ере… скажем, неудачно. Затем Б. Сергеевский пишет на той же странице, что Дубенский неправильно описал встречу отрекшегося Императора (вернее, Императора, которого заставили отречься. – В. К.) в Могилеве. И тут же в сноске объясняет возможность этой ошибки. И тут же, несмотря на свою сноску, спрашивает: «Что это? Умышленная ложь? Вероятно, еще хуже»… и т. д. Далее Сергеевский пишет: «Нельзя также не отметить, что весь “труд” историографа проникнут ненавистью к ген. Алексееву и он множество раз клевещет на него».
Это очень опасный путь, по которому идет мемуарист. Ставя в кавычки «труд», автор «Отречения» подвергает и свой труд тоже возможности быть поставленным в кавычки. В своем труде (без всяких, конечно, кавычек) Д. Дубенский высказывает свое мнение об Алексееве, которое разделяется очень многими. А слово клевета может относиться к каким либо фактам, а не к мнению человека о другом. А что касается ген. Д. Дубенского, то мы имеем характеристику его от человека несомненно и более сведущего, и более значительного по бывшему своему положению. Я говорю о ген. А. Спиридовиче. Вот что он пишет о Д. Дубенском: «И жизненный опыт Дубенского, его почтенные года, и долголетняя его журнальная и издательская работа, и знание военных кругов и Петрограда вообще – все это увеличивало ценность его суждений. Я знал, что у него два сына в гвардии. Один дружил с Вел. кн. Дмитрием Павловичем. Его слова меня очень заинтересовали. Мы разговорились. Дубенский был большой патриот, и если иногда брюзжал по-стариковски и говорил не совсем ладные вещи (на то он журналист) все это искупалось его преданностью Царю и любовью к родине. Вот у кого девиз: “За Веру, Царя и Отечество” был не только красивыми словами, но и делом» (А. Спиридович).
Конечно, ген. Дубенский и по своему положению и связям (его лично знали и Государь и Государыня) был гораздо больше в курсе событий, чем Б. Сергеевский, прибывший в Ставку 18-го февраля, за несколько дней до революции. Его рассуждения о телеграммах (циркулярных и нециркулярных), на которых строится теория о «небытии» измены, несколько наивны и лишены интереса. «Психологическая» измена (т. е. готовность к измене) готовилась высшими представителями Ставки давно и, конечно, не могла быть известна Сергеевскому ни по его скромному положению, занимаемому в Ставке, ни по кратковременному пребыванию в ней. Все описанное автором в книге известно по другим воспоминаниям, и все же каждая книга, относящаяся к тем дням, вызывает интерес, но только совсем не из-за того, что мы читали в предисловии «От издательства». Все это гораздо было сложнее, и только тщательное и долголетнее изучение этих вопросов может привести к выводам, не носящим определенно пристрастного характера.
Думаю, что не ошибусь, если скажу, что появление этой книги было вызвано желанием ответить на те статьи, которые появились в периодической печати некоторых монархических кругов. Должен сказать, желая быть совсем беспристрастным, что, как и в военных кругах, так и в некоторых монархических, наблюдается известная предвзятость и тенденциозное освещение событий февраля 1917 года. Военные круги (не все, конечно) стараются измену Алексеева, Рузского, Лукомского, Данилова, Брусилова и др. высших представителей армии «объяснить» так, что в их освещении этой измены и не было, а был «мученик» Алексеев. Объясняется это тем, конечно, что впоследствии Алексеев был основоположником Белого движения. Но в жизни каждого человека есть взлеты и падения, и примеров можно привести великое множество. Апостол Павел, до обращения, был гонителем и мучителем Савлом. Апостол Иуда был одним из двенадцати апостолов и предал Господа. Лев Тихомиров был членом боевой группы социалистов и стал идеологом монархии. Наконец, ген. Власов был коммунистом и стал возглавителем Освободительного движения. И, конечно, попытка Алексеева «зажечь огонек» вызывает и одобрение и делает ему честь. Но забыть его деятельность в февральские (вернее, мартовские) дни 1917 года, это значит сознательно искажать историю.
Теперь о статьях в монархической печати. Подробно описывая деятельности Алексеева, Рузского и других, печальной памяти, генералов, авторы этих статей упорно молчат о деятельности Великих князей. Неохотно говорится о Николае Николаевиче и совсем не говорится о Кирилле Владимировиче. Между тем как телеграмма Николая Николаевича с его «коленопреклоненной» просьбой является актом открытой измены. Точно так же, как появление Кирилла Владимировича во главе Гвардейского экипажа 1-го марта в Государственный Думе за день до отречения Государя (2-го марта) с изъявлением лояльности этой самой Думе, которая была центром заговора против Государя, было актом открытой измены. 1-го марта войска, верные Государю и Его Правительству, еще не сложили оружия. И замалчивать этого также нельзя, как и все, что касается генералов. Но полемика эта, по моему убеждению, не нужна и бесполезна. Мне, как автору моего исследования, придется еще говорить о всех этих горестных событиях, но мои затянувшиеся замечания по поводу книги Сергеевского «Отречение 1917» вызваны желанием как раз сказать о ненужности этой полемики. Все мы виноваты в том, что случилось, так как кровь Самодержца и Его Святой Семьи «на нас и детях наших».
Лучше будем, как чудесно написал Владыка Аверкий, «плакать горькими покаянными слезами о нашем безмерном падении» должны мы, несчастные, сбитые с толку русские люди, которым так много дано было Богам» (Архиепископ Аверкий «Зависть – изобретение диавола».
В начале февраля, незадолго до революции, еще один Великий Князь позволил себе вести себя так, что, как будто нарочно, вся династия ставила на себе крест для будущих судеб России. Я говорю о Великом князе Александре Михайловиче. Вот его рассказ об этом случае.
«Мы пили кофе в лиловой гостиной. Никки направился в прилегающую спальню, чтобы сообщить о моем приходе Аликс (Государыне. – В. К.). Я вошел бодро. Аликс лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезно и не предсказывало ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Никки, сидевшего у широкой постели… Я начал с того, что, показав на иконы, сказал, что буду говорить с Аликс как на духу. Я кратко обрисовал общее политическое положение, подчеркивая тот факт, что революционная пропаганда проникла в гущу населения, и что все клеветы и сплетни (выделено мною. – В. К.) принимались им за правду.
Она резко перебила меня.
– Это неправда! Народ по-прежнему предан Царю (Она повернулась к Никки). – Только предатели в Думе и в петроградском обществе мои и его враги.
Я согласился, что она отчасти права.
– Нет ничего опаснее полуправды, Аликс – сказал я, глядя ей прямо в лицо. – Нация верна Царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как вы любите Никки, но все же я должен признать, что ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Никки и народному представлению о Самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового, я хочу, чтобы вы поняли, что все классы населения России настроены к вашей политике враждебно. У вас чудная семья. Почему же вам не сосредоточить ваши заботы на том, что даст вашей душе мир и гармонию? Предоставьте вашему супругу государственные дела!
Она вспыхнула и взглянула на Никки. Он промолчал и продолжал курить.
Я продолжал. Я объяснил, что каким бы я ни был врагом парламентарных форм правления в России, я был убежден, что если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной Думы, то этот поступок уменьшил бы ответственность Никки и облегчил его задачу.
– Ради Бога, Аликс, пусть ваши чувства раздражения против Государственной Думы не преобладают над здравым смыслом. Коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу взорваться.
Государыня ответила, что Государь Самодержец и не может делить свои божественные права. Александр Михайлович начал возражать и тут позволил то, чего не мог и не должен был говорить, так как то, что он сказал, как раз ставило его самого в ряды тех, которые распространяли, умышленно конечно, клеветы и сплетни, о которых он же сам сказал в начале своего обращения к Государыне.
– Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, – кричал (подчеркнуто мною. – В. К.) я в страшном гневе. – Я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства, или, вернее говоря, вашего правительства (выделено мною. – В. К.). Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас! Разве все мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собой ваших родственников в пропасть.
– Я отказываюсь продолжать этот спор – холодно сказала Она» (Вел. кн. Александр Михайлович).
Все в этом разговоре не на стороне Александра Михайловича. Во-первых – он говорит, что клевета и сплетни (имея в виду то, что сам сказал позже – т. е., что «правительство Ваше», иначе говоря Государыни) принимаются за правду, и сам же эту клевету возводит на Императрицу. Во-вторых, говоря о том, что Государыня должна предоставить государственные дела Государю, тут же начинает с ней обсуждать… государственные дела. Не логично. Дальше. Настаивая на «коренном изменении политики», он предлагал ответственное министерство, т. е. передать власть добровольно Государственной Думе, а самому стать конституционным монархом, т. е. открывать выставки породистых (и непородистых) кроликов, читать «тронную» речь, т. е. шпаргалки, написанные Гучковым, Милюковым, а может быть, и Керенским или Савинковым, и быть верным исполнителем всех предначертаний международной биржи. Это в лучшем случае. А на самом деле, вероятнее всего, монархия была бы заменена, как «отсталая и не прогрессивная» форма правления, демократической или, скажем, «народно-демократической» республикой.