дорогу между Петербургом и Павловском. Враги этого предприятия были неисчислимы; между ними был даже дядя Михаил».
На железные дороги смотрели с недоверием и опаской. Страхов была тьма. Говорили, что это – «верный путь к самоубийству», что якобы в «Европе бывали случаи», когда публика «живьем сгорала» в железнодорожных составах. Иные не могли взять в толк, как можно «ехать вместе с первым попавшим», с тем, кто может быть «без роду и племени», но купил билет и окажется рядом с представителем «столбового» дворянства! Некоторые шли еще дальше и уверяли, что железные дороги опасны и в стратегическом отношении. Если случится война, то какой-нибудь новый Наполеон сможет прямо из Европы приехать в Россию в вагоне!
По словам Ольги Николаевны, в железных дорогах «видели зарождение новой революционной ячейки, которая могла привести к нивелировке классов и другим, еще более страшным вещам».
Убежденными противниками железнодорожного строительства были министр финансов Е. Ф. Канкрин, главноуправляющий Главного управления путей сообщения граф К. Ф. Толь (1777–1842), министр Императорского Двора «светлейший князь» П. М. Волконский, председатель Государственного Совета и Комитета министров князь И. В. Васильчиков и другие влиятельные сановники.
Резко против выступал и брат Царя Великий князь Михаил Павлович. Павловск тогда являлся его резиденцией, и он совсем не хотел, чтобы «разношерстная публика» прикатывала туда на паровозе! Как написала его племянница Ольга Николаевна, «дядя Михаил сдался только тогда, когда ему пообещали, что он получит в своем парке такую же беседку для музыки, как в Баден-Бадене и других немецких курортах».
Наверное, желание иметь музыкальный зал («курзал») сыграло свою роль. Но думается, что определяющим стало все-таки не это, а желание Императора. Николай Павлович относился к проектированию и строительству дороги с присущим ему тщательным интересом «инженера». Чтобы развеять слухи и предубеждения против нового средства передвижения, он совершил 30 октября 1837 года пробную поездку «по чугунке» всей Семьей. Для Ольги Николаевны и почти через полвека подробности того «круиза» все еще были свежи в памяти:
«Папа решил для того, чтобы подать пример, устроить деревенскую поездку большим обществом по железной дороге из Петербурга в Царское Село. Это чуть не окончилось трагично. Искры, которые врывались в окно, зажгли скатерть, тотчас же поднялась общая паника, но, к счастью, все обошлось без серьезных последствий. Только некоторым дамам сделалось дурно… Но вообще все прошло благополучно и к общему удовольствию, и графа Бобринского напропалую хвалили». В тот год русский язык обогатился новым словом «вокзал»[144].
Самым же поразительным инженерным сооружением Николаевского царствования навсегда осталась железная дорога между Петербургом и Москвой длиной почти 650 километров, получившая название «Николаевской». Для первой половины XIX века – это крупнейший инженерно-строительный проект не только в России, но и в Европе.
Образно говоря, грандиозная магистраль, построенная по воле Императора на русские деньги и русскими рабочими, навсегда осталась памятником славы Императора Николая I. Благодаря ей не только значительно ускорилось передвижение пассажиров – вместо прежних шести-семи дней теперь добирались из одной столицы в другую менее чем за сутки, – но и убыстрилось перемещение разнообразных грузов.
Строительство этой железной дороги неотделимо от имени одного из самых известных деятелей той эпохи, доверенного лица Николая Павловича графа Петра Андреевича Клейнмихеля (1793–1869). Он носил звание генерал-адъютанта и генерала от инфантерии (пехоты), был начальником штаба военных поселений (1819–1832), а с 1832 года состоял дежурным генералом Главного штаба. В 1842 году был назначен «Главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями» и оставался на этом посту до смерти Николая I в 1855 году.
Николай Павлович знал Клейнмихеля с юности. Еще в далеком 1814 году именно он, тогда флигель-адъютант, привез повеление Государя в Везуль, где находились Великие князья Николай и Михаил, покинуть им Францию и возвращаться в тихий швейцарский Базель. Русская армия была на пороге взятия Парижа, и Николаю Павловичу не удалось присутствовать при великом историческом событии. Как писал через восемнадцать лет Николай I, «живо еще во мне то чувство, которое тогда нами одолело, и ввек не изгладится».
Шли годы, Клейнмихель аккуратно «исполнял службу», был предельно ответственным во всяком порученном деле. Хотя он считался учеником некогда всесильного графа А. А. Аракчеева, которого Государь не жаловал, но на отношение к Клейнмихелю свое нерасположение Государь не перенес. Мало того. Именно ему было доверено дело государственной важности: после смерти Аракчеева в 1834 году разобрать бумаги некогда всесильного временщика…
Особая симпатия возникла после того, как стараниями Клейнмихеля всего за год был восстановлен Зимний дворец, полностью сгоревший в декабре 1837 года. За свое усердие по воссозданию главной Императорской резиденции Клейнмихель в 1839 году получил титул графа[145]…
Клейнмихель пользовался полным доверием Монарха, который в 1842 году и призвал графа на одну из влиятельнейших должностей в Империи. Отныне все, что государство проектировало и строило, находилось в компетенции Клейнмихеля.
Клейнмихеля отличало не только служебное рвение, но и одна высоконравственная черта, всегда ценимая Императором. Граф был неподкупен[146]. Он сам «не брал» и других в своем ведомстве заниматься мздоимством не позволял. Естественно, что это вызывало ропот в среде чиновничества. Раньше, при преемнике Клейнмихеля, главноуправляющем графе К. Ф. Толе, было куда вольготнее. Как говорили, сам жил и другим жить дозволял.
Теперь же наступили другие, «тяжелые» времена. Уличение во взяточничестве при распределении подрядов и поставок грозило неминуемой карой – изгнанием со службы. Первым «вылетел со службы» заместитель главноуправляющего А. П. Девяткин (1800–1849). Новость шокировала. Ну, подумаешь, «брал», а кто без греха? Он ведь даже «порядочного состояния» себе не составил! Говорили, что у Девяткина остались «дети без пропитания», а этот бессердечный граф не принял того во внимание. Это какой-то «тиран», «сатрап», «чудовище».
Клейнмихель не делал поблажек при исполнении обязанностей себе; не был снисходителен к нерадивости других. Терпеть не мог оказывать «протекцию», не любил вращаться в «свете», не умел «нравиться дамам». На публике был неразговорчив, а порой и мрачен. Все это вместе, конечно же, не могло нравиться завсегдатаям петербургских салонов и столичным «львицам». Про него еще при жизни сочиняли злые повествования, писали эпиграммы.
Один пример. В дневнике М. А. Корфа за 1843 год приведен модный петербургский анекдот. Князю А. С. Меншикову, тогда морскому министру, приснился сон. Является будто бы к Клейнмихелю черт с требованием его души. «Помилуйте, – отвечает ему тот, – какая у меня душа, у меня только – усердие». Пересказав последнюю петербургскую остроту, М. А. Корф добавил: «Всего забавнее, что этот сон приписывают Меншикову, у которого, кажется, нет ни души, ни усердия».
Столичное общество было «фраппировано» несомненной симпатией Царя к Клейнмихелю. Сухарь, немец, лютеранин, а в какую силу вошел! Дошло до того, что между кабинетом Монарха в Зимнем дворце и кабинетом в доме Клейнмихеля была проложена телеграфная линия, чтобы можно было общаться в любое время! Тут уже речь начали вести о «мистических силах», об «оккультизме».
Карьерное тщеславие рождало зависть и беспардонные выпады. Председатель Государственного Совета в том особенно упражнялся. Когда в начале декабря 1842 года стало известно о смерти чиновника, «всего лишь коллежского советника» О. Ф. Радена, то Васильчиков, который покойного совсем не знал, публично прокомментировал новость. «Странно, – изрекал князь, – прошлым летом между моими охотничьими собаками была чума, и дело расположилось так, что умерли все лучшие, а дрянь осталась; и теперь – Раден умирает, а Клейнмихель остается в живых!»
Император высоко ставил усердие Клейнмихеля, но, как в случае с Нессельроде, граф не принадлежал к числу сердечно близких ему людей. В записных книжках шефа жандармов Л. В. Дубельта приведен интересный рассказ.
«В Петергофе, во время доклада, Государь Николай Павлович, между прочим, сказал мне: „Ты знаешь, что Клейнмихель спорит со мною о железных дорогах – боюсь, чтобы он опять не завел со мною тяжбы, как было по делу Лярского!“[147] – „Не может быть, Ваше Величество, – отвечал я, – граф Клейнмихель слишком Вам предан и слишком любит Вас, чтобы снова Вас огорчить“. На это Государь возразил: „Я не люблю, чтобы меня любили, как любит он!“»
О Клейнмихеле немало было написано и сказано несправедливого и злонамеренного. Здесь не место разбирать эти измышления. Но одно можно констатировать: без настойчивости, организованности и целеустремленности графа П. А. Клейнмихеля Николаевская дорога не была бы сооружена за столь короткие сроки. Она являлась не только для того времени самой протяженной в мире, но и самой технически совершенной.
Это прекрасно понимал и ценил Император. В августе 1851 года, 22-го числа, Николай Павлович отправил Клейнмихелю личное письмо, в котором говорилось:
«Граф Петр Андреевич! Приступая восемь лет тому назад к сооружению Санкт-Петербурго-Московской железной дороги, поручил я вам наблюдение за исполнением моего намерения, в уверенности, что ваше столь многократно доказанное усердие послужит мне ручательством в успехе предпринятого дела».
К тому времени работы по сооружению трассы подходили к концу, Император лично уже проехал по ней, подробно все осмотрел и оценил. Выводы были самые благоприятные.