«Государь Император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность. Его Величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенству, есть правило, опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин».
Пушкин был одновременно и рад, и обескуражен. Царь обсуждал с ним проблемы исторической важности, но вместе с тем его, конечно же, не устраивала царская реакция. Он потом говорил, что ему «вымыли голову».
Обиды и текущие неудовольствия тотчас забывались, когда России ниспосылались исторические испытания. Тут преобладало главное – национально-государственные интересы и престиж Империи.
Как человек высокой умственной культуры, Пушкин не мог относить повелителя России к кругу себе подобных. Однако Царь олицетворял силу государства, мощь Империи, которая так была понятна Поэту, так восторженно им была принимаема. И все, что умаляло и оскорбляло достоинство и силу власти – хранительницы незыблемых основ национально-государственного могущества, – все вызывало враждебное негодование Поэта. Отсюда его гневные обличения врагов России-Империи, его стихи, связанные с восстанием в Польше в 1830–1831 годах.
Для Царя, как и для Пушкина, тут не было и не могло быть никаких компромиссов. Накануне взятия мятежной Варшавы (26 августа 1831 года) Пушкин закончил стихотворение «Клеветникам России», которое вскоре было опубликовано.
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы…
Стихотворение заканчивалось героически-патетически, с прозрачным намеком на тот печальный финал, который два десятка лет назад постиг всеевропейскую «великую» армию под водительством Наполеона
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России
Среди нечуждых им гробов.
Это поэтическое предостережение, конечно же, не было услышано. Пройдет чуть больше двадцати лет, и «озлобленные сыны» попытаются поставить Россию на колени, развязав Крымскую (Восточную) войну. Тогда англо-франко-итальянская коалиция оставит «в полях России» более ста тысяч человек…
Стихотворение, которое называли еще «одой», впервые прозвучало в авторском исполнении перед Царской Семьей. Через много лет Александр II рассказывал: «Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам». На глазах Августейших слушателей были слезы.
К этому времени Царь и его близкие хорошо знали стихи Пушкина; это был их любимейший поэт. Императрица Александра Федоровна давно уже «пристрастилась» к его творчеству, многие стихи знала наизусть. Свое знание русского языка она совершенствовала на стихах и прозе великого Русского Поэта.
Вторая дочь Царя Королева Вюртембергская Ольга Николаевна вспоминала: «Мы заучивали его стихи из „Полтавы“, „Бахчисарайского фонтана“ и „Бориса Годунова“, мы буквально глотали его последнее произведение „Капитанская дочка“, которое печаталось в „Современнике“… Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, кроме горения мятущейся души».
Теперь Пушкин получил признание там, где никаких авторитетов, кроме западноевропейских, не существовало, – в высшем свете. К его стихам начинали проявлять интерес люди, которые ранее никакого влечения к поэтическому творчеству не имели. Например, младший брат Царя, Великий князь Михаил Павлович.
Дочь генерал-фельдмаршала князя М. И. Кутузова (1745–1813), добрая знакомая Пушкина Е. М. Хитрово (1783–1939), сообщала Поэту в марте 1830 года: «Великий князь Михаил Павлович приехал провести вечер с нами. И при виде вашего портрета он сказал мне: „Знаете ли, что я никогда не видал Пушкина близко; у меня были против него большие предубеждения; но по всему, что до меня доходит, я весьма желаю его узнать, и особенно желаю иметь с ним продолжительный разговор“. Он кончил тем, что попросил у меня „Полтаву“».
Отеческое отношение Царя, его несомненная симпатия к Пушкину многое определяли во мнении высшего света, но далеко не все. Исключительное положение Поэта вызывало раздражение и зависть, рождавшие злость. Пушкин как бы являлся личным подданным Царя, что противоречило всей системе иерархии, той атмосфере и психологии чиновно-родового «регламента», являвшимися отличительными особенностями людей того круга.
У Пушкина было много недоброжелателей и врагов. Он знал об этом, знал, сколько мелких гадостей они хотели ему чинить, на каждом шагу, но не могли. Поэта опекал Самодержец, потому плодили сплетни, инсинуировали по каждому поводу и без повода.
Развитое чувство собственного достоинства, широта кругозора, его нетерпимость ко лжи, фарисейству и чванству не были секретом. Пушкин не умел подлаживаться и пристраиваться; всегда говорил о том, что видел, то, что чувствовал. Его перо порой было страшнее кинжала. Бьющие, что называется, не в бровь, а в глаз беспощадные пушкинские эпиграммы широко циркулировали. Многие «сиятельные» и «влиятельные» удостаивались таких характеристик, которые так навсегда с ними и оставались.
Может быть, ярче всего отношение к миру чванливой спеси отразили строки из стихотворения 1830 года «Моя родословная», где он, не считая себя «аристократом», назывался «русским мещанином». По адресу «светлостей» и «сиятельств» говорилось:
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов[105]…
Хотя стихотворение и не было при жизни Пушкина опубликовано, оно, как и его беспощадные эпиграммы, «ходило в списках». Какие же чувства, кроме ненависти, могло вызывать покушение на аристократическую родовую спесь! Ему ничего не прощали и ничего не забывали. Только Царь много раз прощал.
Великодушие Монарха поражало многих. Он любил Пушкина и не скрывал того. Конечно, он хотел уберечь Поэта от крайностей, не допустить, чтобы тот стал жертвой сиюминутных и необузданных страстей. Он не раз увещевал его по разным поводам, стараясь убедить, что существующие регламенты нельзя просто так нарушать.
В конце января 1830 года, после бала во французском посольстве, Царь написал Бенкендорфу: «Кстати, об этом бале. Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе, по крайней мере, дворянский мундир; впоследствии в подобных случаях пусть так и сделает».
Николай Павлович знал о злобных выпадах в высшем свете против Пушкина. У Царя не было возможности им противодействовать, но человеческая симпатия была на стороне Поэта. Когда он прочитал стихотворение «Моя родословная», то 30 ноября 1831 года написал Бенкендорфу:
«Вы можете сказать от меня Пушкину, что я совершенно согласен с мнением его покойного друга Дельвига: такие низкие и подлые оскорбления, которыми его угостили, обесчещивают не того, к кому они относятся, а того, кто их произносит. Единственное орудие против них – презрение; вот что я сделал бы на его месте. Что касается до этих стихов, я нахожу их остроумными, но в них больше злобы, чем чего-либо другого. Лучше было бы для чести его пера не распространять эти стихи».
Даже личная жизнь Пушкина все время была под наблюдением многочисленных и небеспристрастных взоров. Дело не раз принимало чрезвычайно острый оборот.
Еще когда в 1830 году вознамерился он жениться на Наталье Николаевне Гончаровой, то мать избранницы Н. И. Гончарова (урожденная Загряжская; 1785–1848) обусловила согласие на брак двумя требованиями. Во-первых, предоставить доказательства материальной обеспеченности, но, что еще важнее, удостоверить свою политическую благонадежность.
Пушкин жил, как писал, «литературным трудом», и благодаря таланту и покровительству Царя его печатали много и часто, так что материальная сторона жизни хоть как-то была обеспечена. Что же касается отношений с властью, то Пушкин сам тут ничего удостоверить не мог. Требовался отклик самой власти.
Он обратился 16 апреля 1830 года с письмом к Бенкендорфу, но фактически к Царю: «Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность». Через двенадцать дней последовал ответ за подписью Бенкендорфа:
«Я имел счастье представить Императору письмо, которое вам угодно было мне написать 16 числа сего месяца. Его Императорское Величество, с благосклонным удовлетворением приняв известие о вашей предстоящей женитьбе, удостоил заметить по сему случаю, что Он надеется, что вы, конечно, хорошо допросили себя раньше, чем сделали этот шаг, и нашли в себе качества сердца и характера, какие необходимы для того, чтобы составить счастье женщины, – и в особенности такой милой, интересной женщины, как m-lle Гончарова».
Пушкин же ждал не этого одобрения, а признания его политической беспорочности. Это было особенно важно, так как многие говорили, что он «на подозрении». Такие слухи дошли и до матери Натальи Николаевны, не желавшей выдавать дочь за «неблагонадежного». И желаемая сатисфакция была получена; Бенкендорф недвусмысленно о том и сообщил:
«Что касается вашего личного положения по отношению к правительству, – я могу вам только повторить то, что уже говорил вам столько раз: я нахожу его совершенно соответствующим нашим интересам; в нем не может быть ничего ложного или сомнительного… Его Величество Император, в совершенном отеческом попечении о вас, милостивый государь, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, – не как шефу жандармов, а как человеку, к которому Ему угодно относиться с доверием, – наблюдать за вами и руководительствовать своими советами; никогда никакая полиция не получала распоряжения следить за вами…»