28 января 1898 года императрица Мария разрешилась от бремени четвертым сыном, Михаилом. Роды были трудные, и медики государыни, а также берлинский профессор-акушер Мекель, нарочно приглашенный для этого случая, доложили Павлу Петровичу, что императрица не в состоянии будет перенести другие; современники рассказывают, что врачи эти были подкуплены врагами императрицы и прямо называют одного из них — Кутайсова. Император очень беспокоился о здоровье своей супруги, тем более, что она вслед затем потеряла свою мать, герцогиню виртембергскую, скончавшуюся среди приготовлений к отъезду своему в Россию. Медики предписали Марии Феодоровне тихий и спокойный образ жизни в любимом ею Павловске. Между тем, Ростопчин позволял себе громко выражать свои мнения об императрице и за то 4 марта был уволен от службы. Но сочувствовавшая ему партия также не дремала. 5 мая Павел Петрович выехал из Петербурга в сопровождении старших сыновей своих для путешествия в Москву и Казань. Встреча, оказанная императору в Москве, была восторженная, несравненно теплее, чем прежде, и государь неоднократно высказывал свое удовольствие, замечая, с грустью, что в Петербурге, как ему кажется, его «гораздо более боятся, чем любят». Тогда Кутайсов объяснил государю, что его считают там за тирана и что лишь влиянием государыни и Нелидовой объясняют благодетельные и разумные распоряжения. В Москве же Павел Петрович обратил внимание на 19-летнюю дочь сенатора Лопухина, Анну Петровну, личность бесцветную, но добрую и простосердечную. Государю представили, что Лопухина любит его до безумия, и Павел Петрович, только что разочаровавшийся в давних своих привязанностях, глубоко тронут был видимою привязанностью к себе молодой, неопытной девушки. По приказанию Павла, семья Лопухиных приглашена была переехать в Петербург, где отец Лопухиной, Петр Васильевич Лопухин, должен был получить новое назначение. В Москве и Казани строгий император вообще показал себя милостивым ко всем сословиям, а от крестьян принимал даже прошения с жалобами на помещиков; войска, со страхом шедшие на смотры к взыскательному государю, также встретили его одобрение. На возвратном пути в Петербург, в Тихвине, Павел Петрович встречен был 8 июня императрицей и Нелидовой; там они уже «узнали свою беду», хотя император и не дал им почувствовать своего неудовольствия. Но, по возвращении в Павловск, Павел Петрович холодно стал относиться и к Куракиным, и к военному петербургскому губернатору Буксгевдену, как к креатурам императрицы. В особенности дурно обошелся император с Куракиными, ошибки и злоупотребления которых не раз и прежде вызывали его неудовольствие; современники рассказывают, что Алексея Куракина император неоднократно подвергал взысканиям в самой оскорбительной форме. Приписывая перемену в императоре исключительно влиянию чувства его к Лопухиной, Мария Феодоровна, узнав о предполагаемом ее приезде в Петербург, написала ей письмо, в котором советовала ей остаться в Москве. Эта неудачная мысль императрицы ускорила развязку. Павел вышел из себя, беспощадно обошелся с своей супругой и Нелидовой и затем произвел целый ряд перемен в высшем управлении государством, заменяя лиц, преданных императрице, людьми новыми и, по его мнению, более способными. Вместо Куракиных, вице-канцлером назначен был племянник Безбородко, Кочубей, а генерал-прокурором отец Лопухиной, Петр Васильевич Лопухин, ловкий придворный, но бескорыстный и опытный делец; вновь принятый на службу Ростопчин переименован был в, действительные тайные советники и сделан членом иностранной коллегии, а Кутайсов пожалован был в егермейстеры. Но важнее всех этих перемен было назначение военным губернатором Петербурга барона Палена вместо графа Буксгевдена. Пален был один из тех многих, которые пострадали с воцарением Павла. Тогда он был лифляндским военным губернатором и подвергся гневу императора за военные почести, оказанные им князю Зубову при проезде его чрез Ригу: 26 февраля 1797 г. император писал Палену: «С удивлением осведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова чрез Ригу; из чего и делаю я сродное о свойстве вашем заключение, по коем и поведение мое против вас соразмерно будет»; вслед затем Пален был уволен от службы. Но осенью 1797 г., благодаря содействию подруги своей жены, графини Ливен, воспитательницы великих книжен, Пален был вновь принят на службу. Император, отходчивый в своем гневе, ценил исполнительность и военные дарования Палена и назначил его командиром конной гвардии. Находясь в этой должности, Пален успел сблизиться с Кутайсовым, который постоянно начал доводить до сведения государя самые лестные о нем отзывы. «Никогда я не слыхал, — выразился однажды Павел, — чтобы о ком либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость поправить». «Предавшись такому течению мыслей, — рассказывает современник, — государь все милостивее и милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно-чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности важнейшей после генерал-прокурорской, требующей верного взгляда, ретивого усердия и безграничного послушания»: 25 июля 1798 г. Пален назначен был петербургским военным губернатором.
Император был рад, что сбросил с себя, как он выражался, то императрицы и удалил от себя людей, ей преданных. Многие, по самым ничтожным поводам, были высланы из Петербурга, в том числе графиня Буксгевден, подруга Нелидовой; тогда и Нелидова сама пожелала следовать за своей подругой в ее имение, в замок Лоде, и просила на это разрешение государя, заклиная его в то же время, в своем письме по этому поводу, не доверяться Кутайсову. Павел Петрович был крайне огорчен этим намерением своего друга и пытался удержать ее в Петербурге. «Я не понимаю, — писал он ей между прочим, — причем тут Кутайсов или кто другой в деле, о котором идет речь. Он или кто другой, кто позволил бы внушать мне или делать что либо, противное правилам моей чести и совести, навлек бы на себя то же, что постигло теперь многих других. Вы лучше, чем кто либо, знаете, как я чувствителен и щекотлив по отношению к некоторым пунктам, злоупотребления которыми, вы это знаете, я не в силах выносить. Вспомните факты, обстоятельства. Теперь обстоятельства и я сам — точь-в-точь такие же. Я очень мало подчиняюсь влиянию того или другого человека, вы это знаете… Клянусь пред Богом в истине всего, что я говорю вам, и совесть моя пред ним чиста, как желал бы я быть чистым в смертный свой час. Вы можете увидеть отсюда, что я не боюсь быть недостойным вашей дружбы». Считая себя правым по отношению к императрице, Павел не замечал крайней опасности, которой он мог подвергнуться, благодаря недостаткам своего характера — особенно в это время, когда своими преобразованиями он возбудил против себя столько врагов и недоброжелателей. Императрица Мария, горячо любившая своего супруга, ясно сознавала, что после удаления Нелидовой возле Павла Петровича не оставалось более никакого сдерживающего элемента. «Сколько бы Иван (т. е. Кутайсов) ни говорил императору, — писала она Нелидовой, — что, по мнению общества, вы и я вместе управляем им и его действиями, — он не может поверить этому, не припомнив себе, что мы только противодействовали его горячности, его гневным вспышкам, его подозрительности, заклиная его оказать какую либо милость или пробуя воспрепятствовать какой либо жестокости, которая могла бы уронить его в глазах его подданных и отвратить от него их сердца. Преследовали ли мы когда либо другую какую либо цель, кроме его славы и блага его особы, да и могли ли мы, великий Боже, иметь что либо другое в виду, вы — как вполне преданный, истинный его друг, я — как его друг, как его жена, как мать его детей? У нас никогда не хватало низости одобрять императора, когда этому препятствовала наша совесть, но знаю, какое счастие испытывали мы, когда имели возможность отдавать полную справедливость его великодушным поступкам, его добрым и лояльным намерениям!»
Но надеждам Марии Феодоровны, что Павел Петрович еще может возвратить ей свою дружбу, не суждено было осуществиться, тем более, что популярность, которую приобретала императрица, управляя воспитательными и благотворительными заведениями, начали выставлять опасной для императора и империи. Кутайсов и другие лица, окружавшие государя, постоянно питали его подозрительность, намекая, что императрица преследует честолюбивые цели и, пользуясь недовольствием гвардии и дворянства, может повторить революцию 1762 г. «Если вы, сударыня», сказал однажды Павел своей супруге, «захотите когда либо сыграть роль Екатерины II, то, по крайней мере, не ожидайте встретить во мне Петра III». После удаления Нелидовой в замок Лоде, император велел даже вскрывать переписку ее с императрицей, чтобы судить о чувствах и намерениях своей супруги. Положение Марии Феодоровны сделалось вскоре невыносимым, так как все лица, оказывавшие ей участие, были подозрительны для государя, и она думала даже отказаться от управления воспитательными и благотворительными заведениями; в конце концов ей пришлось обратиться к Павлу Петровичу «с единственной просьбой» — относиться к ней вежливо при публике. Главным мотивом ее поведения стало теперь желание оправдать себя пред общественным мнением в происшедшем супружеском разрыве. «После моих родов, — писала она Плещееву, — кончина моей матери до такой степени расстроила мое здоровье, что император хотел поберечь меня. Вы знаете, что затем он отправился путешествовать. По возвращении его я решалась четыре раза говорить с ним (мне стыдно делать подобное признание, но, признаюсь, я ожидала этого оборота дел и считала своею обязанностью предупредить его), что мое здоровье восстановлено, что Рожерсон, Бек и Блок уверили меня, что новая беременность не подвергнет меня никакой опасности и что, моя обязанность сказать ему это. Император возразил мне, что он не хочет быть причиною моей смерти и что, вследствие последних тяжелых моих родов, это лежало бы на его совести». При дальнейшем разговоре Павел объяснил «qu’il était tout à fait mal au physique qu’il ne connaissait plus de besoin, qu’il est tout à fait nul et que ce n’était plus une idée qui lui passait par la tête, qu’enfin il était paralysé de ce côté»… Невероятно, — продолжала Мария Феодоровна, — но он дает другим понять, что его нездоровье является последствием моей вины… Я надеюсь, что все честные люди любят и уважают меня, равно как и общество… Сообщите мне, что говорят в обществе; я страдаю от изменения настроения общества по отношению к императору: оно раздирает мое сердце, которое желало бы видеть его любимым и уважаемым… Меня уверяют, что общество меня любит, что оно довольно моим поведением в эти трудные времена и моим благоразумием». Великие князья Александр и Константин Павловичи также чувствовали недоверие к себе со стороны отца, знавшего о их доверии к матери. Дурной прием встретили у императора и два брата Марии Феодоровны, принцы виртембергские: Фердинанд и Александр, бывшие на австрийской службе и явившиеся в июле 1798 г. в С.-Петербург просить государя оказать Австрии немедленную поддержку всеми военными силами империи. Но Павел ограничился только посылкою на помощь Австрии 16-тысячного корпуса Розенберга и, в ответ на настояния принцев, заметил им, что, прежде чем вмешиваться в дела своих соседей, он желает упрочить счастие своей империи. К принцу Фердинанду император относился вообще холодно и однажды даже повернулся к нему спиной в присутствии всего двора. Для императрицы Марии такой образ действий императора был тем прискорбнее, что Фердинанд явился просить руки великой княжны Александры Павловны для