Царь еще в конце ноября взял с Пушкина слово, что тот не допустит опрометчивого шага и известит в случае новой «истории». Пушкин дал такое обязательство и накануне дуэли написал письмо графу Бенкендорфу, но не отправил…
Николай Павлович тотчас вызвал А. Х. Бенкендорфа, который из уст Царя и услышал о происшедшем. Граф в таком разгневанном состоянии Повелителя давно не видел. Царские слова звучали как приговор ему, «верному слуге»: «Я знаю все; полиция не исполнила своего долга».
Бенкендорф попытался оправдываться, что он слышал, что дуэль будет в Екатерингофе, и послал туда полицию. Оправдания не убавили гнева: «Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду… Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями». Такой резкой оценки своей деятельности граф еще никогда не получал…
Царь послал к Пушкину лейб-медика Н. Ф. Арендта (1785–1859), который осмотрел раненого и передал записку Царя: «Любезный друг, Александр Сергеевич! Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прошение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение».
Пушкин попросил передать Императору: «Скажите, что я умираю и прошу у него прощения».
В ночь с 27 на 28 января Император послал Цесаревича в дом Пушкина, тот принес безрадостную весть: надежды нет. То же раньше говорил и лейб-медик…
Поэт скончался 29 января 1837 года в 14 часов 45 минут. Его смерть стала важнейшим событием той поры. Наверное, не было в Петербурге дома, где обстоятельства дуэли и смерти не обсуждались бы в те дни. Трагическим известием весть прозвучала для Царской Семьи.
Дочь Николая I Ольга Николаевна вспоминала: «Папа был совершенно убит, и с ним вместе вся Россия; смерть Пушкина была всеобщим горем. Папа послал умирающему собственноручно написанные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях. Он благословлял Папа и умер настоящим христианином на руках своей жены. Мама плакала, а дядя Карл[113] был долгое время очень угнетен и жалок».
В. А. Жуковский, который в те трагические дни служил связным между Пушкиным и Царем, рассказывал потом О. А. Смирновой-Россет: «С тех пор как я его видел и слышал во время агонии Пушкина и после его смерти, когда он в разговоре со мной отвернулся, чтобы утереть слезы, я чувствую к нему глубокую нежность». Никогда и никто ранее не видел слезы на глазах Царя. Жуковскому довелось…
Граф П. Д. Киселев, находившийся у Императора 28 января, писал, что он был поражен «его мрачным и раздраженным видом», а когда узнал от Арендта о безнадежном положении, сказал графу: «Он погиб, Арендт пишет, что он проживет еще лишь несколько часов, и удивляется, что он борется так долго. Что за удивительный организм у него! Я теряю в нем самого замечательного человека в России».
Киселев был потрясен виденным и слышанным; он никогда не подозревал, что Царь так высоко ценил Пушкина!
Дочь Императора Ольга Николаевна была не совсем права, когда писала о «всеобщем горе». Великосветский мир, за редким исключением, был скорее на стороне Дантеса и его приемного отца Нидерландского посланника в Петербурге (с 1826 года) барона Луи Геккерна (1791–1884). Светская публика наносила визиты в посольство, выражала моральную поддержку убийце и его отцу-наставнику.
Сам посланник в те дни писал: «Если что-нибудь может облегчить мое горе, то только те знаки внимания и сочувствия, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом в час пополуночи».
Дуэли в России были законодательно категорически запрещены еще в XVIII веке. Все участники их считались лицами, совершившими тягчайшее правонарушение. Дантес находился под арестом на гауптвахте; а «сиятельные» спешили поддержать «убитого горем» его отца!
Примечательный штрих нравов: почти в тот же момент, когда Императрица Александра Федоровна в Зимнем дворце оплакивала Поэта, «первый слуга Его Величества» канцлер, министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде (1780–1862) и его супруга графиня М. Д. Нессельроде (урожденная Гурьева; 1786–1849)[114] до глубокой ночи утешали отца убийцы!
Чиновно-аристократическому миру Пушкин был ненавистен даже после смерти. Цензура зорко следила, чтобы в печати не появлялись какие-либо материалы. Не уследили. В «Литературных прибавлениях» газеты «Русский инвалид» появился, обрамленный черной рамкой, некролог, где говорилось: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща…»
Тут же цензурой было заведено расследование. Редактор А. А. Краевский (1810–1889) немедленно был вызван к главе Цензурного комитета, вице-президенту Академии наук и попечителю Петербургского учебного округа князю М. А. Дондукову-Корсакову (1794–1869). Именно на него в 1835 году Пушкин написал эпиграмму, навеки, что называется, пригвоздив сановника к позорному столбу:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что есть чем сесть[115].
Этот самый «князь Дундук», в полном согласии со своим начальником – еще одним ненавистником Пушкина, министром Народного просвещения С. С. Уваровым (1786–1855), – устроил нагоняй Краевскому.
В своей негодующей речи он кратко изложил восприятие Поэта великосветской чернью: «Что за выражения! „Солнце поэзии!!!“ Помилуйте, за что такая честь?.. Какое это такое поприще?.. Сергей Семенович (Уваров. – А.Б.) именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще!»
Краевский получил «выговор» и приказание: «Воздержаться от таковых публикаций».
Царь оказался в непростой ситуации. Пушкин – дуэлянт, а значит, нарушитель закона. Однако в отличие от многих прочих Николай Павлович понимал и принимал значение Пушкина, а потому и проявил «неслыханную» милость. 30 января распорядился: погасить долги Поэта из казны, заложенное имение отца очистить от долгов, вдове пенсию и дочерям до замужества; сыновей в пажи и 1500 рублей на воспитание каждого до вступления в службу; сочинения издать за казенный счет в пользу вдовы и детей; единовременно выдать 10 тысяч рублей.
Эта записка о милостях семье Пушкина, выданная В. А. Жуковскому, – сама по себе красноречива. Тут не требуются никакие дополнительные аргументы, чтобы оценить этот великодушный акт. Николай Павлович, который был чрезвычайно рачительным в расходовании государственных средств, пошел на расходы, исчисляемые огромными суммами. Только личные долги Поэта достигали почти 200 тысяч рублей – стоимость «порядочного» имения!
Император испытывал тихое удовлетворение от того, что Пушкин, которого так часто называли «либералом» и «богохульником», умер благочестивым христианином. В письме брату, Великому князю Михаилу Павловичу, помеченном 3 февраля 1837 года, заметил: «Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья».
Николай Павлович прекрасно понимал всю закулисную сторону дуэльной истории; его человеческие симпатии были целиком на стороне Пушкина. По его словам, Геккерн «сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался к сестре Пушкина[116]; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна».
Далее Самодержец добавил: «Дантес под судом, равно как Данзас, секундант Пушкина; и кончится по законам; и кажется, каналья Геккерн отсюда выбудет».
Тема дуэли Пушкина возникала в царской переписке и позднее. 22 февраля Николай I писал князю И. В. Паскевичу: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее. Впрочем, все толки про это дело, как и все на свете, проходят, а суд идет своим чередом».
Царь был прав: все шло «своим чередом». Пушкин был похоронен рядом с матерью в Святогорском монастыре. Дантес же разжалован и в марте 1837 года под охраной был выдворен за пределы России.
Скоро дошла очередь и до «канальи» – барона Геккерна-старшего. Несмотря на все его ухищрения и заступничество Нессельроде, посланника выпроводили из Петербурга в самой унизительной форме. Царь не забыл и не простил непристойное поведение посланника Нидерландского короля; он не желал больше его видеть.
Баварский посол в Петербурге граф М. Лерхенфельд сообщал своему королю 15 апреля 1837 года: «Голландский посол г. Геккерн выехал третьего дня, получив оскорбление в виде отказа в прощальной аудиенции у Их Императорских Величеств и получив теперь же прощальную табакерку. Несмотря на то что он не представил отзывных грамот и формально заявил графу Нессельроде, что Его Величество Король Голландии не отзывал его, а только разрешил ему отпуск на неопределенное время. По этой причине присылка табакерки вместе с отказом в обычной аудиенции явилась настоящим ударом для г. Геккерна…» В то же время лицейский товарищ А. С. Пушкина и его секундант К. К. Данзас (1801–1870), имевший к моменту поединка чин подполковника и несколько воинских наград, избежал сурового наказания за участие и «за недонесение». Перед смертью Пушкин призывал близких: «Просите за Данзаса, он мне брат». С ходатайствами к Царю обращался В. А. Жуковский; написала письмо и Наталья Николаевна.