К тому же государство (казна) держало фиксированный курс и требовало, чтобы все государственные платежи налогов и сборов осуществлялись по курсу 29 копеек за рубль серебром. Возникала финансовая неразбериха. Положение складывалось совершенно ненормальное.
Царь поручил министру финансов графу Е. Ф. Канкрину исправить положение. Царское поручение было исполнено: за короткий срок министру удалось накопить большие государственные запасы драгоценных металлов (золота и серебра), что позволило установить твердое соотношение рублей.
Весь ход финансовой реформы протекал не только под контролем Императора, но при его неоднократном участии в заседаниях особого «секретного комитета». При этом он совершенно не обращал внимания на субординацию и призывал высказываться открыто и свободно.
Однажды в феврале 1843 года Канкрин, не согласный с предложением Монарха выпускать кредитные билеты мелкого достоинства в 1 рубль (министр же предлагал исходный номинал 3 рубля), заметил: «Впрочем, как Вашему Величеству угодно!» Ответ последовал незамедлительно: «Здесь не об угодливости дело; знаю, что если я прикажу, то вы должны исполнить; я собрал вас здесь, чтобы рассуждать».
В конце концов, после длительных «рассуждений», решение состоялось. Устанавливался постоянный и обязательный курс: три рубля пятьдесят копеек ассигнациями за серебряный рубль. Постепенно правительство начало изымать из обращения ассигнации, заменяя их новыми бумажными деньгами – кредитными билетами, которые можно было обменивать на серебряную монету в соотношении 1: 1.
В России утвердилась система серебряного монометаллизма, обеспечивавшая на определенный период финансовую стабилизацию и способствовавшая экономическому развитию. Русские вексельные курсы в конце 40-х – начале 50-х годов XIX века демонстрировали устойчивую повышательную тенденцию.
Так, высший курс на Лондон поднялся с 38 1/2 пенса в 1850 году до 39 1/2 пенса в 1853 году, а средние показатели за эти годы составили соответственно 38 7/6 и 38 2/3 пенса. Сходная ситуация существовала и с вексельными курсами на Париж, поднимавшимися в 1852–1853 годах до 412–413 сантимов, а в среднем державшимися на уровне 401–402 сантима.
В период царствования Николая I в России впервые было введено регулярное пенсионное обеспечение. В 1827 году Царь издал указ, гласивший, что человек, находившийся на государственной службе 35 лет, после выхода в отставку имел право на государственную пенсию. На нее мог рассчитывать лишь тот, кто прослужил весь срок без замечаний и нареканий («беспорочно»)…
Императору Николаю Павловичу Россия обязана еще одним великим, знаковым явлением: созданием русского национального гимна «Боже, Царя храни!». Это было событие национально-культурного значения.
Николая Павловича нередко изображают неким примитивным служакой, своего рода «унтером Пришибеевым» на Троне. Лучшей «музыкой» для него якобы была барабанная дробь или зов полковой трубы. Конечно, это злая карикатура, к подлинному человеку совсем не относящаяся.
В детстве он получил приличное музыкальное образование, учился играть на нескольких музыкальных инструментах, а на рояле умел неплохо исполнять несложные композиции. Естественно, что он никогда не демонстрировал свои «умения» публично, а о своих музыкальных «дарованиях» был весьма невысокого мнения. Исключение составляли лишь упражнения на трубе, с которой он выступал на «семейных концертах».
Но знатоки из числа тех, кто имел возможность лицезреть Николая Павловича во время танцев на балах и маскарадах, не могли не отметить, что он не только прекрасно владел танцевальной техникой, но и тонко чувствовал музыкальное произведение. Потому его движения всегда точно соответствовали музыкальному ритму, каждой ноте исполняемого произведения. Это свидетельствовало о том, что музыкальный слух у Самодержца наличествовал.
Трудно сказать, какие именно композиторы вызывали у него особую симпатию. У Александры Федоровны пристрастия были более определенными: Бетховен, Моцарт, Шуман, Лист, Мендельсон, Шопен. Когда Ференц (Франц) Лист исполнял свои произведения в Царской Семье, то порой на глазах Александры Федоровны бывали слезы.
Николай Павлович не был настолько же сентиментальным. Он слушал и Шумана, и Листа, но реагировал на эту великолепную музыку в исполнении гениальных пианистов значительно спокойней.
Император не раз бывал в Веймаре у своей сестры Марии Павловны – герцогини Саксен-Веймарской[75], являвшейся выдающейся ценительницей и покровительницей искусств. Там он видел и слышал ее друзей, посетителей ее художественного салона, к числу каковых относились Гёте и Лист.
Особо сильное впечатление произвел Гёте (1749–1832), беседы с которым он помнил всю жизнь. По настоянию Императора в 1826 году выдающийся немецкий писатель, поэт и мыслитель стал почетным членом Российской Императорской академии наук.
Уместно подчеркнуть, что Монарх имел достаточно высокое эстетическое чувство, чтобы уметь распознавать и оценивать также и национальные дарования. О А. С. Пушкине речь пойдет особо.
Николай Павлович сыграл заметную и, можно сказать, спасительную роль в судьбе Н. В. Гоголя. Первый раз такое случилось с его пьесой «Ревизор». Цензура категорически выступила не только против постановки, но и против публикации произведения, усмотрев в нем «недопустимые выпады» и «крамольные насмешки». Пьеса была разрешена к постановке на сцене Александринского театра лично Императором.
Премьера спектакля состоялась 19 апреля 1836 года и вызвала у многих оторопь. Ничего подобного еще публика не видела; никогда еще язвы русской действительности не обнажались с таким сатирическим мастерством и нелицеприятной беспощадностью.
Царь был на премьере, а выходя после спектакля, произнес во всеуслышание: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне – более всех!» Монарх понимал, что неустройства, глупости и пошлости уместно искоренять не только указами, приказами и инспекциями, но и талантливым словом.
Когда Цесаревич Александр совершал путешествие по России в 1837 году, то отец в одном из первых писем предупреждал его: «Не одного, а многих увидишь подобных лицам „Ревизора“, но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся, иной смешон по наружности, но зато хорош по другим важнейшим достоинствам, в этом надо быть крайне осторожным».
Гоголя Император безусловно относил к людям, обладавшим большим талантом, а потому и не раз помогал ему. Трудно даже вообразить, как сложилась бы творческая судьба писателя, если бы не монаршее покровительство. Не исключено, что чиновная рать типа гоголевского городничего могла бы затереть, а то и растоптать несравненный талант Николая Васильевича. Сам Гоголь высоко оценивал «благосклонность Государя», проявленную тогда, когда против него «восставало мнение многих».
Когда Гоголь попадал в безвыходные житейские ситуации, то первая мольба о помощи была обращена к Самодержцу. Весной 1837 года в Риме он оказался без всяких средств, голодал, впал в отчаяние. И тогда отправил письмо на «Высочайшее имя». В нем все сказал без прикрас, без утайки:
«Я болен, я в чужой земле, я не имею ничего – и молю Вашей милости, Государь: ниспошлите мне возможность продлить бедный остаток моего существования…» Отклик немедленно последовал: Гоголь получил «вполне порядочную» сумму.
Через несколько лет дело вообще дошло, по представлениям чиновного мира, «до невозможного». В 1845 году Гоголю была назначена постоянная государственная пенсия в тысячу рублей серебром, или в три с половиной тысячи рублей ассигнациями.
В воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет рассказана предыстория. Жуковский, находившийся в Германии, попросил Смирнову ходатайствовать перед Государем о помощи гению. На одном из вечеров в Зимнем она улучила момент и «настигла разговором» Монарха. Просьба была передана и воспринята благосклонно.
На следующий день Смирновой учинил настоящий разнос всесильный тогда шеф Третьего отделения граф Алексей Орлов[76]. Это было совершенно для него непостижимо: «незнаемо кто», не имеющий ни чинов, ни званий, ни подвигов, удостаивается такой милости, о которой другие мечтают десятилетиями! И все – эти «просители», «любезники», которым государь по доброте сердца не может отказать!
Губернаторша (ее муж тогда был калужским губернатором) услышала из уст графа гневное обвинение: «Как вы смели беспокоить Государя и с каких пор вы – русский меценат?» Но Смирнова была не той дамой, которую можно было напугать. Она дала достойный отпор: «С тех пор, как Императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к Императору, и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете…»
Монолог «черноокой Россет» был прерван Царем, который, «обхватив меня рукой», сказал Орлову: «Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия». Завершая свой рассказ, мемуаристка заметила, что вскоре Гоголь деньги получил и «поехал в Иерусалим»…
Музыкальные пристрастия Монарха мало менялись со временем; он всегда любил церковное пение и военные марши. Итальянское же оперное искусство воспринимал всегда внимательно, с интересом. Он слышал не раз известнейших оперных певцов того времени: тенора Дж. Рубини (1794–1854), баритона А. Тамбурини (1800–1876), «первую певицу Европы» меццо-сопрано Г. Малибран (1808–1836) и не менее знаменитую ее сестру П. Гарсия-Виардо (1821–1910). При этом никогда не испытывал сильных эмоциональных потрясений.
Иное дело – русская музыка, русское музыкальное творчество. Здесь особое место с самого начала занимал родоначальник русской классической музыкальной школы Михаил Иванович Глинка (1804–1857). Его оперы «Жизнь за Царя» («Иван Сусанин», 1836) и «Руслан и Людмила» (1842) нашли в лице Монарха не только заинтересованного слушателя, но и покровителя.
Это было тем более важно, что многие тогда и не представляли, что может быть какая-то высокая «русская музыка». Народные песни – это понятно, но оперная сцена предназначена только для итальянцев! Самодержец считал иначе. В 1837 году он назначил молодого композитора и дирижера М. И. Глинку капельмейстером придворной певческой капеллы. Установка его была проста, но вполне определенна: