ь Яшвиль, Аргамаков, граф Николай Зубов, Татаринов, Скарятин и много др. офицеров, которые отстали прежде на лестнице; все были более или менее пьяны и возбуждены. Бенингсен, внушавший своим сообщникам, что «les demi-mesures ne valent rien», отошел к дверям, чтобы не принимать участия в дальнейшем. «Я арестован? что же это значит?» — спросил Павел. — «Уже четыре года следовало бы с тобою покончить», было грубым ответом одного из заговорщиков. — «Что же я вам сделал?» спросил император. Тогда кн. Яшвиль первый с ожесточением бросился на Павла, который пробовал сопротивляться, но Николай Зубов ударил его золотой табакеркой в висок. Павел, собрав последние силы, пробовал было привстать, но вновь был опрокинут и при падении расшиб себе о мраморный стол висок и голову. В это время Бенингсен, стоя у дверей, два раза повторил Павлу: «не защищайтесь, дело идет о вашей жизни». Но ужо масса пьяных офицеров набросилась на Павла, кто-то накинул ему на шею шарф… Слышно было, как Павел успел сказать по-французски: «Господа, именем Бога умоляю вас, пощадите меня», но чрез несколько секунд шарф был затянут… Тогда Бенингсен, увидя уже бездыханное тело своего монарха, подошел к нему и велел всем выйти вон. В эту минуту вошел в комнату граф Пален, выжидавший у дверей конца этой ужасной сцены. Современники уверены были, что он шел медленно к подъезду замка с батальоном преображенцев для того, чтобы, в случае неуспеха заговора, поспешить на помощь Павлу и переловить всех заговорщиков. Должно заметить, что рассказы об отречении, которое было будто бы предложено Павлу, с обязательством сохранить ему жизнь, и было им отвергнуто, являются выдумкой, имевшей целью смягчить впечатление цареубийства в глазах нового императора и общества. Так же мало заслуживает доверия и рассказ о том, что мрачная сцена убийства совершилась в темноте, потому что ночник будто бы был опрокинут: одумавшись и боясь возмездия, заговорщики старались потом замести свои следы.
Граф Пален недаром сомневался в конечном успехе своего предательства и готовил новое… Когда по караулам замка распространилась тревога, то солдаты были возбуждены и требовали, чтобы их вели к императору. Капитан преображенцев, Марин, знавший о заговоре, едва удержал их в повиновении напоминанием о воинской дисциплине, а караул Семеновского полка, с ничего не ведавшим поручиком Полторацким во главе, даже двинулся уже по направлению к спальне императора, но на пути встречен был Бенингсеном и Паленом, сказавшим ему: «Государь скончался апоплексическим ударом; у нас теперь новый император — Александр Павлович». Настроение солдат, мрачное и молчаливое, выказывало однако их истинные чувства: они считали, что офицеры их обманули. Когда Преображенские офицеры стали выражать свою радость по поводу смерти Павла и внушать солдатам, что он был тиран, они ответили: «для нас он был не тиран, а отец».
От кого первого услышал великий князь Александр Павлович весть о трагической смерти отца — существуют противоречивые рассказы. Полторацкий рассказывает, что когда Пален и Бенингсен остановили его караул, то он бросился в комнаты Александра Павловича. «Александр был в камзоле; увидя меня, он сильно побледнел. Я первый наименовал его: «ваше императорское величество». — «Что ты, что ты, Полторацкий?» сказал он упавшим голосом. В это время железная рука отстранила меня, и к Александру приблизился Пален с Бенингсеном. Первый сказал тихим голосом несколько слов Александру, который в горестном возбуждении воскликнул: «Как вы осмелились? я никогда не требовал и не позволял этого» и упал без чувств на пол. Его подняли, и Пален, стоя на коленях, говорил ему: «ваше величество, теперь вам не время ………… (точки у автора); 42 миллиона людей зависят от вашей твердости». Он поднялся и сказал Полторацкому: «господин офицер, извольте идти в ваш караул; император сейчас выйдет». Пален рассказывал Александру, что офицеры убили Павла защищая себя после того, как он напал на них, отказываясь подписать отречение. Чрез 10 минут новый император вышел к караулу и сказал: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке». Отчаяние Александра не знало пределов, и, по его собственным словам, мужество и присутствие духа возвратили ему слова утешения и благоразумия новой императрицы Елисаветы Алексеевны. Около 4 часов утра Александр вышел к войскам, собравшимся у замка, но Преображенский полк встретил его мертвым молчанием, и лишь следуя примеру Семеновского (которого Александр был шефом), прочие войска встретили его криком: «ура!» Дело в том, что войска не были уверены в том, что императора Павла не стало. По этой же причине некоторые части войск медлили принести присягу новому императору, так что некоторым солдатам пришлось показать бездыханное тело Павла. После обхода войск новый император, в сопровождении великого князя Константина, Уварова и Николая Зубова, переехал в Зимний дворец. Комендантом замка остался Бенингсен.
Императрица Мария. Феодоровна узнала о кончине своего супруга от графини Ливен, которая разбудила ее и подготовила к этой вести. Несмотря на просьбы окружающих и императрицы Елисаветы, явившейся к свекрови с словами утешения, Мария Феодоровна, вне себя от горя, настойчиво добивалась, чтобы ей показали тело императора Павла, и отправилась сама чрез двор в покои императора. Но караул не пропустил ее: невозможно было показать ей тело, не убрав его предварительно. Тогда она отказалась переехать в Зимний дворец, пока не будет исполнено ее желание. «Скажите моему сыну, — сказала императрица посланному от Александра, — что пока я не увижу собственными глазами моего мужа мертвым, я не признаю его своим государем». В числе посланцев явился к ней и гр. Пален. «Вас до сих пор почитала я честным человеком», сказана она рыдая. Граф старался доказать ей, что она сама только выиграла от переворота. «Я остановил два восстания, сказал он, третье вряд ли мне удалось бы восстановить, и тогда не только император, но и вы сами со всею вашей фамилией сделались бы его жертвами». Лишь в 7 часов утра Мария Феодоровна с младшими своими детьми была допущена уже к убранному телу и в 10 часов переехала в Зимний дворец. Там она свиделась с сыном. «Сначала, говорит современник, она имела мучительное для матери подозрение, что ее сын знал обо всем и потому ее первое свидание с императором подало повод к самой трогательной сцене. «Alexandre, êtes-vous coupable?» Он бросился пред ней на колени и с жаром сказал: «Матушка! так же верно, как и то, что я надеюсь предстать пред судом Божиим, я ни в чем не виноват!» — «Можешь ли поклясться?» спросила она. Он тотчас поднял руку и поклялся. То же сделал и великий князь Константин. Тогда она привела своих младших детей к новому императору и сказала: «Теперь ты их отец!» Она заставила стать пред ним на колени и сама хотела сделать то же. Он предупредил ее, поднял рыдая детей; рыдая, поклялся быть их отцом, повис на шее матери и не хотел от нее оторваться». Пред этим свиданием император только что принимал присягу военных и гражданских чинов. «В 10 часов утра явился я в Зимний дворец, — говорит де-Санглен. — Здесь все залы были наполнены военными и гражданскими чиновниками… Среди первой залы несколько офицеров выражали радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы. Я вошел во вторую залу. Здесь сидел у камина гр. Николай Зубов и пред ним кн. Яшвиль. Их окружали некоторые из тех, которых я накануне вечером видел у гр. Палена. Громко сказал Зубов Яшвилю: «А дело было жаркое». Я отвернулся, ушел назад в первую заду я увидел стоящего в дверях великого князя Константина! Павловича с лорнетом в руках, устремившего взор на сидящих около камина; как будто про себя, но громко сказал он: «я всех их повесил бы!» С сим словом воротился он в первую залу, и я за ним. Здесь уже начали приводить к присяге и все друг за другом подписывались. Вдруг шум и говор утихли: генерал Уваров расчищал дорогу для шедшего за ним наследника. Новый император шел медленно, колени его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы, смотрел прямо пред собою, редко наклонял голову, как будто кланялся; вся поступь его, осанка, изображали человека, удрученного горестью и растерзанного неожиданным ударом рока. Казалось, он выражал на лице своем: «они воспользовались моей молодостью, неопытностью, я был обманут, не знал, что, исторгая скипетр из рук самодержца, я неминуемо подвергал и жизнь его опасности». Среди общей радости всех сословий, один Александр был печален. Происшествие прошедшей ночи, кроме участников, никому еще подробно известно не было, и вид огорченного императора-сына приобрел ему сердца всех».
Действительно, «все сословия» испытывали радость, избавившись от гнета, от вечной боязни, хотя трагические подробности переворота внушали всем ужас и отвращение, но они сделались известны лишь позднее. Еще с утра Петербург был весь в движении. «Все из домов выбежало и пустилось по городу с вестью о смерти Павла. Многие так были восхищены, что со слезами на глазах кидались в объятия к людям, совершенно незнакомым и поздравляли с новым государем. В 9 часов утра на улицах была такая суматоха, какой никогда не запомнят. К вечеру во всем городе не стало шампанского; один не самый богатый погребщик продал его на 60 000 р. Пировали во всех трактирах. Приятели в свои кружки приглашали вовсе незнакомых и напивались до пьяна, повторяя беспрестанно радостные свои клики в комнатах, в окнах и на улицах. В то же утро появились на многих круглые шляпы и другие запрещенные при Павле наряды; встречники, размахивая палками и шляпами кричали им: «браво!» «Весь город, имевший более 300 000 жителей, похож был на дом сумасшедших». Можно вполне поверить современнику, что «восшествие Александра на престол было всеобщим праздником, уподобляющимся Светлому Христову Воскресению: люди целовались на улице и поздравляли друг друга». В дворянской Москве было то же самое Императрица Елисавета Алексеевна, со свойственным ей благородством души, писала матери: «Quelque peine bien rèelle que me fasse le triste genre de mort de l’Empereur, je ne puis cependant m’empêcher d’avouer que je respire avec la Russie entière… Je ne voulais que voir cette malheureuse Russie se sentir à quelque prix que ce soit… La Russie certainement va respirer après une oppression de 4 ans et si une mort naturelle avait terminé les jours de l’Empereur, je n’ aurais pas eprouvé peut-être ce que j’eprouve à présent; car l’idée d’un crime est affreuse»…