эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, и она боялась, что император может помешать осуществлению этого брачного проекта. Когда, вслед затем, корпус Розенберга, по вступлении своем в пределы Австрии, стал получать от австрийцев недостаточное количество провианта, то император приказал Розенбергу распустить войска и расположить их по квартирам до тех пор, пока австрийцы не образумятся. Венский двор спешил исправить свою ошибку и, по желанию императора Павла, приказал принцу Фердинанду, возвратившемуся из Петербурга, иметь личное, ближайшее попечение о нуждах и удобствах русских войск.
Глава IV
Приготовления к войне с Францией. — Меры против «революционной заразы». — Подозрительность Павла. — Преобразования в администрации. — Хаотическое состояние высшего управления. — Усиление полицейской опеки. — Литература. — Уничтожение привилегий дворянства. — Стремление к централизации. — Заботы о поднятии крестьянского хозяйства, о развитии торговли и промышленности. — Кампания 1799 г. и новое направление русской политики. — Семейные отношения. — Кутайсов, Ростопчин, гр. Пален. — «Царство страха».
Политические дела приняли в это время такой оборот, что государь увидел себя вынужденным вступить для обуздания Франции в теснейший союз с Австрией и Англией. Мало того, он потребовал от Пруссии присоединения к коалиции и угрожал ей войною, если она каким либо образом помешает Австрии в ее приготовлениях к разрыву с Францией. Решившись на войну ради желания остановить развитие «революционной заразы», а не из жажды завоевания, Павел Петрович ожидал такого же бескорыстия и со стороны своих союзников. Розенбергу предписано было внушать повсюду, где будет находиться его корпус, что русские войска пришли на помощь союзнику «отнюдь не в виде споспешествовать властолюбивым намерениям, но для подкрепления его к обузданию народа, устремившагося на разрушение благоустроенных держав» и «для восстановления престолов и алтарей». Уже в октябре черноморская эскадра адмирала Ушакова, соединившись с турецким флотом, двинулась к Ионическим островам для изгнания отсюда французов, а между тем в Италии французы принудили сардинского короля Карла-Эммануеля отказаться от престола, а в декабре заняли Неаполь, принудив неаполитанского короля Фердинанда IV бежать в Сицилию, и провозгласили там парфенопейскую республику. Между тем венский двор медлил объявить войну Франции, в надежде вызвать императора Павла на помощь в больших размерах. Действительно, в январе 1799 года, Павел Петрович, по просьбе Австрии, вместо одного, отправил ей три вспомогательных корпуса и, наконец, пожертвовав личными своими неудовольствиями, дал ей, по желанию императора Франца, военачальника в лице Суворова. Маститый герой вызван был из села Кончанского, где он жил, скучая в бездеятельности, в Петербург собственноручным письмом императора. Еще в начале 1798 г. Павел вызывал его в столицу, предлагая ему вступить в службу, но старый фельдмаршал, очевидно, не хотел вступать в ряды плац-парадных генералов и уехал обратно в деревню. Теперь призыв к боевой деятельности оживил старого полководца, и он поспешил на зов государя. Не доверяя «воображению Суворова, заставляющего его иногда забывать все на свете», император сначала думал дать ему дядьку в лице генерала Германа, но, увидевшись с Суворовым и увлекшись его военным гением, сказал ему: «веди войну как знаешь» и предписал корпусным командирам не писать императору ничего помимо фельдмаршала. Император сам возложил на Суворова орден св. Иоанна Иерусалимскаго; рассказывают, что Суворов при этом упал на колени и воскликнул «Боже, спаси царя!», — а Павел отвечал ему: «Да спасет Бог тебя для спасения царей»! «Мы молим Господа Бога нашего», писал Павел Суворову пред отъездом его в Вену 1 марта, «да благословит ополчение Наше, даруя победу на враги веры христианской и власти, от Всевышнего постановленной, и да пребудут воины российские словом, делом и помышлением истинными сынами отечеству и Нам верноподданными».
Последния слова Павла Петровича имели весьма серьезное значение и для войск, отправлявшихся в заграничный поход, и для объяснения многих распоряжений Павла по внутренним делам империи. 4 января император писал Розенбергу, командовавшему русскими войсками в Австрии до прибытия Суворова: «Французский посланник (в Берлине) аббат Сийес, между прочими своими вредными затеями, вздумал напечатать на русском языке перевод книги под названием: «Право человека», «Катехизис» развратный и другие мерзкия сочинения, коих развращение умов есть целью, в чем он полагает предуопеть, рассеяв множество экземпляров сих сочинений как по границе, так и в корпусах, за оными находящихся. Если сие точно правда, то верно присланы будут многие люди для употребления книг сих и между войсками, под командою вашею находящимися, присовокупляя к сему лесть, обещания и проповедуя пагубную вольность. И дабы для предупреждения сего зла, от намерений сих произойти могущих, чинить крепкое смотрение за всем тем, что на развращение умов может подать повод, употребляя лазутчиков для разведывания происходящего между офицерами, и открыть, если кто из них делом или словом каким вознамерится восстать против власти начальства или вводить язву моральную. Если же употребленных по сему делу найдутся быть подданные римского императора, то вы отнеситесь, изверяя мнение о сем или начальствующих в тех местах, где сие случилось, или же уведомляйте для истребования виновным наказания к послу Нашему, в Вене пребывающему».
Это письмо Павла ясно доказывает, что война с французами приобрела в его глазах значение внутреннего дела для России. Борьба с «модными философическими системами» и «пагубными учениями» велась не одним оружием, но и другими средствами власти, бывшими в распоряжении императора. Но «моральную язву» государь преследовал более всего мерами полицейскими, забывая наставление Екатерины, что идеи нельзя уничтожать пушками. Еще в апреле 1798 г. был запрещен французам въезд в Россию, а вслед затем и всех прочих иностранцев повелено впускать в Россию не иначе, как с особаго на каждый отдельный случай высочайшего разрешения. Одновременно с этим затруднен был до последней возможности и выезд русских подданных за границу. Запрещено было даже молодым людям ездить в заграничные университеты для обучения, «по причине возникших ныне в иностранных училищах зловредных правил к воспалению незрелых умов, на необузданные и развратныя умствования подстрекающих и, вместо ожидаемой от воспитания посылаемых туда молодых людей пользы, пагубу им навлекающих». Но «дабы не ограничить тем способов к образованию и просвещению, в особенности благородному юношеству лифляндскому, эстляндскому и курляндскому, и тем наипаче воздействовать к общему и частному благу», разрешено было прибалтийскому дворянству, указом от 9 апреля 1798 г., основать собственный университет в Дерпте. Все, что напоминало или могло напомнить о революционных идеях вообще подвергалось строгому преследованию императора даже в мелочах; так, указом от 5 мая 1798 г., запрещено было фабрикантам выделывать трехцветныя ленты, а купцам торговать ими. Иногда совершенно невинные замечания или неудачныя выражения даже приближенных к государю лиц приводили его в дурное настроение духа, если вызывали в нем мысль о «моральной язве» революционных учений. Во время путешествия Павла Петровича в Казань статс-секретарь его, Нелединский, сидевший с ним в карете, сказал государю, проезжая чрез какие-то обширные леса: «Вот первые представители лесов, которые далеко простираются за Урал». — «Очень поэтически сказано», возразил с гневом император, «но совершенно неуместно: извольте сейчас выйти вон из коляски». При таком нервном настроении государя неудивительно, что иногда самого мельчайшего случая было достаточно, чтобы навлечь на многих подозрение в «пагубном вольномыслии». Многие посажены были в крепость или отданы под надзор полиции по самым ничтожным поводам.
При дворе также не было спокойно. Павел боялся образования партии императрицы и удалил из Петербурга всех, кто уже известен был в качестве ее сторонников; такой же участи подверглись, один за другими, и все лица, пользовавшияся дружбою великого князя Александра Павловича; в том числе удален был, по особому поводу, и важному Адам Чарторижский, назначенный посланником к сардинскому королю. Даже переписка молодых великих княгинь: Елисаветы Алексеевны и Анны Феодоровны подвергалась вскрытию. Новая фаворитка государя, Лопухина, не имела никакого влияния на дела и владела умом государя в гораздо меньшей степени, чем Нелидова. По молодости и неопытности она не видела опасностей, окружавших ее царственного поклонника, но по своей доброте часто испрашивала прощения лицам, с которыми император поступал слишком строго. Никем не сдерживаемый, всегда волнующийся, государь мучился тысячами подозрений, раздуваемых для своих личных целей Кутайсовым и его согласниками. Императрица относилась к Лопухиной всегда очень хорошо, чтобы угодить своему супругу, и вела себя очень сдержанно и с достоинством. Но император не доверял ее молчаливому терпению. «Павел думал, — рассказывает Чарторижский, — что сыновья недостаточно ему преданы, что его супруга сама хочет царствовать вместо него. Ему успели внушить глубокое недоверие и к ней, и к его старым слугам. Тогда-то началось для всех тех, кто приближался ко двору, время боязни и вечной неуверенности в завтрашнем дне. Каждый рисковал быть высланным, получить оскорбление в присутствии всего двора, благодаря какой либо неожиданной вспышке императора, который обыкновенно поручал эту неприятную коммисию гофмаршалу… Придворные балы и праздники были местом, где рисковали потерять свое положение и свободу. Император воображал иногда, что бывают не совсем почтительны к особе, которую он уважал, или к ее родственницам и подругам, и что это есть следствие злоумышлении императрицы. Этого было достаточно, чтобы император приказывал тотчас удалить предполагаемого виновного от двора. Недостаточно глубокий поклон, невежливый поворот спины во время контрданса, или какой либо другой промах в этом роде, были поводом к тому, что балы и другие придворные собрания по вечерам, подобно тому, как утром парады, сопровождались прискорбными последствиями для лиц, на которых падало подозрение или неудовольствие государя. Проявления его гнева и его решения были внезапны и тотчас приводились в исполнение… Все те, кто составлял двор или появлялся перед императором, находились в состоянии постоянной боязни; никто не был уверен в том, что останется на своем месте до конца дня; ложась спать, никто не мог поручиться за то, что ночью или рано утром не явится к нему фельдъегерь и не посадит его в кибитку. Это были привычные случаи, которые сделались даже предметом постоянных шуток. Такое положение вещей началось со времени немилости к m-lle Нелидовой и продолжалось, все усиливаясь, в течение всего царствования Павла».