«Осердилась государыня. Кажется, я через край хватил, – подумал герцог. – Надо подождать немного трогать Волынского. Ну что же, подождем. Пусть он повеселит государыню своей затеей, пусть построит ледяной дом. Это несколько может поправить государыню. Но помни, Волынский, жить нам вдвоем на свете тесно. Ты не хочешь уступить мне, так я силою заставлю тебя сойти с моей дороги».
Между тем здоровье императрицы Анны Иоанновны становилось все слабее, она стала часто прихварывать, часто и подолгу скучала; для нее требовались развлечения, назначались частые охоты, в которых императрица принимала участие. Анна Иоанновна очень любила стрельбу из ружья. В Петербурге и его окрестностях было несколько зверинцев, в которых находилось множество различных зверей и птиц специально для забавы государыни. Вообще русский двор совершенно преобразился при императрице Анне Иоанновне; она хотела, чтобы он ничем не уступал в пышности и великолепии всем другим европейским дворам, а потому учредила множество придворных чинов и должностей, завела итальянскую оперу и балет, немецкую труппу и оркестры музыки и выписывала из-за границы лучших артистов того времени. Прежний дворец показался ей малым, и она приказала построить великолепный новый дворец, большой, трехэтажный. Этот дворец – ныне Зимний – вмещал в себе церковь, театр, роскошный тронный зал и семьдесят покоев различной величины. Торжественные приемы, праздники, балы, маскарады, спектакли, фейерверки и тому подобные забавы и увеселения беспрерывно одни за другими следовали при дворе.
Кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, замечательный человек своего времени, пользовавшийся любовью и доверием государыни, вздумал удивить больную императрицу и жителей Петербурга невиданным дотоле зрелищем, а именно постройкой на Неве, в январе 1740 года, ледяного дома. Вспомнили когда-то устроенную императором Петром I в честь взятия неприятельских фрегатов свадьбу князя Бутурлина и теперь, чтобы несколько развеселить государыню, придумали сделать нечто похожее. Программу маскарада взялись написать Волынский и Черкасский. Героем маскарада задумали сделать Голицына, разжалованного из князей в шуты за принятие им католической веры. Задумали женить его на карлице из простого звания – Бужениновой. Тредиаковскому, поэту того времени, на этот случай заказаны были стихи, или «вирши». Вытребовали в Петербург для участия в шутовской процессии представителей всех племен, населяющих Россию; приехали черемисы, мордва, остяки, татары, калмыки и прочие инородцы с женами. Свадьбу предполагали справить в ледяном доме.
Последний был построен из ледяных глыб в форме камня, имел в длину восемь сажен, с воротами по обеим сторонам, с пристроенною для молодых ледяной баней, с оттаянными наподобие бревен углами, с ледяной печью-каменкой, полками, лавками и с прочими для баньки ледяными принадлежностями. Перед крыльцом, которое разделяло здание на две половины, стояли ледяные дельфины с раскрытой пастью, а кругом шла тонкая решетка. Дверцы и оконные косяки были выкрашены под мрамор, а стекла сделаны из тонкого льда. На воротах стояли вазы с померанцевыми деревьями, а подле них – ледяные деревья с ледяными листьями; внутренность здания отделали со всею тщательностью и изяществом. В спальне для молодых стояла ледяная кровать с ледяными занавесками, постелью, подушками, одеялом, туфлями, колпаком и с ледяным камином в углу; там лежали дрова, сделанные тоже из льда. Другая комната служила уборной для молодых; в ней вся мебель и прочие принадлежности тоже были сделаны из льда. Стаканы, рюмки, тарелки и даже блюда с кушаньями – все было ледяное. Особенно заслуживали внимания ледяные столовые часы; они были сделаны с большим искусством, даже можно было разглядеть сквозь тонкий лед весь часовой механизм и колеса.
Большими толпами собирались петербургские жители на Неву и немало дивились на ледяной дом с его затеями. Сильные морозы, стоявшие в январе и феврале 1740 года, способствовали сохранению и отделке этой грандиозной ледяной игрушки.
Маруся Храпунова, и без того убитая горем, пришла в сильное отчаяние, когда до нее дошла весть об ужасной казни, постигшей ее брата Ивана Долгорукова. Она вспомнила свое пребывание в Березове, в семье ссыльных Долгоруковых, а также нежное родственное отношение к ней князя Ивана и оплакала его ужасную смерть искренними слезами.
– Может быть, и моего милого мужа, ни в чем не повинного, тоже ждет казнь, – заливаясь горькими слезами, проговорила она, обращаясь к секунд-майору Гвоздину.
Петр Петрович забыл свою усадьбу Красную Горку и жил волей-неволей в ненавистном ему Питере.
«Нельзя же молодую бабенку оставить одну в Питере без призора, – думал он. – Мало ли что может случиться? Да притом она мне не чужая, а родного племянника жена. Если я о ней не буду заботу иметь и попечение, то чужой и подавно. Вот выпустят племяша, тогда иное дело».
Однако проходили дни, недели, а Левушка не возвращался. Его продолжали томить в тяжелом заключении.
Еще с большим нетерпением поджидала возвращения своего милого мужа Маруся. Но напрасно считала она все дни, часы и минуты – муж к ней не приходил. Крепки были замки и двери у каземата в крепости, зорко смотрели глаза сторожей на узников, там томившихся. Ни Маруси, ни Гвоздина не допускали до свидания с заключенным, несчастная совсем отчаялась свидеться с мужем; ей даже представилось, что его казнят, и она высказала это предположение дяде.
– Да с чего ты вздумала это? За что казнят Левку? За какую такую провинность? – возразил Петр Петрович.
– Ах, дядя! Не станут за Левушкой никакой вины искать… Ведь казнили же Долгоруковых…
– Да ведь их признали виновными.
– Злым людям немного надо – и за малейшую вину казнят.
– Ведь это не казнь будет, а убийство, – горячо промолвил старый майор, а затем, походив в задумчивости по горнице, вдруг воскликнул: – А знаешь, Маруся, что я скажу тебе? Я спасу племяша или сам погибну.
– Что ты, дядя, как? – обрадовавшись, спросила Маруся.
– О том, как я надумал спасти Левушку, я пока ни слова не скажу тебе. Ведь поверить бабе тайну – это все равно что выйти на площадь, где много народа, да и сказать громко при всех про свою тайну.
– Дядя, неужели ты считаешь меня такой? – слегка обидевшись, проговорила молодая женщина.
– Бабы все на один покрой. Прости, если мои слова тебе не полюбились. Лучше вот что сделай – молись, надейся, и Бог поможет нам спасти безвинного.
На следующий день рано утром старик майор собрался идти куда-то. Предварительно он снял с себя майорский мундир и, надев вместо него рваный мужицкий полушубок, сапоги заменил лаптями, а треуголку – мужицкой же бараньей шапкой, зашел в горницу к Марусе проститься.
Молодая женщина воскликнула от удивления, увидев Петра Петровича в таком одеянии:
– Дядя, что это значит? Ведь теперь не святки?
– Помалкивай, племяннушка, помалкивай и прощай.
– Разве ты уходишь?
– Знамо, ухожу… для чего же я по-мужицки-то нарядился? Я иду спасать твоего мужа.
– Бог да поможет тебе, милый дядя.
– Прощай, Маруся, может, мы больше и не увидимся. Ведь не в гости я иду, не на пиршество. Надо быть готовым ко всему. Прощай, племянница! Помолись за меня, грешного! – И майор со слезами, крепко обняв Марусю, перекрестил ее и поспешно вышел из горницы.
Молодая женщина опустилась на колени перед иконой и стала усердно молиться, прося у Бога пощады своему мужу.
Через несколько дней к воротам Шлиссельбургской крепости подошел какой-то старик в плохом дубленом полушубке и в нахлобученной бараньей шапке и, посмотрев на часового, мерно расхаживавшего около ворот, отошел в сторону; он, очевидно, кого-то дожидался.
Вот загремел засов, узкая и низкая калитка, сделанная в воротах, отворилась. Вышел крепостной сторож и махнул старику в полушубке рукою, делая вид, чтобы тот подошел. Печальное и хмурое дотоле лицо старика преобразилось, и он быстро подошел к калитке.
– Входи, – тихо проговорил ему крепостной сторож и пропустил старика в калитку.
Старик очутился на крепостном дворе.
– Принес деньги? – так же тихо спросил у старика сторож.
– Принес… все по уговору, пять рублевиков.
Старик дрожащею рукою подал сторожу пять серебряных рублей.
– Верно, – пересчитывая деньги, промолвил крепостной сторож. – А остальные когда?
– По уговору… Вот поступлю в сторожа, тогда и получай остальные сполна.
– А не обманешь, старик?
– Вона… Стану ли обманывать, когда у тебя в руках нахожусь?
– Сейчас смотритель выйдет, он тебя и возьмет в сторожа. Только, старина, готовь деньги.
– За этим дело не станет.
Этот разговор был прерван приходом смотрителя.
– Никифор, этот, что ли, сторож, про которого ты мне говорил? – спросил последний у сторожа.
– Так точно, ваше благородие.
– Ты наниматься пришел в крепостные сторожа? – обратился к старику смотритель. – Ты из солдат?
– Отставной солдат, ваше благородие… тридцать лет верой и правдой отслужил отечеству.
– И опять служить задумал?
– Отчего же не служить, ваше благородие, когда ноги ходят, глаза еще видят, а руки работать могут?
– Молодчина! А в сражениях был?
– Бывал, ваше благородие, воевал я и со шведами и с турками под командою батюшки-царя Петра Алексеевича; медали имею. – И старик, распахнув полушубок, горделиво показал на две медали, красовавшиеся на груди его солдатского мундира.
– Молодец! Таких служак нам и надо. Я охотно принимаю тебя на службу в крепость. А как тебя звать?
– Петром Костиным прозываюсь.
– Ладно, так и будем звать. Ну, с нынешнего дня ты состоишь на службе в крепости. Обязанность твоя будет состоять в следующем: будешь носить заключенным обед, ужин, следить за порядком. Впрочем, Никифор скажет тебе, что делать, поучит. – И смотритель ушел к себе.
– Видишь, как обстроили мы дельце-то! – самодовольно проговорил сторож, обращаясь к старику. – За это и рублевик прибавить не грех.