Храпунов, вернувшись домой, спросил у дяди, нравится ли ему Петербург.
– Чему тут нравиться? Это – не русский город, а неметчина! – насупясь, воскликнул Гвоздин.
– Стало быть, по-твоему, Москва, дядя, лучше?
– Да разве можно Питер сравнивать с Москвой! Москва – православный, русский город, а в вашем Питере русского незаметно: здесь все чужое, все иноземное…
– Да полно, дядя, в Питере русских несравненно более, чем иностранцев.
– Ты лучше, племяш, скажи – полурусских. Вы здесь все онемечились! У вас как самую-то большую улицу называют?
– Невская першпектива.
– Ведь ишь ты: по-нашему, просто улица, а по-вашему – какая-то першпехтива. И на этой вашей першпехтиве всего церквей одна-другая и обчелся, а в Москве хоть и нет таких прямых и длинных улиц, как здесь, зато церкви на каждом шагу. Молись, не ленись.
– Это точно: церквей в Москве много, – согласился с дядей Храпунов. – Но нельзя, дядя, забывать, что Москва – старый город, а Питер только тридцать лет как основан.
– Ну, оставим, племяш, говорить про это. Ты мне лучше скажи, как твой начальник, ладишь ли ты с ним?
– Артемий Петрович Волынский – добрейшей души человек. Он честен, правдив и, несмотря на свой важный чин, прост, доступен. Дай Бог таких министров побольше на Руси! – с увлечением ответил Храпунов.
– Ну а с немцами он как? Ладит?
– Вот это-то и плохо, дядя, что он не ладит с ними.
– Да ты, никак, племяш, рехнулся! Плохим называешь то, что министр Волынский не ладит с немцами?
– С герцогом Бироном не в ладах он.
– Так что же? Так и надо.
– Нет, дядя, так не надо. Ведь герцог Бирон – сила, большая сила… Ведь он – почти правитель всей Руси.
– Вот то-то и плохо, племяш, больно плохо, что государыня дала власть немцам…
– В этом, дядя, я, пожалуй, согласен с вами: немцы забрали большую силу.
– То-то и есть!.. А кто Бирон? Сын придворного конюшенного… И место ему быть не здесь, в русском замке, а в своей неметчине. Пусть бы сидел там да управлял лошадьми, а то прилез сюда управлять людьми, – резко и громко проговорил Гвоздин.
При последних его словах в горницу тихо вошел дворовый парень Петрушка с хитрым, некрасивым лицом и плутоватыми глазами. Это был крепостной Храпунова, исполнявший у него должность лакея.
– Что тебе? – сурово спросил Храпунов.
– Прикажете, сударь, запрягать коней или подождать? – с поклоном спросил Петрушка у своего барина.
– Скажу, когда нужно будет… Пошел!
– Слушаю-с! – И Петрушка поспешил убраться.
– Дядя, как ты неосторожен!.. – обратился Храпунов к майору. – Ну разве можно говорить про Бирона такие слова? Ведь у герцога везде есть уши и глаза…
– Даже и здесь, в твоем доме?
– Даже и здесь, у меня. Нам, русским, тяжело. Мы все зависим от немцев, – с глубоким вздохом проговорил Храпунов, – все мы в ярме.
– Что? Я в ярме? Ну, это, племяш, ты врешь!.. Я – русский, вольный дворянин; я – только слуга моей государыни, ее верноподданный, а на немцев я плюю, плюю, – с сердцем крикнул Петр Петрович, после чего более спокойным голосом добавил: – И зачем только нелегкая сила принесла меня в ваш Питер? Сидеть бы мне в своей усадьбе… Ну кому понравится, племяш, сидеть в горнице с близким человеком и молчать? А попробуй поговорить по душе – как раз в остроге или в крепости очутишься.
– Говорить можно, дядя, только с осторожностью.
– Устарел я, племяш, для вашей осторожности… привык идти прямым путем. Я, старый, весьма люблю все начистоту. Смолоду не кривил душою, под старость и подавно не буду, – горячо проговорил секунд-майор.
– Да я потому советую тебе, дядя, быть осторожным, что плохо верю моим дворовым холопам и в особенности Петрушке. Мне хорошо известно, что многочисленные клевреты и сыщики Бирона подкупают слуг и через них узнают, что делается у господ или же что они говорят.
– Ну, время!.. Как хочешь, племяш, я гостить у тебя долго не буду. Останусь здесь, может, только с неделю.
– Нет, нет, скоро мы тебя не отпустим.
– Не удерживай, племяш, а то я со своим языком как раз в острог попаду. Погости я подольше в этом Питере – мне несдобровать, право, несдобровать, – с глубоким вздохом промолвил Гвоздин, и предчувствие не обмануло его.
Левушка Храпунов говорил правду своему дяде: у герцога Бирона, занимавшего первое место в государстве, повсюду были глаза и уши. Страшная тайная канцелярия работала усердно, и начальнику ее, грозному Ушакову, было много работы. Работали и заплечные мастера – палачи. Время было тяжелое, над Русью властвовал пришлец Бирон.
Он был из простого, низкого рода; его дед когда-то служил конюхом у курляндского герцога Иакова III; своим раболепством, а больше наушничеством он как-то попал в милость к герцогу и получил от него в награду небольшую мызу. У дяди Бирона – придворного конюшенного – было два сына. Одному как-то удалось выйти в люди и дослужиться до генеральского чина в польских войсках, а другой, отец Бирона, состоял в чине капитана и был придворным у герцога Курляндского. Он был богат и жил на широкую ногу в своем огромном поместье. У этого придворного капитана было трое сыновей. Его среднему сыну, Эрнсту Иоганну Бирону, по счастливой случайности, суждено было стать близким к трону и сердцу императрицы.
Воспитание Бирон получил в кенигсбергском училище, но за свои шалости и нечестные дела принужден был бежать оттуда, чтобы не попасть под арест. В 1714 году он прибыл в только что основанный гением Петра Петербург и всеми силами старался получить место при дворе кронпринцессы Брауншвейгской Софии Шарлотты, супруги цесаревича Алексея; но это домогательство со стороны человека низкого происхождения показалось дерзким петербургскому правительству, и Бирону посоветовали подобру-поздорову убираться восвояси. Проходимец ни с чем возвратился в Митаву.
Благодаря своей хитрости и разным проискам он сумел обратить на себя внимание тогдашнего обер-гофмейстера курляндской герцогини Анны Иоанновны Бестужева, попал к нему в большую милость и доверие и был произведен при дворе герцогини в камер-юнкеры. Когда он твердо укрепился при дворе, то не преминул строить подкопы на своего благодетеля разными наговорами и кляузами и сумел так очернить Бестужева в глазах Анны Иоанновны, что та не довольствовалась полной отставкой своего обер-гофмейстера, но даже жаловалась своему державному дяде Петру I и требовала суда над Бестужевым. Хитрый Бирон, благодаря своей представительной и красивой физиономии и светскому обращению, вошел в большую милость к герцогине и стал ее любимым наперсником.
Курляндские дворяне недолюбливали этого новоиспеченного фаворита, но все-таки принуждены были ему покоряться.
Бирон сгорал желанием породниться с какой-нибудь древней курляндской фамилией, ко многим присватывался, но по незнатности своего рода получал отказ. Наконец, он как-то сумел завладеть сердцем девицы Трейден, фрейлины герцогини, и без согласия ее родных женился на ней. Он надеялся, что, будучи мужем Трейден, он будет без отказа принят в число дворян в Курляндии, но ошибся в своих расчетах: дворяне не приняли его в свою среду.
Если не терпели Бирона курляндские дворяне, то тем более возненавидели его русские дворяне. Вскоре после приезда Анны Иоанновны в Москву приехал и Бирон. Во время коронации он был осыпан милостями государыни, возведен в графское достоинство, награжден орденом св. Андрея Первозванного и обер-камергерским чином, а по прошествии некоторого времени, после смерти герцога Курляндского Фердинанда, разными происками добился того, что его выбрали в герцоги.
Таким образом, Бирон стал владетельным государем той самой страны, дворянство которой за несколько лет перед тем отказалось принять его в свое сословие. В то время, когда он стал подвизаться на поприще счастья, Бирон присвоил себе имя и герб французских герцогов Биронов. Вот какой человек в продолжение всей жизни императрицы Анны, даже несколько недель после ее кончины, царствовал над Россией, и притом как совершенный деспот.
Герцог сидел в своем роскошном кабинете за письменным столом и со вниманием читал какую-то бумагу. Было раннее утро. Бирон был в напудренном парике, в парадном, шитом золотом и драгоценными камнями мундире, с Андреевской лентой через плечо.
В кабинет тихо вошел любимый секретарь и доверенный Бирона – Шольц и низко, подобострастно поклонился герцогу.
– Здравствуй, Шольц! Что нового? – отвечая кивком головы на низкий поклон секретаря, спросил он.
– В городе все обстоит благополучно, ваша светлость.
– Об этом, милейший, я узнаю от начальника полиции. Нет ли у тебя чего поновее?
– Ваша светлость, прошлой ночью у Волынского опять было собрание.
– Вот как? Волынский не унимается?.. Ну, пусть пеняет на себя… Теперь я знаю, что мне делать… Он или я, а двоим нам тесно жить на свете! – И, с волнением проговорив эти слова, Бирон быстро заходил по кабинету.
– Смею доложить, ваша светлость, мои сыщики подкупили холопа, который служит у секретаря Волынского.
– Как фамилия этого секретаря?
– Храпунов, ваша светлость.
– Слыхал… Ну и что же?
– К Храпунову приехал издалека его дядя, старик майор, который осмеливается произносить имя вашей светлости не с должным почтением и уважением.
– Другими словами, любезный Шольц, ты хочешь сказать, что старичишка-майор меня поносил?
– Так точно, ваша светлость.
– Пока старичишка нам не опасен, оставить его на свободе, но удвоить за ним, а также и за Храпуновым надзор. Впрочем, Шольц, если ты найдешь нужным арестовать старичишку-майора, то можешь сделать это всегда, когда захочешь. На тебя я полагаюсь; ты мне предан и не станешь мирволить моим врагам. Надо непременно забрать их всех в руки так, чтобы они и пикнуть не смели!.. Россия – ужасная страна и русские – дикари, варвары. Их давно надо обуздать, и я сделаю это во что бы то ни стало!.. Я на всю эту нацию надену узду, возьму в одну руку вожжи, а в другую кнут, и тогда мне, может быть, удастся что-нибудь сделать здесь.