но доносом на них Ростопчина, которому они мешали при дворе; он, как сам рассказывает, сообщил императору, что мартинисты умышляли на жизнь Екатерины и что Лопухину поручено было будто бы исполнить их замысел. «Я с удовольствием заметил, — говорит сам Ростопчин, — что этот разговор нанес мартинистам смертельный удар и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своею самодержавною властью и склонного видеть во всяких мелочах признаки революции: Лопухин, успевши написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере, отправлен в Москву сенатором».
Смягчающее, сдерживающее влияние на Павла оказывала его супруга, императрица Мария Феодоровна, и старый его друг, фрейлина Катерина Ивановна Нелидова, вновь появившаяся при дворе. Императрица Мария, не надеясь на свои силы и изведав на опыте чистоту побуждений Нелидовой, пожелала сблизиться с нею. 12 ноября императрица назначена была начальствовать Воспитательным обществом благородных девиц; в этот же день она посетила Смольный, увидалась там с Нелидовой и тогда же заключила дружественный союз с ней навсегда. Видимою целью союза было благо императора и империи. «Единение это, замечает по этому поводу графиня Головина, было для всех удивительным, если бы вскоре не стало ясным, что оно основывалось на личном интересе: без m-lle Нелидовой императрица не могла рассчитывать иметь какое либо влияние на своего супруга, как это и было потом доказано; точно также и Нелидова без императрицы, в стремлении своем вести себя всегда прилично, не могла бы играть при дворе той роли, которою она пользовалась и нуждалась поэтому в расположении императрицы, бывшей как бы защитой ее репутации». Действительно, Мария Феодоровна и в особенности Нелидова во многих частных случаях сдерживали императора и предостерегали от опрометчивых решений по первому впечатлению; но это женское влияние по существу своему было только паллиативом в общем ходе событий, так как коренным образом не могло изменить ни правительственной системы императора, ни характера его действий. Павел, с своей стороны, ценил привязанность к себе обеих подруг и доказал это на деле. Императрица должна была по закону получать по 500 000 р. в год, но Мария Феодоровна, по особому установлению Павла, получала миллион, потому что, как выразился император, «она советом и согласием своим помогла Нам утвердить на предбудущие времена тишину, спокойствие и блаженство государства в образе и порядке наследства, следственно помогла утвердить судьбу и состояние родов фамилии Нашей, чем Мы ей, как виновнице блаженства сего, и одолжены». Нелидова упорно отказывалась всегда от всяких пожалований, но Павел пожаловал ее матери имение с 2000 душ крестьян и осыпал наградами ее родственников.
Сыновей своих император назначил полковниками: великого князя Александра Павловича — Семеновского полка, Константина Павловича — Измайловского полка и малолетнего Николая Павловича — Конной гвардии. Вместе с тем, на наследника возложены были обязанности военного генерал-губернатора, совместно с Архаровым. Павел желал посвятить своего наследника в ход государственных дел и начал, разумеется, с дел военных. Оба старшие великие князья еще при Екатерине со страстью занимались в Гатчине мелочами военного дела, парадами и экзерцициями. По восшествии отца на престол, они первые явились во дворце в гатчинских мундирах, напоминая собою, по выражению современника, старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок. Со своими гатчинскими сослуживцами они увиделись в Петербурге с величайшею радостью. Вообще введение при дворе и в государстве военного режима было им по душе. Тем страннее читать в переписке Александра с Лагарпом жалобу его на то, что он принужден тратить свое время на исполнение обязанности унтер-офицера. Разгадку должно искать в двойственности его характера, а также в отношениях к отцу, который требовал от детей такого же строгого исполнения служебных обязанностей, как и от последнего офицера. Каждое утро, в семь часов, и каждый вечер, в восемь, великий князь подавал императору рапорт, так как, по званию военного губернатора, ему подчинены были комендант города, комендант крепости и обер-полицмейстер. «При этом необходимо было отдавать отчет о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона, до всех караулов города, до конных патрулей, разъезжавших в нем и его окрестностях, и за мельчайшую ошибку ему давался строгий выговор. Великий князь был еще молод, и характер его был робок; кроме того, он был близорук, и немного глух; из сказанного можно, заключить, что его должность, не была синекурой и стоила Александру многих бессонных ночей».
Оба великие князья смертельно боялись своего отца и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали, как осиновый лист». Отсюда завязались близкие отношения Александра с Аракчеевым, которого Павел дал ему в руководители по военной части и к которому обращался он во всех затруднительных случаях. Переписка его с Аракчеевым за это время свидетельствует, что ученик Лагарпа, уже в эту эпоху, чувствовал особую дружбу к главному гатчинскому инструктору[27].
Идеальные понятия императора Павла о службе государству всех его верноподданных, без различия сословий, прежде всего отозвались конечно на главном служилом сословии, дворянстве: оно с самого начала его царствования потерпело ограничения. Гнетущие особенности правительственной системы Павла отозвались, даже в Петербурге и Москве, преимущественно на нем же: император как бы хотел показать пред всей Россией, что пред лицом монарха все равны. Прочие сословия, много терпевшие при Екатерине от произвола служилого и поместного дворянства, не находили, естественно, никаких оснований жаловаться на «уравнительную» систему императора Павла и, напротив, с восторгом приветствовали меры его по облегчению тягостей народа во всем целом, в особенности крестьянства, «трудами коего, по выражению Павла, содержатся все прочие части». Первой заботой императора была установка в окне нижнего этажа Зимнего дворца деревянного с прорезом ящика, куда каждый мог бросать всеподданнейшие прошения и жалобы. Павел сам хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно. Каждый вечер, в седьмом часу, император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих секретарей прочитывать их себе вслух. Резолюции или ответы на эти прошения иногда публиковались в «С.-Петербургских Ведомостях», когда, по взгляду государя, содержание прошения и его резолюции следовало объявить во всеобщее сведение в пример на будущее время. Бывали случаи, когда просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить государя о результате этого обращения. «Этим путем, говорит современник, обнаружились многие возникшие несправедливости, а в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество действовал иногда слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые наказали бы виновного гораздо, строже, чем делал это император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собою личная расправа». «В продолжение существования ящика, сообщает другой современник, невероятно какое существовало правосудие во всех сословиях и правомерность… Дозволяю себе смело и безбоязненно сказать, что в первый год царствования Павла народ блаженствовал, находил себе суд и расправу без лихоимства: никто не осмеливался грабить и угнетать его; все власти предержащие страшились ящика». Заинтересованные лица нашли, наконец, средство избавиться от грозного ящика. Не прошло и года, как каждый день, по распечатании ящика, Павел находил в нем по десяти и более язвительнейших сатир на свои действия, гнусные пасквили и т. п.; прочитывал их, приходил в гнев, повелевал разыскивать, чего никоим образом невозможно было разыскать, и, наконец, ящик, по воле Павла, с назначенного ему места сняли и, вероятно, сожгли, хотя на это и не воспоследовало повеления». При отсутствии гласности и законных способов для охраны прав личности даже такое первобытное средство для обращения под данных к особе монарха, как ящик для просьб, должен был играть большую роль во внутреннем убавлении; еще большую роль мог он сыграть лично для государя в последний год его царствования.
Проявляя особую строгость по отношению к «тунеядцам-дворянам», новый император возбуждал и своею личностью, и своими распоряжениями неосновательные надежды крестьян на освобождение их от помещичьей власти. В народе издавна; еще со времен Пугачевского бунта, сложилось представление о наследнике Екатерины, как о будущем своем защитнике. При вступлений на престол император Павел повелел привести к присяге себе и крестьян, что явилось нововведением, и эта уравнительная мера, в связи со строгими мерами Павла против «господ», укрепила в закрепощенном народе уверенность в близком освобождении. Вслед затем 10 ноября отменен был чрезвычайный рекрутский набор по 10 человек с тысячи, объявленный незадолго до кончины Екатерины; 27 ноября «людям, ищущим вольности», предоставлено было право апеллировать на решения судебных мест, а 10 декабря последовала отмена хлебной подати крайне разорительной для крестьян, взамен ее установлен был особый сбор — по 15 коп. за четверик. Уверенность, что новый государь избавит крепостных людей от власти помещиков побудила крепостных в Петербурге собраться толпою и подать государю на разводе челобитную, где говорили, что они желают служить самому государю, а быть в услужении у помещиков. Хотя крестьяне, подавшие челобитную, и были наказаны, но волнения среди крестьян проявились и в провинции, в особенности там, где были злоупотребления помещичьей властью. Случаи неповиновения крестьян помещикам оказались в губерниях Вологодской, Тверской, Московской, Псковской, Новгородской, Пензенской, Орловской, Калужской и Новгород-Северской. Дворянство было чрезвычайно напугано этими случаями, преувеличенные донесения и жалобы его летели в Петербург с разных концов России, и Павел, более всего боявшийся «революционной заразы», склонялся думать вместе с помещиками, что крестьянские беспорядки «суть точно иллюминатический дух безначальства и независимости, распространившийся по всей Европе», как сообщал в Петербург для доклада государю известный масон Поздеев. Считая, что помещики являются лучшими блюстителями порядка в государстве и боясь повторения Пугачевщины, император, без видимой к тому причины, решился на крайние меры: для подавления беспорядков отправлен был