждениях есть своя правда, но не вся. Он верил многим совершенно разным людям и старался видеть в них лучшее, даже если внешне ничего о том и не свидетельствовало.
Так, он категорически не поверил в соучастие в заговоре М. М. Сперанского, хотя на известного сановника доносили с разных сторон. Он даже не пригласил его для объяснений.
К другим же проникался довериям после личной беседы, во время которой те давали «честное слово», что не причастны. Люди ведь честью клялись, как же им можно было не поверить! Так произошло с полковником лейб-гвардии Финляндского полка А. С. Моллером (1796–1862), которого Император быстро отпустил.
Великодушие было проявлено и в отношении молодого дипломата и писателя А. С. Грибоедова. Некоторые из обвиняемых на него показали, что он участник заговора. Грибоедова арестовали и поместили на гауптвахту Главного штаба. Оттуда 15 февраля 1826 года он написал письмо Царю, где категорически отвергал свою причастность, подписавшись «Вашего Императорского Величества верноподданный». Распоряжение Монарха не заставило себя ждать: арестованного вскорости отпустили…
Иногда же оказывалось, что чести-то у людей не было, а потому их заверения не стоили ровном счетом ничего. Характерный в этом смысле случай произошел с активным участником всей этой трагической «декабрилиады» капитаном А. И. Якубовичем (1792–1845). При первом допросе тот отрицал свою причастность, дал «честное слово», был немедленно освобожден и удалился из Зимнего дворца свободным человеком.
Однако через некоторое время из показаний других задержанных и документов выяснилось, что это – закоренелый злодей. Еще летом 1825 года он вынашивал мысль убить Александра I, но его сообщники тогда сочли акцию «преждевременной». Позже он присутствовал на совещаниях у К. Ф. Рылеева, где разрабатывался план цареубийства, намечаемый на март 1826 года – четверть века с убийства Императора Павла! Якубович был вторично арестован, изобличен, получил двадцать лет каторги, срок которой был потом сокращен до тринадцати.
К некоторым из арестованных Государь испытывал даже сочувствие, другие вызывали только отвращение. Так произошло, наверное, с самой одиозной личностью «декабрилиады» полковником, командиром Вятского пехотного полка П. И. Пестелем. Хотя он выдал многих – 49 человек, но не проявил ни тени раскаяния. Как заметил Николай Павлович, «Пестель был злодей по всей силе слова», «с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется такой изверг».
17 декабря последовал указ Императора о создании «Следственного комитета», куда вошли: военный министр А. И. Татищев, тайный советник князь А. Н. Голицын; генерал-адъютанты: князь П. В. Голенищев-Кутузов, А. Х. Бенкендорф и В. В. Левашов. Потом «Комитет» был дополнен некоторыми другими лицами.
Задача следственной комиссии была сведена Царем к нескольким пунктам. Главное: выявить соучастников тайного общества, определить их намерения и действия каждого в отдельности. Дело дознания требовалось проводить тайно, а по окончании – представить свое заключение. В указе особо подчеркивалось, что следственные действия надо проводить «внимательно» и «осторожно», так как «для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию».
Николай I пристально следил за ходом расследования, но в деятельность комиссии не вмешивался. Он не испытывал никакой радости от того, что враги Трона и Династии изобличены и получат по заслугам. Его все время угнетала мысль, что пришлось начинать царствовать с подавления кровавого бунта. Он об этом не раз говорил и писал.
Еще 20 декабря 1825 года в беседе с французским послом (1817–1828) в Петербурге и своим добрым знакомым графом Пьером Лаферонне он об этом высказался с нелицеприятной для себя откровенностью:
«Вы видели, что произошло. Вообразите же, что я чувствовал, когда вынужден был пролить кровь, прежде чем окончился первый день моего царствования! Никто, за исключением, быть может, вас и моей жены, не в состоянии понять ту жгучую боль, которую испытываю я и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом ужасном дне…
В дружеской беседе я могу признаться в тяжести бремени, возложенного на меня Провидением. В 29 лет, дорогой граф, позволительно в обстоятельствах, в каких мы находимся, страшиться задачи, которая, казалось мне, никогда не должна была выпасть мне на долю и к которой, следовательно, я не готовился. Я никогда не молил Бога ни о чем так усердно, как чтобы Он не подвергал меня этому испытанию».
К этому времени в распоряжении властей находились уже все главные документы. Николай Павлович хорошо знал их содержание.
«Мы захватили три проекта конституции, одинаково нелепые, и каждый из них имел своих сторонников и защитников. Одни хотели республики безусловной, с тремя консулами, с трибунами, и эти заговорщики распускали армию, образовывая национальную гвардию, исключительно предназначенную для защиты страны от иностранного вторжения, и немедленно объявляли полную свободу крестьян.
Другие требовали президента и образ правления, сходный с тем, что существует в Соединенных Штатах. Наконец, Пестель, один из самых предприимчивых людей, которого мы только что арестовали во второй армии, хотел конституции вполне аристократической, с сохранением крепостного права, с удержанием армии на нынешней ноге и с немедленным объявлением войны всем законным правительствам».
Николай Павлович считал себя, как выразился в письме сестре Марии Павловне, «жертвой Воли Божией». Он знал, что 14 декабря выбор окончательно сделан и теперь до последнего вздоха ему суждено будет неустрашимо следовать по предназначенному пути: охранять, защищать, созидать, карать, но и миловать. Царская служба – битва за священные устои, за благополучие большинства, против злонамеренных покушений различных лиц и групп.
«Окончательная победа» тут невозможна; вся мировая история подтверждает, что христианские народы все время подвергаются дьявольским искушениям и заблуждениям. Эту горькую истину все так называемые «революции» наглядно и демонстрируют.
Никаких правил и «тайн» по управлению такой огромной христианской Империей, как Россия, не существует и существовать не может. Порукой доброму делу – вера в Бога и чистая совесть. В письме Марии Федоровне от 25 июня 1826 года Император просто и ясно изложил этот «монарший катехизис»:
«Что касается моего поведения, то компасом для меня служит моя совесть. Я слишком неопытен и слишком окружен всевозможными ловушками, чтобы не попасть в них при самых обычных даже обстоятельствах. Я иду прямо своим путем – так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее, и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога».
Русский Царь не может колебаться; он не имеет права ни минуты сомневаться в своем провиденциальном предназначении. В январе 1826 года он изложил этот «символ государственной веры» прибывшему в Петербург виконту де Сен-При: «Меня могут убить, это правда; каждый день мне угрожают смертью в анонимных письмах, но никто меня не запугает. Да и в этом случае я получил трогательные выражения преданности. Народ русский покорен, и я горжусь тем, что повелеваю им».
Прошло десять лет, и в 1835 году в своем завещании он нашел уместным выделить отдельный пункт, в котором наказывал Цесаревичу, будущему Царю: «Ежели б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде возможно, без пролития крови. Но в случае упорства мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасешь Россию».
Император был обеспокоен положением правопорядка в Империи. Он хотел добиться полной ясности в первостепенном вопросе: надежности высшего военного и административного аппарата. Удалять надо было не только нежелательных, беспринципных и колеблющихся, но и тех, кто вызывал всеобщее возмущение. Первый среди них «интимный друг» Александра I граф А. А. Аракчеев.