«Я с восхищением видел огромные и истинно изумительные сооружения, соединяющие в себе все условия изящного вкуса с самою превосходной отделкой. Я не могу не признать, что единственно примерным рвением вашим совершается столь успешно это важное государственное предприятие, которое должно принести существенные и самые полезные последствия для народного благосостояния»…
После постройки Царскосельской дороги мысль о строительстве новых дорог не покидала Императора. В январе 1842 года им было принято решение о строительстве дороги между Петербургом и Москвой, а 1 февраля вышел указ о строительстве магистрали за счет казны. Учреждался «Комитет по строительству дороги», главой которого был назначен Цесаревич Александр.
Техническим руководителем проекта был назначен инженер, позже полковник П. П. Мельников (1804–1880), ставший потом начальником северной части Николаевской железной дороги. Изыскания велись весь 1842 год и были продолжены и в первые месяцы 1843 года.
Мельников предложил два проекта. Первый предусматривал прокладку трассы вдоль старого извилистого шоссейного тракта между Петербургом и Москвой и второй – по прямому направлению на Тверь. Николай Павлович одобрил второй проект.
Незадолго до того Император принял депутацию московского купечества, с которой имел беседу о намечаемом грандиозном железнодорожном деле. «Мне надо было бороться с предубеждениями и с людьми, но когда я сам убедился, что дело полезно и необходимо, то ничто уже не могло меня остановить. Петербургу делали одно нарекание: что он на конце России и далек от центра Империи – теперь исчезнет. Через железную дорогу Петербург будет в Москве, а Москва – в Кронштадте».
В 1843 году началась укладка железнодорожного полотна. Ширина колеи была определена больше, чем в Западной Европе. Соответственно: 1524 и 1435 миллиметров. В этом виделся стратегический расчет: никакой захватчик не сможет на своих составах двигаться в глубь России. В 1847 году был построен первый участок до Колпина, в 1849 году – до Чудова, а затем – до Вышнего Волочка и Твери.
Николай Павлович совершил в октябре 1850 года поездку по готовой части трассы. 1 ноября он написал письмо Клейнмихелю, в котором выразил восхищение от всего увиденного. Оно завершалось следующим пассажем:
«Ревность и усердие, с коими вы всегда приводите в исполнение все мои предначертания по важной отрасли государственного благоустройства, служат мне залогом осуществления живейшего моего желания видеть соединение столиц моих железною дорогою вполне оконченным и приведенным в действие к 1 ноября 1851 года. Пребываю к Вам всегда благосклонным. Николай».
Император поддержал предложение П. П. Мельникова отказаться от покупки подвижного состава за границей; первоначально предполагалось закупать вагоны и паровозы в Англии. Все было решено производить в России, что дало мощный импульс развитию и металлургии, и тяжелого машиностроения. Паровозы освоили выпускать на петербургском Александровском заводе, а вагоны – на Людиновском железоделательном (Калужская губерния), принадлежавшем С. И. Мальцеву. Всего к открытию сквозного движения было выпущено 164 паровоза и 2669 вагонов.
Это была самая протяженная в мире магистраль, которая помимо основного рельсового полотна в 650 километров имела множество второстепенных путей. Кроме того, было сооружено 252 транспортно-железнодорожных объекта. Все станции и вокзалы были спроектированы архитектором К. А. Тоном, построившим по повелению Николая Павловича Большой Кремлевский дворец (1839–1849) и Оружейную палату (1844–1851). На трассе по проектам молодого архитектора и инженера Д. И. Журавского (1821–1891) было возведено 184 моста. Самый длинный из них – Мстинский – имел протяженность 489,7 метра!
К 1851 году дорога была в основном завершена. По словам графа П. А. Клейнмихеля, «на построение Московской железной дороги выдано ему от правительства 66 800 000 рублей серебром. Дорога эта будет приносить ежегодно дохода 7 200 000 рублей серебром, из коих Клейнмихель будет удерживать 3 200 000 рублей серебром на текущие расходы и на составление запасного капитала, а 4 000 000 рублей серебром будет отсылать ежегодно в государственный сундук».
19 августа 1851 года по железной дороге из Петербурга в Москву проехала Царская Семья со Свитой. Как свидетельствовал М. А. Корф, «поезд, в котором находился Государь, Императрица, Цесаревич с супругой и двумя старшими своими сыновьями и оба младшие великие князья, тронулся 19 августа в 4-м часу утра, сначала очень медленно, чтобы не потревожить сна Императрицы. В движении своем этот поезд был неоднократно останавливаем Государем для обозрения разных работ железной дороги и, сверх того, подвергся задержке от нелепости одного из строителей, которому вздумалось для украшения какого-то моста выкрасить идущие по нем рельсы масляною краской, от чего, несмотря на все напряжение паров, колеса вертелись бесплодно».
Несмотря на это забавное происшествие, которое быстро было устранено – рельсы посыпали песком, – поездка оставила самые благоприятные впечатления. Россия вступила в эру железных дорог…
Глава 11. Царь, Церковь и «ключи Вифлеема»
Известный исследователь церковной истории И. К. Смолич (1898–1970) в своей фундаментальной «Истории Русской Церкви. 1700–1917»[148] писал, что Николай Павлович «был верующим, но совершенно по-другому, чем его брат Александр: он не знал религиозных исканий, сомнений и экстазов. Его прямой натуре были чужды перемены настроения и колебания, столь свойственные его отцу и брату. Вера Николая была проста и бесхитростна. Как и московские цари, он был убежден, что его самодержавная власть освящена свыше».
Данная констатация, может быть, и не заслуживала бы отдельного внимания, если бы не то обстоятельство, что признание благочестия Николая Павловича исходит от автора, чрезвычайно критически относившегося к роли этого Монарха в истории Русской Церкви. Так уж давно повелось: личное благочестие отдельного лица как бы признается, а его общественная деятельность, его публичное служение подвергаются сомнению, критике и даже шельмованию.
Подобная мировоззренческая дихотомия, по крайней мере, может представляться странной. Если человек верует в Бога всей душой, «просто и бесхитростно», то это уже само по себе исключает возможность того, что он будет творить неугодное Всевышнему дело. Ведь Царь одним своим молитвенным усердием являет пример миллионам подданных, препятствуя распространению антихристианских настроений. Разве это не заслуга, достойная быть высоко отмеченной?
Когда Царь являлся в народной гуще в момент национального религиозного подъема, являя свою преданность Вере, это служило делу нравственного воспитания. Верный царский спутник А. Х. Бенкендорф, вспоминал, что когда через сорок дней после открытия мощей Святителя Митрофана Воронежского Николай Павлович 7 августа 1832 года посетил Воронеж, то его коляска «едва могла двигаться среди толпы». Войдя же в собор, «Государь с благоговением припал к раке Святителя».
То был патетический момент единения Царя и Народа, зримо раскрывающий жизненную природу известной Уваровской триады, трех составных частей ее: Православия, Самодержавия, Народности.
При этом, конечно же, в трепетном отношении к православным святыням у Николая Павловича никогда не было ничего нарочитого, ничего показного; категорически отсутствовало то, что обычно именуется «политикой». Это являлось одновременно состоянием и потребностью души.
Примечательные наблюдения запечатлела в дневнике фрейлина А. Ф. Тютчева. Они появились в день крестин внучки Николая Павловича Великой княжны Марии Александровны (1853–1920)[149], состоявшихся в Церкви Зимнего дворца 25 октября 1853 года.
«Совершаются самые священные церковные таинства, и нужно сказать, что члены Царской Семьи всегда присутствуют на них с видом глубочайшего благоволения, многие из них молятся с искренним благочестием, и все строго соблюдают приличие, внушаемое святостью места». Совсем иную картину являли придворно-сановные лица.
Придворные чувствуют себя «скорее в театре, нежели в церкви, и многие прекрасные люди, которые наедине усердно молятся Богу, в дворцовой церкви считают себя совершенно свободными от всяких обязательств по отношению к Нему. Для всех них церковь является как бы местом светских собраний; считается совершенно ненужным ни молиться, ни даже держать себя прилично. Болтают, шепчутся, смеются. Иногда, когда разговор становится слишком громким, Император Николай поворачивает голову и обводит взором Юпитера-громовержца эту стрекочущую толпу. Мгновенно наступает тишина, но ненадолго, и очень скоро разговоры возобновляются».
Николая Павловича всегда отличало трепетное отношение к святыням и к священнодействию. Он проявлял искреннее молитвенное усердие и в золоченых помещениях столичных соборов, и в самом невзыскательном провинциальном храме, и у походного алтаря в военной палатке…
Царское государственное мировоззрение существовало неразрывно от человеческого, насквозь пронизанного христианской нравственной установкой: со смирением принимать зримый мир во всех его проявлениях, в том числе и в далеких от совершенства. Преклонение перед Божественным Авторитетом не являлось для Николая Павловича плодом «умственных поисков»; это нравственно-психологическое качество было ему генетически присуще.
Однако, как правило, даже историки Церкви не удостаивают Николая Павловича никаких отличий. Вслед за историками-позитивистами они вменяют ему многое: «притеснение» Церкви, «насаждение» административного контроля, «удушение» свободной церковной мысли и т. д. и т. п. При этом тот же Смолич писал, что «Николаевскую эпоху» правильнее называть «эпохой филаретовской», «так как именно Филарет Дроздов стоял в центре церковно-политических событий». Если Святой Митрополит «стоял в центре», то, значит, это было время цветения Православия, а не период упадка…