Монарх был совершенно безразличен к комфорту и роскоши; он воспринимал весь помпезный имперский антураж только как необходимый атрибут существования власти. Его человеческая натура вполне удовлетворялась невзыскательной простотой. Обер-шталмейстер барон П. А. Фредерикс свидетельствовал: «К самому себе Император Николай I был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большей частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось; за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил и не любил, чтобы и другие курили.
Прохаживался два раза в день пешком обязательно рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном».
Подобная, совсем «нецарская» манера обихода распространялась на многие стороны его жизнедеятельности, в том числе и на обстановку его передвижения даже в чрезвычайных случаях. Граф А. Х. Бенкендорф, почти постоянно много лет состоявший при Монархе, описал немало эпизодов, когда его охватывал ужас при мысли о тех опасностях, которые подстерегали Самодержца, но которые его как бы совершенно и не волновали.
Так, осенью 1828 года, во время русско-турецкой войны, Николай I из-за шторма решил из Одессы прибыть к русской армии в Варну (Болгария) сухопутным путем. При этом он отпустил сопровождающий полк, хотя были сведения, что впереди находились отряды турецкой кавалерии.
Бенкендорф вспоминал: «Ответственность за безопасность Государя лежала преимущественно на мне, в качестве командующего Главной его квартирой. Меня невольно обнимал ужас при мысли о слабости защиты, окружавшей владыку могущественной России; вся наша сила состояла из 700 человек пехоты и 600 конницы, и с этой горсткой людей мы шли по пересеченному горами и реками краю, где предприимчивый неприятель, имевший еще на своей стороне и ревностную помощь жителей, мог напасть на нас и одолеть благодаря численному перевесу. Я взял все возможные в нашем положении меры предосторожности, но сердце мое сильно билось».
То «путешествие» и через годы Бенкендорф вспоминал с содроганием. «Государь спокойно спал в коляске или вел со мной живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом. Мне же было совсем не до сна и не до разговоров».
Николай I не любил говорить об угрозе его жизни, никогда не отдавал никаких специальных распоряжений насчет охраны своей персоны и не поощрял рвение других. По словам Бенкендорфа, «с Императором Николаем не могло быть и речи о каких-то мерах предосторожности: они были чужды его свойствам и тому беспредельному упованию, которое он полагал на Провидение. „Бог – мой страж, – говаривал Государь в подобных случаях, – и если я уже не нужен более для России, то Он возьмет меня к Себе!“»
Когда Император отбывал с визитами в Западную Европу, то угроза его жизни там только возрастала; во многих местах открыто действовали враги Русского Царя. Тем не менее ни о каких специальных мерах безопасности Самодержец не желал и слышать.
Начальник штаба Отдельного корпуса жандармов Л. В. Дубельт старался хоть что-то сделать. В начале 40-х годов в дневнике записал: «Не нравится мне, что он поехал за границу: там много этих негодных поляков, а он так мало бережет себя. Я дал графу Бенкендорфу пару заряженных пистолетов и упросил положить их тихонько в коляску Государя».
В мае 1833 года Император писал своему другу и сподвижнику князю И. Ф. Паскевичу: «Покуда все продолжаются одинаковые отовсюду известия о намерении меня убить в дороге; даже из Парижа прислали мне выписку из письма поляка, но нами неизвестного, из Петербурга, где говорит, что сие трудно исполнить, а что в дороге сие легко. Как бы то ни было, сюда я прибыл благополучно и надеюсь на милость Божию, что так же и возвращусь; прочее в руках Божиих, и воле Его я спокойно покорюсь».
Бесстрашная преданность делу – вот формула правления и служения Николая Павловича. Дело это – укрепление и обустройство любимой прежде всего и более всего России. Это была для него форма религиозного послушания, которое шире, глубже, но главное – выше обычного человеческого разумения.
Николай I не считал нужным устраивать некие общественные акции, способные поддерживать высокий престиж власти. Он категорически не понимал, почему западные правительства для изыскания популярности прибегают к изданию или подкупу газет и журналистов. Он не раз вспоминал с неприятным чувством один эпизод, происшедший во время его пребывания в Варшаве в 1829 году после польской коронации.
«Представляете, – рассказывал он графу П. Д. Киселеву, – один министр, между прочим, весьма уважаемый, явился ко мне просить средства для привлечения голосов, чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимость от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги и обещания тем, кто не станет вносить свое имя в списки, в коих уже значилось более 60 имен. Я был возмущен! Не думаю, что Монарх может унизить себя и опуститься до такой степени».
Закулисные приемы политической деятельности, а уж тем более получение оплаченных «симпатий» за деньги – вещь абсолютно недопустимая. Он знал, что в некоторых странах Западной Европы правительства и даже монаршествующие особы имеют «свои» газеты и журналы и «своих журналистов», которые потом представляют публике покровителей в выгодном свете. Цельная и нелукавая натура Императора не принимала подобных «подпольных» приемов культивирования престижа.
Когда в 1841 году Прусский Король Фридрих-Вильгельм IV стал убеждать Самодержца, что «необходимо создать печатный орган», чтобы опровергать клевету, распространяемую в Европе о Царе, он без околичностей сказал как отрезал: «Я никогда в жизни не унижусь до того, что начну спорить с журналистами».
В России Царь и народ – едины; это единство одухотворено Верой Православной, скреплено кровью борьбы против врагов России, овеяно священной историей. Здесь не нужны ни «парламенты», ни «выборы», ни продажные писатели-журналисты, чтобы «признавать» эту монолитную неразрывность.
«Я не отрицаю полностью выборной системы, – признавался Царь графу П. Д. Киселеву, – но лишь указываю на ее недостатки». Для Англии, Голландии или Северо-Американских Штатов она, может быть, и хороша, но неприемлема для России. Здесь другой масштаб, другое измерение ценностей, совсем иное ощущение событий. Ведь Россия – страна Православия; единственная в мире такая страна. Она рождена под сенью Веры Христовой, озарявшей весь ее путь, и спаяна клятвой Веры перед Лицом Всевышнего.
«Наше наследственное правление тоже результат народного выбора, точно так же, как и в Англии. Выбор, павший на Романова, чья мать приходилась сестрой последнему Рюриковичу, спас страдавшую от внутренних распрей Россию[73]. Провидение благословило выбор, павший на ребенка». «Законы же Провидения» выше человеческих поступков, «какими бы правильными последние ни выглядели в наших глазах».
…Николай I всегда с великим пиететом относился к своему пращуру Петру I потому, что тот словом и делом, порой наперекор всему, боролся за величие и процветание России-Империи. Клич Петра накануне Полтавского сражения – «О Петре ведайте, что жизнь ему недорога, лишь бы жила Россия, благочестие, слава и благосостояние ее» – это фактически и лозунг праправнука Петра.
В 1828 году, когда Николай Павлович находился в действующей армии, он указывал поступать так, как велел поступать Петр накануне Прутского похода 1711 года, когда пленение Царя казалось вполне возможным.
«Если бы Провидение не предохранило меня от подобного бедствия, если б я имел несчастие попасть в руки моих врагов, то надеюсь, что в России вспомнят многозначительные слова Сенату моего прапрадеда: „Если случится сие последнее, то вы должны почитать меня своим Царем и Государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы по собственному повелению, от вас было требуемо“».
Николай Павлович принимал целиком, всей душой пафос имперского созидания, явленный Петром, категорически отвергая всех и вся, что этот пафос умалял или бросал тень на безусловную надобность великого имперского дела.
Данная мировоззренческая установка обусловливала его расхождение с теми кругами и лицами, которые не были никакими ниспровергателями и, казалось бы, как и Император, являлись сторонниками и пропагандистами национальных основ и принципов исторического существования России.
Здесь на первом и самом видном месте находились те, кого обычно именуют «славянофилами». Расхождение и даже неприятие славянофильства Николаем I всегда служило поводом для различного рода инвектив, сводящихся чаще всего к трюизмам типа «не понял», «не оценил». Далее обычно следуют столько же «глубокие» и неизбежные умозаключения «об узости кругозора» Монарха, о его «ограниченных способностях».
Если оставить в стороне подобные тенденциозные подтасовки и воспринимать людей в реальных обстоятельствах времени и места, то картина будет совершенно иной.
Николай Павлович прекрасно понимал, насколько московские дворяне, объединенные идеей русской самобытности и получившие название «славянофилы», умны и образованны. Но он чувствовал и ту опасность для государства, которую могут представлять их «умствования».
Неприятие между Царем и славянофилами являлось взаимным и, надо сказать, со стороны славянофильских кругов – более острым, долговременным и непримиримым. Не вдаваясь в подробности этой большой и специальной темы, обозначим только один характерный штрих.
Фрейлина А. Ф. Тютчева, несколько лет состоявшая при Дворе и лично знавшая Императора Николая Павловича, оставила потомкам свой «Дневник», где запечатлела конкретные ситуации, свидетельницей которых являлась. Это очень ценный исторический источник. Но Анна Федоровна оставила и еще один важный документ – «Воспоминания», – написанный через многие годы после смерти Николая I. К тому времени она была уже женой (с 1866 года) именитого славянофила и русофила И. С. Аксакова (1823–1886) и сама стала «записной славянофилкой».