Тяга Николая Павловича к истинному, исторически подлинному порой приводила к противоречиям с церковными иерархами. Художник Ф. Г. Солнцев вспоминал, что когда он, по заданию Царя, проводил ремонтные работы в Киевской Софии, то там, под слоем многовековых наслоений, открылась первозданная фресковая живопись. Когда сообщил о том Монарху, то тот распорядился: «Открой мне это».
Художник начал проводить реставрацию и очистил от поздних наслоений часть прекрасной живописи. В 1844 году Николай I был в Киеве и специально поехал посмотреть на открывшееся чудо. Однако Митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Амфитеатров; 1779–1857) не одобрял проводимые работы. «Ваше Величество, – взывал Филарет, – открытие и возобновление древней живописи здешнего собора повлечет староверов к поощрению в их лжемудриях».
Точка зрения Повелителя Империи была совсем иной; он не опасался каких-то церковных прений. «Я, Владыко, не смотрю, как молятся, лишь бы молились. Ты любишь старину, и я люблю. Теперь в Европе дорожат малейшей старинною вещью. А мы, возобновляя древнюю живопись, можем ли думать, что оказываем предпочтение староверам. Вздор. Не противоречь».
Не было сомнения, что старое надо охранять и защищать даже и тогда, когда оно носит не фактический, а, так сказать, символически-эмблемическое значение. Здесь новации, критические оценки и сомнения совсем неуместны.
В июле 1837 года Император признавался в письме Цесаревичу: «В Оружейной палате много вздору и многое, даже корона Мономахов, не под настоящим значением. Трудно, однако, преодолевать предрассудки, которые сохранились в общем убеждении и походят на святыни, потрясать, и в такой век, где и незыблемое потрясается. Наводить сомнения вообще опасно».
В царствование Николая I мероприятия в области организации церковной жизни и церковного управления начали принимать систематический и целенаправленный характер. Конечно же, государство и раньше совсем не «сторонилось» церковной политики. Наоборот. При Петре I (отмена Патриаршества) и при Екатерине II (секуляризация церковной собственности) вторжение светской власти в жизнь Церкви было грубым и бесцеремонным.
Теперь же наступили иные времена. Нет, контроль Синода нисколько не ослабевал. Можно даже обоснованно говорить, что при обер-прокуроре графе и гусарском генерале Н. А. Протасове этот контроль стал еще придирчивее, чем при его предшественниках[152].
Церковная политика Николаевского царствования носила попечительский и охранительный характер. Цезаропапистские поползновения, религиозный индифферентизм, увлечение «надконфессиональным христианством» корононосителей – все это осталось в прошлом. Православная Церковь не только законодательно, но и фактически становилась единственной носительницей и выразительницей духовных чаяний не только «низов», но в лице Императора – и «верхов».
В 1839 году свершилось великое историческое дело: миллионы униатов вернулись в лоно Православия. Этот факт достоин того, чтобы быть отмеченным не только как выдающееся явление эпохи, но и как важнейшее событие в истории Русской Православной Церкви.
При Николае Павловиче стали заметны качественные и благотворные изменения в церковной жизни. Возросло количество епархий с 40 (1825 год) до 55 (1855 год).
Впервые за весь синодальный период существенно увеличивалось число православных обителей. Если с 1701 по 1810 год количество монастырей в Российской империи сократилось с 1201 до 452, то к 1855 году их число достигло почти 600. Практически весь этот рост пришелся на тридцатилетие: 1825–1855. Иными словами, в каждый год царствования Николая Павловича в России возникало не менее двух новых обителей.
Еще более впечатляющие показатели – количество построенных церквей и часовен. Если в 1825 году их насчитывалось 27 585, то в 1855 году их уже действовало 48 318. Фактически ежедневно при Николае Павловиче освещалась как минимум одна церковь или часовня!
Кодификация законодательства дала ясный перечень прав и обязанностей духовенства, чего раньше не было. Свод Законов 1832 года содержал в IX томе (Законы о состояниях) изложение правовых норм для белого духовенства, епископов и монашества внутри государства. В Х томе (Законы гражданские и межевые) заключены положения о церковной земле и об ее использовании. В томах XIII, XIV и XVI сформулированы нормы компетенции светских судов по отношению к духовенству.
Свод Законов 1832 года обеспечивал белому духовенству многие нерушимые права. В их числе: свободу от телесных наказаний, свободу от воинской службы, право приобретения земель, освобождение от военных постоев.
При Николае Павловиче существенно увеличилось денежное содержание духовенства. Общие расходы бюджета на эти цели за годы царствования возросли с 0,5 до 1,5 %.
Если в 1825 году количество приходов с содержанием для клира едва достигло тысячи, а выделяемая сумма не превышала 100 тысяч рублей, то к 1851 году таковых приходов насчитывалось 13 215, а общий объем государственного вспомоществования составил 2 млн 725 тысяч рублей.
Заметно возросло и количество духовных учебных заведений. В 1825 году в России имелись 3 духовных академии, 36 семинарий и 128 училищ. Через четверть века, в 1850 году, показатели были следующими: 4 академии, 47 семинарий и 182 духовных училища.
Декабрьский мятеж в 1825 году поставил перед новым царствованием задачу соединить образовательные цели с воспитательными, чтобы не просто «просвещать», но именно – просветлять Светом Истины. Там, где крепка Вера Православная, там не может быть места колебаниям и сомнениям, там не может угнездиться противогосударственная крамола. Там умы не смущаются, там души не подвержены соблазнам.
Отсюда и притекали те нравственно-просветительские устремления, которые ставились Верховной Властью перед образованием вообще, но в первую очередь перед образованием духовным, Священство – оплот христианской власти, государственного порядка и общественного благополучия; таковым оно было всегда, таковым оно должно оставаться и впредь.
Николай Павлович унаследовал и в этой области если уж и не полную разруху, то, во всяком случае, полный паралич воли и дела. Имелись блестящие пастыри, богословы, замечательные подвижники благочестия, но общий уровень подготовки священства был явно неудовлетворительный. Училища влачили жалкое существование, ученики недоедали, помещения были часто настолько грязные и неприспособленные, что можно было диву даваться, как люди в них вообще выживали. Не было ни общих программ, ни общей задачи.
Положение в семинариях было не лучше. Ученики зазубривали тексты молитв и псалмов, до одури учили латынь и древнегреческий язык, но при этом выпускники нередко внятно самые простые вещи изложить и объяснить не могли. А они ведь церковнослужители, они – свет, надежда, авторитет для миллионов верующих!
Император не мог смотреть на всю эту картину запустения и разложения равнодушно. С присущей ему прямотой и целеустремленностью он решил навести порядок и в области духовного образования, сформулировать правила, завести «регламент», единообразный для всех в Империи. Этот замысел Самодержца и должен был претворять в жизнь «гусарский генерал» Н. А. Протасов, назначенный обер-прокурором Синода в июне 1836 года.
Он начал с того, что разослал всем ректорам академий и семинарий циркуляр с поручением свободно изложить, «как они понимают богословие и какие улучшения полагали бы внести в него».
Сохранилась запись интересной беседы, состоявшейся между обер-прокурором и ректором Вятской семинарии, архимандритом Никодимом (Казанцевым), позже – епископом Енисейским и Красноярским, происшедшей в 1838 году. Собственно, это была не беседа, а возмущенный, эмоциональный монолог Н. А. Протасова. Его оценки, суждения и восклицания чрезвычайно близко передают взгляды и настроения Императора, потому они и достойны подробной цитации:
«Вы учитесь не столько для себя, сколько для нас. Вы наши учителя в вере. Но мы вас не понимаем. Ваше богословие очень выспренно. Ваши проповеди высоки. У вас нет народного языка. Вы чуждаетесь церковности. Практическое богослужение вам неизвестно. Вы почитаете низким знать и изучать его, оттого смешите, вступая в священническую должность. Не умеете ни петь, ни читать, не знаете церковного устава. Вами руководят дьячки, над вами издеваются начитанные мещане».
Особенно остро было оценено положение с духовным образованием:
«В ваших школах нет специальности. Вы хотите быть и почитаться универсально учеными. Это ошибка. У нас всякий кадет знает марш и ружье; моряк умеет назвать последний гвоздь корабля, знает его место и силу; инженер пересчитывает всевозможные ломы, лопаты, крюки, канаты. А вы, духовные, не знаете ваших духовных вещей! Вы изобрели для себя какой-то новый язык, подобно медикам, математикам, морякам. Без толкования вас не поймешь».
Прозвучали не только обличения, но и конкретные пожелания и рекомендации: «Говорите с нами языком, нам понятным, поучайте Закону Божию так, чтобы вас понимал с первого раза последний мужик!.. Помните: семинарии – не академии. Из академий идут профессоры: им нужно много знать. Из семинарий поступают во священники по селам. Им надобно знать сельский быт и уметь быть полезным крестьянину даже в его житейских делах… К чему нужна философия, наука вольномыслия, вздоров, эгоизмов, фанфаронства? Пусть лучше затвердят хорошенько катехизис и церковный устав, нотное пение. И довольно!»
Когда Никодим подробно изложил монолог Протасова Московскому Митрополиту Филарету, тот лишь недоуменно развел руками, заметив: «Куда идут? Чего хотят?»
Однако обер-прокурор Синода и его Венценосный наставник знали, куда надо идти, о чем свидетельствовала целая серия государственных законодательно-распорядительных мер.
1 марта 1839 года был опубликован за подписью Императора Устав Духовно-учебного управления Святейшего Синода, в котором говорилось: «Вникая в необходимость тесной связи между управлением Православной Церкви и воспитанием юношества, приготовляемого на священное служение в оной, Мы признали за благо сосредоточить в Святейшем Синоде, как в едином главном духовном правительстве Империи, высшее заведование духовно-учебной частью, которое доселе вверено было особой Комиссии духовных училищ, а надзор за повсеместным использованием существующих по сей части законов вверить обер-прокурору Святейшего Синода».