В воспоминаниях Ольги Николаевны приведено одно интересное замечание Филарета по поводу Императрицы Александры Федоровны. В первые годы она чрезвычайно любила балы и танцевала там по нескольку часов. Нашлись придворные дамы, которые узрели в том «недопустимое легкомыслие», довели свои опасения до Филарета. Ответ, как всегда, был краток и выразителен: «Возможно, но я думаю, что она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы еще будете стучаться в дверь».
Филарету многое не нравилось, многое не устраивало в повседневной действительности и в деятельности обер-прокуроров Синода. О том не раз письменно и устно высказывался, но лично и адресно Самодержец никогда не был «объектом» критики.
Филарета удовлетворяло синодальное управление. Институт Святейшего Синода он называл «Духовной коллегией, которую у протестантов перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод».
У Филарета с самого начала «не сложились» отношения с обер-прокурором Синода графом Н. А. Протасовым (1798–1855; обер-прокурор Синода 1836–1855). Филарет среди синодального архиерейства числился «либералом». Первоприсутствующий Синода Митрополит Петербургский и Ладожский Серафим (Гоголевский; 1763–1843) подозревал Филарета в «склонности к мистицизму». На самом деле Серафим не мог смириться с авторитетом и влиянием Филарета, которому при всяком случае пытался чинить препятствия.
Когда в 1836 году обер-прокурором стал Протасов, человек деспотического нрава, то столкновение с принципиальным и бесстрашным Московским Митрополитом стало неизбежным. Филарет вел себя совершенно независимо и очень горевал, что в Синоде «нет единомыслия», что на его деятельность влияют страсти мирские.
Протасова и Митрополита Серафима объединила «нелюбовь» к Филарету, но его авторитет, в том числе и в глазах Царя, был так высок, что делал бесплодными все интриги и «подкопы» под Московского Владыку. Дочь Царя Ольга описала пребывание со своими близкими в Москве в 1837 году, из которого явствует, что престиж Московского Митрополита в Царской Семье был непререкаем.
«Жизнь в Москве была строже регламентирована, чем в Петербурге. Приглашения на празднества и обеды выдавались строго по чину, всегда на первом месте был Митрополит, в то время как в Петербурге Митрополит появлялся только на свадебных и крестинных обедах. Здесь, в Москве, он молился перед тем, как садились к столу, и сесть было можно только после его благословения. Филарет считался светочем Церкви; во все трудные моменты обращались к нему».
Филарет давно выступал за перевод Священного Писания на современный русский язык, против чего категорически были такие «ревнители основ», как Митрополит Серафим и влиятельнейший в последние годы царствования Александра Павловича настоятель Юрьевского монастыря архимандрит Фотий (Спасский; 1792–1838). Против был и обер-прокурор Протасов, как и его преемники на этом посту: князь П. С. Мещерский (1817–1833) и С. Д. Нечаев (1833–1836).
Считалось, что перевод священных текстов на обиходный язык снизит значение Боговоплощенного Слова, «уронит святыню». Ведь так поступили протестанты, искромсавшие и переиначившие «по своему усмотрению» то, что так бережно хранилось Церковью на протяжении веков!
Этот вопрос стал поводом для выпада против Филарета в начале 1842 года. В одном из своих докладов Императору обер-прокурор Синода Н. А. Протасов отметил, что в духовных академиях «в изучении Священного Писания вкрадывалось лютеранское начало». Что сие означает, точно говорено не было, но Николай Павлович наложил резолюцию, где сожалел о том, что «допущено столь пагубное направление».
Филарет не выдержал интриг и подал прошение об увольнении из Синода в свою епархию. Протасов немедленно уведомил о том Монарха, который после некоторых раздумий заметил: «Может ехать». Филарет вскорости и уехал, чтобы никогда уже не возвращаться в Петербург. Сразу возникли «уверенные» слухи о скором уходе Владыки «на покой», но он оставался на влиятельной Московской кафедре до самой своей кончины в 1867 году, прослужив на ней без малого полвека[150].
Нельзя согласиться с утверждением, что Николай Павлович «не любил» священства. Подобного чувства он не имел, но не подлежит сомнению и другой факт: особо близких, доверительных отношений ни с кем из священников у него не существовало. Он исправно исполнял все обряды, неукоснительно соблюдал Православный канон, но за пределами храма и церковного ритуала со священством мало общался. Филарет составлял редкое исключение.
С Петербургским же Владыкой Серафимом Государь общался лишь по мере служебной надобности или обрядовой необходимости. На том отношения и заканчивались. Хотя Серафим «любезничал» перед Императором выше всякой меры, славословил его на все лады, но это ничего не меняло. Лестью и угодничеством заслужить симпатию Императора было невозможно.
Не сложилось сколько-нибудь теплых отношений и с известным архимандритом Фотием, игравшим весьма заметную роль в последние годы царствования Александра I. При Николае Павловиче влияние на Монарха настоятеля (с 1822 года) Юрьева монастыря сошло на нет. Покровительница Фотия и его «духовная дочь» графиня А. А. Орлова-Чесменская (1783–1848)[151], в свое время сблизившая Императора Александра Павловича и неистового борца «за чистоту веры» Фотия, теперь была бессильна. «Протекция» больше не помогала…
Фотий очень хотел, чтобы Император посетил его монастырь под Новгородом, который его стараниями и богатыми пожертвованиями графини Орловой превратился в «райский уголок». Настоятель просил графиню, которая занимала при Дворе место фрейлины, оповестить, если таковое желание у Самодержца проявится.
Николай Павлович, который постоянно ездил по стране, непременно посещая и святые обители, не мог проследовать мимо известного Юрьева монастыря. И он там оказался 24 мая 1835 года. Визит стал нежданным и негаданным. Император всегда хотел бывать в церквах и монастырях без лишней помпы, без нудных ритуалов. Так случилось и в этот раз. После поездки в Тверь, Торжок и Новгород возникло намерение побывать в Юрьевом монастыре.
Верный спутник Царя А. Х. Бенкендорф свидетельствовал: «Никто не ожидал приезда Государя; в монастыре все было тихо, и мы, не встретив ни души, вошли в главный его собор; там молился один монах. Государь, также помолившись, осмотрел великолепные ризы на иконах, и только при выходе его из собора разнеслась по монастырю весть, что в стенах его – Император». Краткая запись Бенкендорфа не передает то смятение, которое испытала братия и настоятель при подобном известии. Фотий потом в сердцах восклицал в письме графине Орловой, что Государь прибыл «яко тать в нощи».
Император прибыл рано утром, вошел в монастырь не через главные ворота, а со стороны конюшен, через «черный ход», внимательно осмотрев все хозяйственные службы. Монахов нигде видно не было, и он направился в собор Воздвижения Креста, где помолился и приложился к образам. Затем гулял по садам и любовался разливом реки Волхов.
Тут-то и началась суматоха. Как писал потом Фотий, весть о том, что Царь в монастыре, всех подняла на ноги и братия, «как юродивые девы, вскочили сретать земного жениха». При этом бросились не в собор, где надлежало готовиться к церковной службе, а, как писал Фотий, направились к Царю «веселыми ногами, с радостными сердцами и цветущими лицами».
Архимандрит тоже «побежал» к Царю, но не благословил его. Как заметил Бенкендорф, «Фотий, со своей стороны, так растерялся, что позабыл обо всех почестях, воздаваемых в подобных случаях».
Вскоре прибыла и графиня А. А. Орлова, появление которой в мужской обители могло показаться предосудительным, если бы, как заметил глава Третьего отделения, «репутация графини не ставила ее превыше всякого подозрения». Царь подробно осмотрел больницу, хозяйственные службы, сады и нашел, что все содержится превосходно.
Настоятелю было задано немало вопросов и о времени создания обители, о наиболее чтимых иконах, о составе и численности братии. Затем Император опять вошел в собор и пожелал, чтобы была отслужена ектения. Службу совершал иеромонах, а Фотий находился рядом с Государем. Особенно понравился хор, и Николай Павлович сказал архимандриту, что «пение стройное, приятное, мелодия превосходная – жалко, подладить не могу». После службы, получив благословение Фотия, Монарх покинул Юрьев монастырь.
История посещения Императором Юрьева монастыря на этом не закончилась. Николай Павлович, всегда неукоснительно соблюдающий предусмотренные регламенты, не мог не заметить целый ряд упущений. Через несколько дней Фотий был вызван в Синод, где ему было заявлено, что Государь нашел в монастыре отменное благоустройство, но лично архимандрит допустил отступления от должного порядка.
К числу таких прегрешений относились: не служил сам ектении, не подносил к целованию креста, при осенении крестным знамением не поцеловал руку у Государя, протягивал сам руку Царю для целования, был одет, вместо черной, в фиолетовую рясу.
Синод нашел в этом проявление «непочтения» в Самодержцу и постановил: Юрьевского архимандрита «отдать под начало наместнику Александро-Невской лавры Палладию, дабы он научил и вразумил его, как должно встречать Царствующих Особ»…
Николай Павлович умел ценить то, что значимо и важно в силу исторической традиции, сложившихся представлений. Особенно тут приоритетны исторические и духовные святыни, на которых веками стояла Россия и на которых она должны опираться и впредь. Народ и страна, не имеющие святынь, не желающие чтить прошлое, обречены на гибель. Не может стоять крепко дерево, лишенное корней, а ведь святыни и являются тем фундаментом, почвой, тем корнем, тем живительным соком, которым питается настоящее и будущее.
Во время посещения Цесаревичем Александром Москвы летом 1837 года Император писал ему о московской старине: «Крутицкий монастырь давно до меня уничтожен, восстановить церковь будет и легко, и прилично; но многое, что пропало, происходит от разорения в 1812 году; и не стало бы способов все привести в первобытное состояние, даже в Кремле многие церкви и ныне в жалком положении, и хотели их уничтожить, чему, однако, я воспротивился и велел их постепенно исправить и устраивать».