Пушкин, как человек свободного дарования, не мог пресмыкаться, не умел угодничать, какие бы блага земные это ни сулило. Скованный социальными обстоятельствами, непростым семейно-денежным положением, трудными издательскими условиями, он тем не менее всегда оставался творчески свободным человеком.
Очень удачно эту имманентную природу пушкинского феномена раскрыл философ Б. П. Вышеславцев (1877–1954): «Подлинное искусство есть вольное искусство, гений – всегда „вольный гений“. Но его вольность двояка: она нуждается в низшей, стихийной, природной космической свободе – и в высшей, духовной, мистической, Божественной свободе, в той свободе, о которой сказано: „Где Дух Господень – там свобода“»[100].
В мире, где парила душа Поэта, где властвовали его слово, его перо, не существовало никаких цензурных ограничений и запретов, не имелось никаких внешних табу. Но даже там, в своем раскрепощенном творческом порыве, он ни единожды не позволил бросить тень на образ Императора Николая I. О других монархам высказывался порой весьма нелицеприятно, о Николае же I – никогда[101].
Отношение к Царю выразил в 1828 году в стихотворении «Друзьям»:
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
К 1830 году относится стихотворение Пушкина «Герой», где патетически-метафорически высказана симпатия к Царю, который не назван по имени, но близкий и бесспорный «герой».
Не бранной смертью окружен,
Нахмурясь ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме,
И в погибающем уме
Рождает бодрость… Небесами
Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор
Земли слепой…
Поводом к написанию «Героя» послужило потрясшее многих событие. Во время надвигавшейся на Россию из Персии эпидемии холеры Николай I прибыл в конце сентября 1830 года в Москву, где были отмечены случаи заболевания этой страшной и тогда неизлечимой болезнью. Царя встретили в Москве с восторгом; страх и отчаяние от надвигающегося бедствия понемногу улеглись.
«Царь в Москве!» – этот клич действовал на обывателя сильнее всяких профилактических средств. Полтора месяца Николай Павлович провел в Москве, демонстрируя смелость и самопожертвование. Посещал больницы и больных, учреждал приюты для осиротевших детей, богадельни для стариков.
Все это производило на умы и души современников неизгладимое впечатление. Когда Пушкину стали известны подробности, он тут же и откликнулся стихотворением «Герой». Посылая его для публикации М. П. Погодину (1800–1871), Александр Сергеевич настаивал, чтобы его авторство не указывалось. Выражая свой восторг и восхищение перед Самодержцем, Поэт не хотел, чтобы его душевный порыв истолковывали превратно. «Герой» появился в первом номере журнала «Телескоп» за 1831 год без подписи.
Эта предыстория стала достоянием публики уже после смерти Пушкина, когда Погодин огласил неизвестные факты. В письме Вяземскому издатель и историк по этому поводу заметил: «В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному Царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами…»
Не менее определенно выразился и Н. В. Гоголь: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к Государю… Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступал умно… Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры – черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи»…
Не раз раздосадованный придирками различных чиновников, возмущаясь поведением сановников и должностных лиц, Пушкин никогда не позволял себе критических выпадов по адресу Царя. В феврале 1834 года, после бала в Зимнем, записал в дневнике: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать „Пугачева“; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье на бале, в концертной, Государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».
И даже когда в том же году, весною, произошла известная история с перехваченным полицией письмом поэта жене, которое было передано на суд Царя, то даже и тогда Пушкина скорее озадачило, чем возмутило подобное положение вещей:
«Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать Царю (человеку благовоспитанному и честному), и Царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге… Что ни говори, – подытоживал он свои размышления в дневнике, – мудрено быть самодержавным».
В сонете «Поэту» (1830) Пушкин уподобляет «любимца муз» царю и предлагает свое видение земной роли и места небесного избранника.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
Если эти пушкинские строки переложить с поэтического языка на язык политико-прозаический, то, по сути дела, получится формула, содержащая все главные постулаты верховной власти в том виде, как их понимали и формулировали светские теоретики русской монархии в XIX и XX веках.
Оставаясь человеком свободной мысли, Пушкин не был, да и не мог стать человеком, которому можно было что-то навязать, которому можно было «предписать творческое направление». Отдавая должное нравственным качествам самого Николая I, он сам никогда не стал бы царедворцем, какие бы блага земные подобное приспешничество ни сулило.
Нет, я не льстец, когда Царю
Хвалу свободную слагаю…
Из-за выгоды, корысти или удобства Пушкин никогда не смог бы стать ни придворным «шаркуном», ни сервильным «славословом». Он готов был служить, а по своему самосознанию действительно служил России-Империи и тому высшему государственному принципу, который фокусировал в себе Император, которого Пушкин в одном из своих последних произведений называл «суровым и могучим». В пушкинской системе мировосприятия – это высокая оценка.
Когда вставал вопрос о государственных принципах и о государственно-национальных ценностях, то здесь для Пушкина не было никаких компромиссов. Во всех таких случаях он – «державник» и «певец имперства». Пушкин ярок и откровенен в своей отповеди западным странам, их лицемерной политике по отношению к России.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Стихотворения 1831 года «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» поэтически отразили не только понимание Поэтом политической ситуации момента, смысл антирусской риторики, овладевшей умами политических «витий» во Франции и в Англии. Выражение «черни бедственный набат» – приговор порочности и фальши идеи буржуазного «парламентаризма» в том виде, как она реализовывалась на практике. Пушкин не хотел подобной участи для России. Тут Поэт и Царь – единомышленники.
Вряд ли можно говорить о «родстве душ» Самодержца и Поэта, но в том, что в их взглядах на мир и на человека куда больше общего, чем различий, – трудно усомниться[102].
Тема об отношениях Императора и Пушкина чрезвычайно занимала всегда пушкиноведов и историков всех времен, но интерпретировалась она по большей части весьма односторонне и превратно. Пушкин представал всегда чуть ли не как закованный в кандалы гений. Николай же Павлович изображался мелким и злобным тираном, только и думавшим о том, как бы погубить творца оды «Вольность».
Некоторые знатоки (П. Е. Щеголев)[103] в пылу антимонархического угара, стараясь доказать «развратный характер» Николая I, не стеснялись намекать на интимную близость Царя и жены Пушкина Натальи Николаевны (урожденная Гончарова, во втором браке Ланская; 1812–1863). Подобная мифическая «связь» якобы и стала главной причиной дуэли и смерти Поэта. Данные намеки не только совершенно бездоказательны, но и, скажем прямо, омерзительны.
Об отношениях Царя и Поэта нагромождено огромное количество тенденциозной лжи, которая никак не корреспондируется с творческим наследием Поэта. Как выразился поэт В. Ф. Ходасевич (1886–1939), «Пушкин без творчества – живой труп».
Если же отделить Пушкина, его тексты, от опусов пушкинистов, то, как уже говорилось, в них невозможно найти того, что привиделось идеологически обеспокоенным биографам. Там нет неуважения к Царю, неуважения и к человеку, и к правителю. Это же искренне нравственное чувство отличало и отношение Императора к Поэту.
Пушкин, не умевший лгать и лицемерить, никогда не говорил и не писал того, что не отвечало правде сердца. Потому так важны его простые, ясные и искренние слова относительно Николая Павловича. В ноябре 1829 года он признавался главе Третьего отделения графу А. Х. Бенкендорфу (граф с 1832 года): «Я бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан, кому готов пожертвовать жизнью, и это не пустые слова».