Царь всегда чрезвычайно трепетно относился к гимну-молитве, не считая возможным исполнять ее в любой ситуации и по первому желанию. Однажды он стал свидетелем того, как дочери собрались у рояля и на разные голоса пытались исполнять «Боже, Царя храни!». Император считал подобное недопустимым:
«Вы хорошо пели, и я знаю, что это из доброго побуждения. Но удержитесь впредь: это священный гимн, который нельзя петь при всяком случае и когда захочется, „к примеру“ и почти в игре, почти пробуя голоса. Это можно только очень редко и по очень серьезному поводу».
«Боже, Царя храни!» оставался национальным гимном в России более восьмидесяти лет. Это было самое часто исполняемое произведение, при первых величественно-патетических звуках которого на глазах многих навертывались слезы.
После крушения Монархии одним из первых решений Временного правительства в марте 1917 года стало запрещение исполнения гимна. Он категорически был запрещен и в белой армии, причем особая директива А. И. Деникина квалифицировала его публичное исполнение как «преступление».
Естественно, что гимн и все произведения, где хоть как-то просматривалась мелодия, были категорически запрещены и коммунистами. После многих десятилетий строжайшего табу первое публичное исполнение замечательного Русского гимна случилось лишь на исходе «коммунистического рая» – в 1990 году.
Глава 6. Заколдованный круг крепостничества
Николай Павлович в качестве Самодержца в декабре 1825 года унаследовал не только собственно Верховную власть в огромной Империи, но и все социальные и экономические отношения и институты, которые в ней существовали. Одним из них являлось крепостное право.
Тот факт, что за тридцать лет своего правления он его не отменил, всегда служил главным «обвинением» по адресу Императора. Сторонним людям, не обремененным национальным долгом и государственной ответственностью, всегда кажется, что исторические проблемы можно решать простым «мановением руки». Якобы только «корыстные интересы» помещиков-дворян, которые Николай I только «выражал» и «отстаивал», и явились причиной сохранения института крепостничества. Таков расхожий идеологический штамп.
Так как мировоззренческая полемика не является в данном случае предметом рассмотрения, то очертим базовые исторические факторы как возникновения и существования «крепостного права», так и отношения к нему Императора Николая Павловича. Важно подчеркнуть, что любую историческую коллизию, в том числе и вышеуказанную, необходимо рассматривать лишь в реальных обстоятельствах времени и места. Только таким путем можно избежать столь распространенной примитивной событийной модернизации.
Крепостное право, т. е. собственность землевладельца на крестьянина-производителя, существовало во всех странах Европы. Там, в отличие от России, эти отношения начали складываться куда раньше: уже в XI–XII веках основная масса крестьян в Англии, Франции, Италии, Германии, Швеции, Дании и других странах являлась «собственностью» феодалов-землевладельцев.
На Руси такого тотального закрепощения в ту эпоху просто не существовало. Историки просматривают наличие каких-то признаков и в период Древнерусского государства (холопы), но институт крепостничества тогда не сложился. Его время наступило позже.
В XV, XVI веках, но особенно в XVII веке прикрепление крестьян к земле, а земли к собственнику создавало характер зависимости де-факто, которая постепенно оформлялась и де-юре. Но крестьяне сами по себе все еще не являлись «собственностью»; основная их масса все еще сохраняла относительную свободу. Полное и окончательное торжество собственности на людей наступило при Императоре Петре I и его преемниках.
Мобилизация всей социальной и хозяйственной жизни страны во имя интересов Империи привела к полному закабалению. В 1741 году помещичьи крестьяне были отстранены от «присяги на верность», т. е. потеряли последние признаки гражданских прав. Землевладельцы становятся собственниками не только земли, но и крестьян. Их можно было продавать, дарить, ссылать в Сибирь, отправлять на каторжные работы.
Крепостное право стало фактически рабством, хотя эти понятия и нельзя просто отождествлять. «Говорящая скотина», то выражение, которое передает польское слово «быдло», использованное «панами» по отношению к крестьянам украинцам и белорусам, в России не имело распространения.
Дело, конечно же, было не в словах-определениях, а в существе проблемы. Даже в самые «разнузданные годы» крепостничества, как то было при Екатерине II, все равно сохранялись нормы и ограничения для барина. Убийства, развратные действия, истязания крепостных считались тягчайшими преступлениями.
Конечно, юридическое право собственности на людей иначе, как «рабством», назвать нельзя. Точнее сказать, это являлось одной из форм рабства. При этом следует учитывать, что раб, трудившийся на плантациях в каком-нибудь штате Алабама, и крепостной крестьянин, скажем, Орловской или Тверской губерний – это было далеко не одно и то же. Североамериканский раб не имел ничего.
Русский же крепостной крестьянин имел скот, инвентарь, какой-то домашний скарб; в его распоряжении был надел земли, который он обрабатывал наряду с землей барина и с которого «кормился».
Нельзя упускать из виду, что далеко не все крестьянство принадлежало помещику. Для начала XIX века около 40 % его вообще не имело барской зависимости. К середине XIX века число «небарских» крестьян увеличилось до 60 %. В огромных районах Империи – Север, Кубань, Сибирь, Заволжье – это явление почти не встречалось. Большинство крестьян здесь считались «государевыми» или «государственными», и никакого «барина», если не считать заезжих чиновников, тут в глаза никто не видел.
В середине 50-х годов XIX века всего крепостных крестьян в России насчитывалось примерно 22 миллиона, в то время как общая численность населения достигала почти 70 миллионов человек.
Первый заметный удар произволу землевладельцев был нанесен Императором Павлом, которого потом так сильно «не любило» как раз большинство помещиков: 5 апреля 1797 года появился Царский Манифест о введении трехдневной барщины. С этого времени барин не мог заставлять крестьянина работать на себя более трех дней в неделю. Это был первый шаг на пути постепенного ограничения барского произвола.
По всем общественным представлениям XVIII века крепостное право являлось вопиющей «язвой» и «пережитком», не допустимым с позиции светского европейского гуманизма. Но еще задолго до этого христианская мысль, в особенности православная, квалифицировала факт торговли людьми как общественное «прискорбие», как «Богу неугодное дело».
Согласно сентиментально-романтическим представлениям конца XVIII – начала XIX века, развитие «европейского просвещения» смягчит нравы, умилостивит сердца. То, что раньше базировалось на насилии и принуждении, должно было стать «сердечным», «партнерским» союзом людей разных состояний. Однако оставались проблемы, простым предоставлением «свободы» не исчерпывающиеся.
Об этом много размышлял Н. М. Карамзин – один из самых образованных и просвещенных людей начала XIX века. В своей записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», датированной 1811 годом, он обнажил язву крепостничества не только как морально-этическую проблему, но и как первостепенный вопрос государственно-национальной безопасности и стабильности.
Для него не подлежало сомнению, что крестьяне – «братья по человечеству и христианству». Однако «законодатель должен смотреть на вещи с разных сторон, а не с одной: иначе, пресекая зло, можно сделать еще более зла». Карамзин не сомневался, что «свобода» сама по себе способна явиться страшным аморальным инструментом, может быть не менее отвратительной, чем самая худшая форма несвободы. Пример кровавых безумств французской революции был перед глазами…
Будучи прекрасно исторически образованным, Карамзин знал, что Царь (1598–1605) Борис Годунов своими указами об отмене так называемого «Юрьева дня» положил начало «общему рабству»[83]. В дальнейшем законодательство постепенно все более ужесточалось, и в результате – «древнее различие между крестьянами и холопами совершенно исчезло».
Отвергая крепостничество как нравственно недопустимое, историограф в то же время смотрел на явление глазами государственного человека. Он понимал, что вся система социальных отношений в России, вся государственная конструкция крепко-накрепко связана с исторически сложившимися формами общежития. Отсюда проистекала неимоверной сложности задача, потом во весь рост вставшая и перед Императором Николаем.
«Что значит освободить у нас крестьян?» – вопрошал Карамзин. Далее он размышлял об общественных последствиях: «Дать им волю жить где угодно, отнять у господ всю власть над ними, подчинить их одной власти правительства? Хорошо. Но сии земледельцы не будут иметь земли, которая, в чем не может быть спора, есть собственность дворянская. Они или останутся у помещиков с условием платить им оброк, обрабатывать господские поля, доставлять хлеб куда надобно, одним словом, для них работать, как и прежде; или, недовольные условиями, пойдут к другому, умереннейшему в требованиях владельцу».
Ни в том, ни в другом случае крестьянин по-настоящему не станет «свободным». Это будет имитация, тем более опасная, что непосредственно касается не только экономического положения страны, но и общественного порядка и спокойствия. Существовало и еще одно соображение, так сказать, психологического свойства, не позволявшее «просто так» разрушить крепостную систему.
«Не знаю, – писал Карамзин, – хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвращать оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов».
Пока же не существует рычагов и механизмов, способных каждую крестьянскую семью обеспечить земельным наделом: выкуп у дворян земель для этих целей – вещь очень дорогая, а такой процесс растянулся бы десятилетия, то надо идти путем нравственного совершенствования общественных отношений. «Не лучше ли под рукой взять меры для обуздания господ жестоких? Они известны…»