– Ну, ну… полно! Ступай к себе! – сказала царица и обратилась к ближней прислужнице: – А ты, Лукерья, от окна не отходи и, как завидишь, что государь ко мне свой путь направил, сейчас о том скажи. Сама я с кресла двинуться не могу. Дрожат и ноги и руки, сердце замирает. С чего – и сама не ведаю!
– С радости, государыня-матушка, с радости! Да вот и государь шествовать изволит, – отскакивая от окна, быстро проговорила Лукерья.
– Слава богу, дождалась!
С трудом поднялась с кресла Евдокия Федоровна и, поддерживаемая своей любимой прислужницей, пошла к двери навстречу своему державному внуку.
– Здравствуйте, милая бабушка, здравствуйте. Я очень рад свиданию с вами, – весело и почтительно проговорил император-отрок.
– Здравствуй, внучек, дорогой Петрушенька, светик мой! – крепко обнимая государя, задыхающимся от слез голосом проговорила царица-инокиня.
– Здоровы ли вы, бабушка?
– Здорова, государь-внучек, телом здорова, да вот душа моя скорбит смертельно.
– С чего это, бабушка? Может, вы чем недовольны?.. Так скажите, прошу вас!
– Спасибо, Петрушенька, спасибо! Всем я довольна… А это кто с тобой? – спросила Евдокия Федоровна, показывая на вошедших к ней за государем великих княжен Наталью Алексеевну и Елизавету Петровну.
– Сестра моя Наташа. Не узнала, бабушка?
– Наташенька, голубушка моя, родная, сиротиночка!.. – И царица-монахиня принялась обнимать и целовать свою внучку, великую княжну.
– А это, бабушка, – моя тетя, Елизавета Петровна, – проговорил государь, подводя за руку к царице-монахине красавицу царевну.
– Здравствуй, царевна… здравствуй! Если не брезгуешь, то поцелуй меня старуху! Твоему отцу, царю Петру, была я не чужая, – сухо проговорила Евдокия Федоровна.
– Что вы, что вы! Вами брезговать! Я так рада видеть вас, государыня-матушка! – И Елизавета Петровна, крепко обняв, поцеловала несчастную жену своего отца.
– Ты добрая, ласковая… видно, не в отца… А ты, внучка моя милая, с чего такая худенькая да бледная? Или тебе, светик мой, нездоровится? – любовно посматривая на великую княжну Наталью Алексеевну, спросила царица-монахиня.
– Мне, бабушка, ничего, я здорова.
– А с чего же ты такая худенькая да бледная?
– Уж, право, не знаю, бабушка; только я совсем, совсем здорова…
– Ну и хорошо!.. и дай Бог тебе здоровья, царевнушка моя сердечная. Ведь оно тебе ох как надо!.. И о себе-то тебе позаботиться следует, и о братце Петрушеньке. Вишь, ведь он еще юный какой! Ведь возле него ни отца, ни матушки, одна ты для него близкая да старшая, так тебе и сам Господь за ним последить велел. Многому ему еще поучиться надо, и я прошу тебя – помогай ты ему в этом, смотри, чтобы он наук да церкви Божьей не забывал!
Этот разговор не нравился императору-отроку, он морщился и хмурился. Нотация бабушки быстро подавила в этом еще не уравновешенном юноше чувство родственной привязанности к ней, и он даже отвернулся от царицы-инокини. Да и вообще его мысли были заняты другим: он был еще весь под влиянием вчерашней беседы с Долгоруковым, его волновала близость царевны Елизаветы, которой он действительно увлекался. Он почти не отрывал взгляда от нее, следил за каждым ее движением. Его тяготило это пребывание у бабушки, в ее келье; его тянуло вон отсюда, чтобы опять очутиться в карете рядом с красавицей Елизаветой Петровной и беспрепятственно беседовать с нею.
Это заметила царевна Елизавета Петровна и с улыбкою тихо проговорила:
– Не пора ли нам, государь?
– Да, да, и то пора.
– Куда спешите? Погостите, порадуйте меня, старуху!
– Меня ждут… мне надо ехать, бабушка! Мы опять к вам скоро приедем, – произнес император, с живостью ухватившись за предложение царевны.
– Ох, приедете ли? Буду ждать, буду.
– Ждите, бабушка… Если вы чем-либо недовольны или чего у вас не хватает, то скажите, и все получите…
– Спасибо, государь мой и внучек милый! Всем я довольна. Да и много ли мне, старухе инокине, надобно? Вот хотела бы я поговорить с тобою, Петрушенька, – произнесла царица-инокиня, сильно беспокоившаяся о внуке, так как ей уже было известно, кто окружает его и к чему направляют его руководители Долгоруковы.
– Что же, я дня через два-три приеду, мы и поговорим с вами, бабушка, а теперь у меня нет времени, я должен спешить, – нетерпеливо проговорил Петр.
– Ну, ну, поезжай… Храни тебя Бог! Не забывай меня, старуху, уж недолго осталось мне жить на свете… И ты, светик мой, с государем приезжай! – обратилась царица к внучке. – Тебя, царевна, Елизавета Петровна, я не зову. Тебе, такой красавице, беседовать со мной, старухой, пожалуй, не в угоду будет… Прости!
Высочайшие гости уехали, и опять одна осталась Евдокия Федоровна в своей келье, одна, только со своими воспоминаниями о былом.
«Петруша и Наташа – оба бледные, худые… в отца. И Алешенька таким же рос. А Елизавета – красавица, бела, стройна, румяна, прямо царь-девица… Хоть и стары мои глаза, а все же разглядела, что государь-внук на красавицу тетку частенько посматривал. В его отроческом взгляде любовь была видна. Недаром слух идет, что Петруша любит царевну-тетку и будто жениться на ней хочет. Племянник на родной тетке! Кровосмешение! О Господи, спаси… помилуй! От одной мысли дрожь пробирает и волосы на голове становятся дыбом».
– Господи, не дай мне дожить до сего! – вслух, задыхающимся голосом, со стоном проговорила царица-инокиня и обратилась к служанке: – Что, уехал государь?
– Только что изволил сесть в карету, из окна я видела.
– Уехал!.. Спаси его, Господь! Веди меня, Лукерья, в образную, молиться я хочу, Бога благодарить, что Он сподобил меня внучка-царя узреть сегодня.
Император-отрок на другой день после своего посещения бабки прибыл в верховный тайный совет и заявил, что из почтения и любви к своей бабушке желает, чтобы «ее величество по своему высокому достоинству была содержима во всяком довольстве и чтобы члены совета учинили надлежащее определение и донесли ему скорей».
Вскоре ей был назначен штат, было определено выдавать по шестидесяти тысяч рублей в год и отписана на нее целая волость в две тысячи дворов.
Вестниками этой радости были посланы государем к царице-инокине два важных вельможи – князь Василий Лукич Долгоруков и Дмитрий Михайлович Голицын. Когда они сообщили ей повеление государя, Евдокия Федоровна промолвила:
– Князья, я не найду слов, как благодарить моего внука, великого государя, за его внимание к моему убожеству. Вам ведомо, что много я вытерпела, много перенесла на своем веку горя и несчастья, а его царское величество безмерной радостью меня изволил наделить… И за это я шлю ему мой земной поклон.
Сказав это, царица хотела опуститься на колени, но князь Голицын остановил ее от этого поклона.
– Не труди себя, царица-матушка… Великому государю твой поклон мы передадим.
– Его царское величество изволит через нас тебя, государыню, спрашивать: не требуется ли твоему величеству еще чего-нибудь? – с низким поклоном сказал князь Василий Лукич Долгоруков.
– Ничего мне больше не надо, князь, всем я безмерно взыскана моим внуком-государем. Только об одном скажите его величеству, что прошу я у него как большой милости приехать навестить меня.
– Передадим мы великому государю, матушка-царица, твою просьбу, – проговорил князь Голицын.
Евдокия Федоровна очутилась теперь в большой славе; ей воздавали царские почести, называли царицей и государыней; к ней в Новодевичий монастырь всякий день ездили на поклон вельможи и первые люди в государстве, и многие заискивали ее расположения.
Воспрянула духом царица-инокиня и даже как бы помолодела на несколько лет. Каждый день поджидала она приезда внука-государя. Но Петр, проводивший почти все дни на охоте, окруженный Долгоруковыми, забыл обещание навестить свою бабушку; увлеченный охотой, он стал также забывать и горячо любимую сестру Наталью Алексеевну, которая стала очень часто прихварывать и день ото дня худела и бледнела, тая, как свеча.
Зато царевна Елизавета Петровна цвела, что роза майская, и день ото дня становилась все красивее и красивее.
Император-отрок влюбился в свою красавицу тетку и ни на ком не хотел жениться, кроме нее. Не раз об этом начинал он говорить с царевной Елизаветой, чуть не со слезами просил ее согласия, но всегда получал отказ, хотя и подслащенный уверениями в любви и преданности.
Наконец он решил окончательно выяснить вопрос. Не поехав как-то на охоту, он отправился на половину Елизаветы Петровны и застал ее печально сидевшею у стола; на ее красивых глазах видны были следы слез.
– Лиза, ты печальна? Ты плакала? – с удивлением воскликнул император-отрок, привыкший видеть свою красавицу тетку всегда веселой и счастливой.
– Нет, я ничего, – стараясь улыбнуться, ответила царевна.
– Тебя, может быть, кто обидел? Скажи, Лиза, и тот мне дорого за это заплатит… кто бы он ни был!..
– Вот как, государь? Ты не помиловал бы и своего любимца князя Ивана?
– А разве он обидел тебя чем-либо?
– Нет. Да и как смеет обидеть меня князь Иван? Только за несколько минут до твоего прихода, государь, он заходил ко мне и чуть не на коленях просил, чтобы я вышла за него замуж.
– Как он смел только подумать об этом! – сердито топнув ногою, воскликнул Петр.
– На него сердиться не стоит, Петруша. Твой князь Иван какой-то полоумный, право! Он собирается жениться на Наталье Шереметевой, об этом все знают, а нынче ко мне пришел, плачет, в ноги кланяется. «Не мужем, – говорит, – твоим я буду, прекрасная царевна, а рабом». И смешно и обидно мне было это слушать. Я – дочь императора, перед памятью которого благоговеет вся Русь, а подданный моего отца смеет предлагать мне брак! Он не смел бы и подумать об этом, если бы жив был мой отец… Я – сирота, круглая сирота, заступиться за меня некому, – со слезами на глазах проговорила царевна Елизавета Петровна.
– Как некому! А я? Меня ты забыла, Лиза? – с легким упреком сказал Петр. – Я… я сегодня же прикажу арестовать Ивана.