вел резко заявил ему: «Я тебя люблю и принимаю, как художника, а не как мартиниста: о них я слышать не хочу, и ты рта не разевай о них»[359].
Обвинения в принадлежности Павла I к масонам выдвигают еще и по следующей причине. В первые же дни своего царствования Павел отдал приказ освободить Новикова и остальных масонов, все они были осыпаны милостями и новыми назначениями. Т. А. Бакунина, как, кстати, и многие другие исследователи, объясняет эти поступки императора, как противоположение действиям покойной императрицы. После коронации в Москве у Павла I даже появилась мысль об открытии масонских лож, для чего, как сообщает предание, были собраны влиятельнейшие масоны, но они сами просили с открытием лож повременить. Павел, как говорят, обошелся с масонами весьма любезно, каждому подал руку и сказал: «В случае надобности, пишите ко мне просто, по-братски и без всяких комплиментов».
По другой версии, приведенной в записке Особой канцелярии министерства полиции, этот эпизод передается с несколько другими подробностями. По приезде в Москву на коронацию Павел будто бы велел профессору Московского университета Х. Ф. Маттеи, управлявшему ложей «Три меча», созвать всех главных масонов. Государь приехал на собрание и предложил присутствующим высказаться, не признают ли они за лучшее прекратить масонские собрания «ввиду распространившихся покушений на мнение общее». Все ответили отрицательно, только Провинциальный Великий мастер рижских лож барон Унгерн-Штернберг высказался, что мера, предложенная государем, необходима, особенно для пограничных губерний, куда могут проникать всякого рода люди. Павел остался доволен этим заявлением и якобы сказал: «Не собирайтесь более до моего повеления».
Повеления такого, однако, не последовало, и отношения между Павлом и масонами развития не имели ввиду принятия государем в 1798 г. гроссмейстерства в Мальтийском ордене; в связи с этим известные масоны должны были обязаться подпиской не открывать лож без особого разрешения. Такой поворот в настроении императора, который легко объясняется его порывистым, болезненным характером, конечно, очень повредил успеху масонства в России. Но следует все же заметить, что во время царствования императора Павла никто из членов братства не подвергался преследованию за принадлежность к масонству[360].
Когда говорят об идеях рыцарства, которыми проникнуты поступки и поведение Павла Петровича, четко видно, что это не наигранность, а суть его бытия. Идеи рыцарства составляли мивозренческую позицию наследника, а потом и императора. Это была не надуманная, возвышенная или эфемерная мечта. Он был так воспитан, рыцарские начала были заложены в самой личности императора Павла, и связаны они были, прежде всего, с христианскими ценностями европейской цивилизации. Иными словами его истинное православное воспитание, согласно с котором он жил, сделало его настоящим рыцарем.
Только у царя-рыцаря могло возникнуть такое желание, о котором вспомнил Н. А. Саблуков: «Как доказательство его рыцарских, доходивших даже до крайности воззрений, может служить то, что он совершенно серьезно предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге с целью положить этим поединком предел разорительным войнам, опустошавшим Европу»[361]. Рыцарский характер Павла Петровича был известен далеко за пределами России. Наполеон его называл «Русский Дон-Кихот»[362], зная о пристрастии Павла к благородным поступкам. А еще раньше Павел получил в подарок от Людовика XVI и Марии-Антуанетты, с которыми он встречался в Париже и которые достаточно хорошо узнали его нравы, серию гобеленов «Дон Кихоты», выполненную в 1776 г. на Парижской королевской мануфактуре[363].
Воспитанию в Павле Петровиче рыцарских черт способствовало и его постоянное участие в «каруселях» (так назывались особые конные соревнования, которые были заведены в России его матерью 18 июля 1766 г.). Они проходили в Петербурге и в Царском Селе и заменили знаменитые европейские рыцарские турниры. Тот же Саблуков отмечал: «Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях»[364]. А Д. Ф. Кобеко вспоминал: «В первые годы своей брачной жизни раза два в неделю <Цесаревич> доставлял себе удовольствие, устраивая нечто вроде турнира. На этих турнирах Павел Петрович и некоторые из придворных кавалеров, в особых костюмах, верхом, исполняли разного рода эволюции, воспроизводя забавы средневековых рыцарей»[365].
А в конспекте лекций по «новейшей истории Западной Европы в связи с историей России» В. О. Ключевский специально отметил: «любовь к Мальтийскому ордену с детства; после женитьбы раза два в неделю турниры с придворными кавалерами в особых костюмах»[366].
Вряд ли эти наблюдения из жизни Павла Петровича можно отнести к случайным явлениям. Скорее всего, правильно будет сказать, что эти поступки результат серьезного и вдумчивого воспитания, которое он получил. Семена, заложенные в детстве, остались на всю жизнь и дали свои всходы. Павел Петрович не поддался иллюзорным заявлениям французских просветителей, которых, конечно же, читал и которые высмеивали и даже вытравляли из жизни европейского общества рыцарские обычаи, называя их недостойными просвещенного века пережитками. Разговоры о рыцарях, о создании специальных учебных заведений для воспитания рыцарей и дам в том самом высоком значении этого слова бывали у Павла с его учителями часто. С. А. Порошин записал, например, 16 декабря 1765 г. в своем дневнике: «Ныне также обращается в мыслях какой-то corps de chevalerie[367], который также около Андроньева монастыря государь цесаревич располагать изволит»[368].
Не следует думать, что Павел I был единственным монархом, которого современники называли рыцарем. Далеко не так. В разные времена, довольно близкие к нему, такими эпитетами были награждены Генрих IV Бурбон и шведский король Карл XII, рыцарем считал себя современник Павла Карл Зюдерманландский (шведский Король Карл XIII) и многие другие.
По меткому замечанию известного голландского историка Йохана Хёйзинга, «когда к концу XVIII столетия средневековые формы культуры стали рассматриваться как своего рода новые жизненные ценности… прежде всего, обратили внимание на рыцарство»[369]. Рыцарство, — делает вывод Й. Хёйзинга, — это, прежде всего исторический, жизненный идеал. «Повсюду, где рыцарский идеал исповедовали в наиболее чистом виде, — заметил историк, — особое ударение делали на аскетическом элементе. В период расцвета он естественно, и даже по необходимости, соединялся с идеалом монашества — в духовных рыцарских орденах…»[370].
Процесс возобновления рыцарства и связанного с ним духовного развития был повсеместным в Европе, и Россия не была исключением. Другое дело, что далеко не все русское общество воспринимало эти идеи, но люди, подобные Павлу Петровичу, встречались в России, хотя и не очень часто.
Говоря о рыцарстве императора Павла I, следует разобраться и в таких тонких вопросах его жизни и поступков, как защита угнетенных, «верность сюзерену», «прославление христианства», «аристократичность жизни воина», «неизменная верность данному слову», «добродетель», «куртуазность» как некая аскеза, преобразующая плотские стремления в духовную добродетель[371], и многое, многое другое. Все это прекрасно проанализировал Ю. П. Соловьев, читателю просто надо обратиться к его великолепной работе.
Отношения Павла Петровича с матерью, императрицей Екатериной II, — тема специального исследования, и здесь мы скажем об этом кратко. Из последних работ, в которых все это обстоятельно изложено, следует обратиться к превосходному исследованию М. М. Сафонова «Завещание Екатерины II», вышедшему в 2002 г. То, что мать хотела лишить своего сына наследования престола и сделать следующим императором своего внука Александра, сейчас уже не вызывает сомнения. Хотя слухи об этом ходили и во время правления Павла I, и после его смерти. В Архиве Внешней Политики Российской Империи хранятся вырезки из немецких газет 1796–1797 гг. с публикациями на эту тему, которые были присланы в Петербург иностранными дипломатами. Неизвестно, что случилось бы, если бы императрицу не хватил апоплексический удар. Вероятно, только это помешало ей до конца выполнить свой план по устранению сына от власти. А. Т. Болотов, описывая неожиданную кончину Екатерины II, высказал следующие соображения по этому поводу:
«Впрочем, неизвестно, может быть все сие случилось еще к лучшему, и что Провидение и Промысел божеский восхотел оказать нам особливую ко всем россиянам милость, что устроил… конец сей великой монархини точно сим, не иным образом. Ежели б имела она обыкновенное жизни своей окончание и не столь скоропостижно, а с предшествовавшею наперед и несколько недель или хотя дней, продолжающейся болезнью, если б пресечение жизни не было столь дружное, а медленное, с употреблением до самого конца жизни всех чувств разума, памяти и языка — то почему знать? — может быть, произошло бы что-нибудь, при сем конце жизни, такое, что произвело бы в государстве начальные и бедственные какие-нибудь последствия, или бы какие несогласия и беспокойства, неприятные всем россиянам. Носившаяся до того молва, якобы не намерена она была оставить престол своему сыну, а в наследники по себе назначала своего внука, подавала повод многим опасаться, чтоб чего-нибудь тому подобного, при кончине государыни, не воспоследовало. И все содрагались от одного помышления об этом. Но судьба все сие сомнительства и опасения вдруг и единым разом разрушила и уничтожила, сделав чрез скоропостижную и непредвиденную кончину императрицы то, что на престол ее вступил без всякого помешательства и оспаривания законный и самый тот наследник, который и по родству, и по закону, и по всем правам, должен быть таковым, и который к сему еще от рождения своего был назначен»