Мысль одна владела безраздельно: быть вместе с армией, вместе делить горечь неудач и радость успехов. Можно сказать, что он мысленно был там все время. Как писал князю А. С. Меншикову 23 ноября 1854 года, «хотелось бы к вам лететь и делить участь общую, а не здесь томиться беспрестанными тревогами всех родов».
Твердо решил, что если начнется кампания с Австрией, то в Петербурге не останется. В последнем письме князю А. С. Меншикову определенно о том заявил: «Ежели дела склонятся к разрыву, я намерен отправиться сам в армию, вероятно в Брест, думаю, что присутствие мое может быть там не бесполезно».
…Не довелось Императору осуществить свое намерение: Австрия так и не решилась напасть на Россию. Но всего этого ему уже не суждено было узнать. Он ушел из жизни, оставив потомкам пример своего служения России до последнего часа земного бытия; служения честного и бескорыстного, озаренного всегда верой в Бога и надеждой на Его милость.
Заключение
После смерти Николая Павловича в 1855 году Ф. И. Тютчев написал стихотворение-памфлет, посвященное усопшему:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые, и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые;
Ты был не царь, а лицедей.
Данная «эпитафия» настолько же поэтически талантлива, насколько исторически несправедлива. Она примечательна не своей фактической подлинностью, а как – отражение системы мировосприятия самого автора.
Высокое патриотически-монархическое чувство Ф. И. Тютчева бесспорно. Не подлежит сомнению и то унижение, которое было ему нанесено финалом Николаевского правления. Возмущение, доходившее до степени негодования, приобрело форму критического поношения Верховной Власти. Бог, Царь, Россия – эти неразрывные ипостаси стали восприниматься обособленно, и подобную расщепленность государственного сознания выразительно и отразила филиппика Федора Ивановича.
Два печальных рубежа очерчивают правление Николая I: мятеж на Сенатской площади вначале и неудачная Крымская кампания – в конце. Между ними заключен почти тридцатилетний период существования России, когда ее верховным земным управителем являлся человек, неколебимо веривший в Провидение и склонявшийся перед порой неизъяснимой и непостижимой волей Творца.
Он всегда воспринимал свой удел так, как о том говорил Святой Тихон Задонский (1724–1783): «Всякая бо власть христианину не покой и честь, но больший есть крест, большими и множайшими трудами, попечением и всегдашним терпением обремененный, чего никто не пожелает».
Николай I неоднократно сам формулировал свое миропонимание вообще и властепонимание в том числе, всегда неизменно отдавая абсолютный приоритет воле Всевышнего. С Петра I это был, пожалуй, не просто «религиозно настроенный», но именно – религиозно мысливший правитель. Исходные принципы своего жизнепонимания Император оглашал и публично, например, в 1844 году перед католическим клиром:
«Достаточно знаю, как далеко простирается моя императорская власть и как далеко может подвинуться, не нарушая вашего исповедания, и потому-то именно требую приверженности и повиновения, и тем более должен требовать, что сие повелевает вам Сам Бог, пред Которым я должен буду ответствовать за благополучие вверенного мне народа».
Мировоззрение Монарха отличалось той ясной простотой, которая вообще так характерна для сознания традиционного православного христианина. Почитание семейных и государственных традиций, безусловное подчинение абсолютному нравственному Закону являлось для Николая I не просто нормой поведения. Это была органическая природа его личности.
После целого века русской истории, когда Престол занимали монархи, религиозность которых имела порой неясную связь с традиционным верованием предков[161], Верховный Правитель снова обратился к тем самодержавным истокам и корням, питавшим и взращивавшим духовный облик московских царей.
Бог служил для Николая Павловича началом всех начал, а почитание Его составляло суть Царского мировосприятия. На примере этого Монарха вассальная зависимость неограниченного повелителя проступает во всей своей первозданной красоте и цельности. Какое бы событие в жизни Царя ни происходило, какие бы чувства он ни испытывал, в каком бы душевном состоянии ни пребывал, он никогда не забывал Того, Который один для всех и над всеми, в том числе над тем, кто носил корону великой Православной Империи. Благочестие Царя было полным и бесспорным.
Устремления Церкви и желания Царя, как то было когда-то в период Московского Царства, начали снова, после почти столетнего перерыва, не просто «гармонизироваться», но и совпадать по своим идеальным ориентирам, что раскрывало великое духовное единение России, теперь уже и в период Петровской Империи. Замечательно об этом высказался уже в начале XX века епископ Ямбургский, позже Патриарх Сергий (Страгородский; 1867–1944).
На одном из заседаний знаменитых в свое время в Петербурге Религиозно-философских собраний, говоря о «недоразумениях» в понимании сущности власти в России, Сергий пояснял: «Отличие западного идеала государства от русского в том, что мы подчиняемся государству не во имя отвлеченных государственных целей, а во имя Христа. Мне приходилось слышать от американцев, что они не понимают отношения русских к Самодержавию. Как можно отдавать личную свободу Самодержавию? Русские идеалы в том, что Царь является не только носителем идеальной национальности, но и носителем церковных идеалов, именно носителем полномочий мирян в Церкви и выразителем их голоса»[162].
Мировоззрение Николая I целиком находилось в традиционном русле православных воззрений. Это был человек традиционной православной культуры, впитавший в плоть и кровь ее патерналистские принципы и провиденционалистские упования.
В этом отношении его личность явно диссонировала и с образом его старшего брата (Александра I), и с образом его бабки (Екатерины II). Ему не надо было читать богословские трактаты, чтобы узнать, почему люди веруют в Бога и беспрекословно почитают Его Волю. Он не сомневался, что по-другому быть не должно, а если иное и происходит в среде православных, то это не просто заблуждение, но непростительное отступление от праведного пути.
Императору не требовалось отвечать на вопрос: чем хорошо (и хорошо ли) Самодержавное правление для России? Ему даже сам по себе этот вопрос представился бы кощунственным, так как здесь проявлялась не только «неуместность», а посягательство на волю Творца. В том же, что порфиры царя земного отражают свет Царства Небесного, в том у него ни на минуту не было сомнения. За почти двухсотлетний период существования Империи подобную неизменную стойкость самодержавно-православных убеждений, помимо Николая I, явили миру только его коронованные потомки: Александр III (внук) и Николай II (правнук).
Личность Николая I не «по должности», а реально являлась фокусом традиционного миропонимания на переломном рубеже бытового общественного сознания, когда вполне отчетливо стали обозначаться признаки его дисперсной ориентированности. Император целиком принимал национально-государственное предание, те ценности, которые являлись таковыми в прошлом и, как представлялось, должны были оставаться таковыми же и впредь. Это не являлось рецепцией бессознательного рефлекса; это был вполне осознанный выбор.
Отсюда – преклонение Царя перед Н. М. Карамзиным как перед человеком, написавшим историю, «достойную Русского народа». Отсюда же – и слезы Самодержца при звуках национального гимна «Боже, Царя храни!», написанного по его заказу, в соответствии с его желанием: в создаваемом произведении должна звучать музыка, близкая к молитве.
Христианское миропонимание обуславливало надмирное понимание Царского служения, которое буквально воспринималось как священное служение. Когда настал роковой для Николая Павловича час, приближение которого он никогда не желал, – занятие прародительского Престола, то воспринял это как тяжелейшее испытание.
«Молись за меня Богу, дорогая и добрая Мари! – писал он в самый день 14 декабря 1825 года старшей сестре Марии Павловне. – Пожалейте несчастного брата – жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том Провидение, и я исполнил то, что мое сердце и мой долг мне повелевали».
Граф П. Д. Киселев привел в своих воспоминаниях чрезвычайно показательные высказывания Императора, в полной мере раскрывающие исходные импульсы «царской философии»: «Никто не может вообразить, как тяжелы обязанности Монарха, какой это неблагодарный труд, но надо выполнять его, раз на то воля Божья… Я прежде всего христианин и подчиняюсь велениям Провидения; я часовой, получивший приказ, и стараюсь выполнить его как могу».
Будучи натурой сильной, Николай I не выносил на публичное обозрение свои душевные переживания, связанные с ношей Самодержца. В минуты тяжелых личных переживаний Император неизменно обращал свои мольбы к Богу, прося Его подкрепить и наставить.
Православное мироощущение, органически присущее Николаю I, проявлялось постоянно, определяя его отношения к делам и людям, даже в тех случаях, когда какие-то персоны ничего в душе, кроме отвращения, не вызывали. Казнь пятерых декабристов, состоявшаяся в июле 1826 года, явилась для Царя окончанием того «ужаса», который он и его близкие пережили после принятия им Короны. Мятеж на Сенатской площади никогда не изгладился из памяти, но особенно сильные чувства одолевали не только в момент декабрьских событий, но и в последующие месяцы дознания и суда.
Когда же правосудие свершилось, то Царь, не сомневаясь в своей правоте казнить нераскаивавшихся преступников, смог разглядеть признаки благочестия даже у такого человека, как П. Г. Каховский, не только преступника «по умышлению», но и убийцы: именно он во время декабрьских событий смертельно ранил известного генерала графа М. А. Милорадовича и полковника Н. К. Стюрлера.