Тело императора Павла было набальзамировано и выставлено было для поклонения народу в Михайловском замке; на шее был широкий галстук, а шляпа надвинута была на лицо, так что на нем не видно было никаких повреждений. В Великую субботу, 23 марта, прах императора Павла была торжественно погребен в присутствии императора Александра и великого князя. Константина Павловича.
Виновники события 11 марта и во главе их граф Пален, братья Зубовы, окружили престол юного Александра, но это неестественное положение дел не могло продолжаться долго. Граф Пален надеялся управлять Россией при молодом, неопытном монархе. Но Александр стеснялся его влиянием и когда Пален начал интриговать против Марии Феодоровны, то, по ее требованию, вовсе уволил его от службы 18 июня 1801 г. С этого времени Пален должен был безвыездно жить в своей курляндской деревне до самой смерти 15 февраля 1826 г. Мария Феодоровна вообще не желала видеть при дворе участников события 11 марта, хотя, как и сам Александр I, и не могла узнать сразу имен их всех. Мало-помалу, однако, удалены были из столицы почти все они, в том числе Зубовы, Бенингсен и даже граф Панин, которому Мария Феодоровна не могла никогда простить его участия в заговоре, хотя в событии 11 марта Панин был лично не замешан. Император Александр вполне разделял мнение чувства матери в этом отношении, хотя и не мог наказать убийц своего отца тотчас по восшествии своем на престол и никогда не мог предать их суду. Событие 11 марта осталось, таким образом, надолго официальной тайной и «тяжелой загадкой» для русского общества…
Приложение
Письма с приложениями Графов Никиты и Петра Ивановичей Паниных Блаженной Памяти к Государю Императору Павлу Петровичу
Державнейший Император Павел Петрович, Самодержец Всероссийский,
Государь всемилостивейший.
Вашему Императорскому Величеству сведомо, что покойный мой брат Министр Граф Панин сочинял к поднесению Вашему Величеству рассуждение о истребившейся в России со всем всякой формы государственного правления, и от того озыблемом состоянии как Империи, так и Самых Государей.
А как Россия предопределена правом природы вступить в свое время под обладание к Наследнику Престола Ее, воспитанному под надзиранием покойного, то и поставил он долгом своим примыслить по возможным силам усмотрения его и по всему усердию, форму Государственного Правления и фундаментальные законы, свойственнейшие существительному положению и правам обитателей Отечества своего, к прочнейшей безопасности на все времена оному и Государям; но внезапность смерти не допустила Покойного довершить сего намерения.
Однако ж начатое им сохранилось от преследования в самой час смерти всех бумаг скончавшегося вернейшим к нему приверженцем Денисом Ивановичем фон Визином, к которому брат мой имел полную доверенность, а Господин фон Визин оправдал предо мною собственно как оную, так и подданническую вернейшую свою преданность к Вашему Императорскому Величеству весьма достаточными опытами, ибо он означенное брата моего рассуждения, сохранив со всею верностью, отдал мне коль скоро приехал я в Петербург, то потому и не мог я здесь пропустить без поручения Господина фон Визина в Вашу Монаршую милость и призрение, как человека при том с особливыми способностями к гражданской и политической службе.
Покойный брат мой по последнем выезде в путешествие Вашего Императорского Величества лишился возможности употреблять собственную свою руку на долгое писание, да и голова его перестала уже выносить долгую тиктатуру, для того все оное рассуждение писано рукою фон Визина из преподаваемых словесных только Покойным назнаменований.
Известны по несчастью ужасные примеры в Отечестве нашем над целыми родами сынов его, за одни только и рассуждения противу деспотизма, распространяющегося из всех уже Божеских и естественных законов; сего ради, а особливо что и собственная Вашего Величества безопасность состояла еще в подвластном положении, не дерзнул я осмелиться поднести Вам сочинения брата моего противу всемогущества, господствующего над всякими законами и над справедливостью, поставил моею должностию сохранить его у себя и приуготовлять способ поднести его тогда, когда вышний Промысл возведет Ваше Величество на Природной Престол, хотя уже и по смерти моей.
Соизволите Вы Высочайше усмотреть, что сочинение брата моего осталось после его черным, то хотя и сказано в нем, что фундаментальные права тут же приносятся, но смерть его не допустила и зачать еще оныя.
Я по искреннейшим братстве и дружбе с Покойным имел при всяком удобном случае откровенные рассуждения и примышлении о всем оном, то зная его предположения к фундаментальным правам, поставил моею должностию, верностью и усердием к Вашему Императорскому Величеству сочинить к рассуждению брата моего прибавление о всем том, на что мнилось иметь полезным Отечеству нашему фундаментальные права; которое теперь я приобщая к оставшему от покойного брата моего рассуждению, приемлю смелость сим препроводить к Стопам Вашего Императорского Величества.
Восприимите, Всемилостивейший Государь, хотя уже и по смерти моей, сии два сочинения от обоих нас братьев, знаком истинных наших усердия и верности к Вашему Императорскому Величеству не раздельно со отечеством, и что мы оба промышляли и сочиняли оныя единственно на повержение их к усмотрению во благое их употребление, или и ко уничтожению природному Нашему Государю, одаренному разумом проницательным и чистым, душою справедливою и всем просвещением, потребным великому и человеколюбивому Монарху.
А потому в полной вере и радостной надежде стану смыкать я в последние глаза мои, что оставшие наследники обоих нас, дети мои, и при случае уничтожения сих сочинений не будут ничего претерпевать и не отженутся от Монаршего призрения мне всемилостивейше обещанного, для того и дерзаю чрез сие ж повергнуть их во оное. Имея счастие и умирать беспреткновенно со всеглубочайшим благоговением и с искреннейшею подданическою преданностию.
Вашего Императорского Величества
Всемилостивейшего Государя
всенижайшим и преданнейшим подданным,
Граф Петр Панин.
Октября 1-го дня 1784 г.
В Селе Дугине.
Найденное в бумагах покойного Графа Никиты Ивановича Панина рассуждение о непременных Государственных Законах.
Верховная власть вверяется Государю для единого блага Его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые Государи чувствуют. Просвещенный ясностью сея истинны и великими качествами души одаренный Монарх, облекшись в неограниченную власть и стремясь к совершенству по скольку смертному возможно, Сам тотчас ощутит, что власть делать зло есть не совершенство, и что прямое самовластие тогда только вступает в истинное свое величество, когда само у себя отъемлет возможность к соделанию какого либо зла. — И действительно, все сияние Престола есть пустой блеск, когда добродетель не сидит на нем вместе с Государем: но вообразя его таковым, которого ум и сердце столько были-б превосходны, чтоб никогда не удалялся Он от общего блага, и что б сему правилу подчинил Он все свои намерения и деянии, кто может подумать, что-б сею подчиненностью беспредельная власть Его ограничивалась? Нет; она есть одного свойства со властью существа Вышнего. Бог потому и всемогущ, что не может делать ни чего другого, кроме блага; а дабы сия невозможность была бесконечным знамением Его совершенства, то постановил он правила истинны для самого себя непреложныя, по коим управляет Он вселенною и коих не престав быть Богом сам преступить не может. Государь, подобие Бога, преемник на земле вышней Его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства Своего иначе, как постановя в Государстве своем правила непреложные, основные, основанные на благе общем, и которых не мог бы нарушить Сам, не престав быть достойным Государем.
Без сих правил, или, точнее объясниться, без непременных Государственных Законов, не прочно ни состояние Государства, ни состояние Государя. Не будет той подпоры, на которой бы Их общая сила утвердилась. Все в намерениях полезнейшие установления ни какого основания иметь не будут. Кто оградит их прочность? Кто поручится, чтоб Преемнику не угодно было в один час уничтожить все то, что во все прежние царствования установляемо было. Кто поручится, чтоб Сам Законодатель, окруженный неотступно людьми, затмевающими пред ним истину, не разорил того сего дня, что созидал вчера? Где же произвол одного есть закон верховный, там прочная общая связь и существовать не может; там есть Государство, но нет Отечества; есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей. Одно пристрастие бывает подвигом всякого узаконения; ибо не нрав Государя приноравливается к законам, но законы к Его нраву. Какая же доверенность, какое почтение может быть к законам, не имеющим своего естественного свойства, т. е. соображения с общею пользою? Кто может дела свои располагать там, где без всякой справедливой причины, завтра вменится в преступление то, что сего дня не запрещается? Тут каждый подвержен будучи прихотям и не правосудию сильнейших, не считает себя в обязательстве наблюдать того с другими, чего другие с ним не наблюдают.
Тут, с одной стороны, на законы естественные, на истинны ощутительные, дерзкое невежество требует доказательств, и без указа им не повинуется, когда с другой стороны безумное веление сильного, с рабским подобострастием непрекословно исполняется. Тут, кто может, повелевает, но ни кто ничем не управляет; ибо править долженствовали бы законы, кои выше себя ничего не терпят. Тут подданные порабощены Государю, а Государь обыкновенно Своему недостойному любимцу. Я назвал его недостойным потому, что название любимца, не приписывается никогда достойному мужу, оказавшему Отечеству истинные заслуги, а принадлежит обыкновенно человеку, достигшему высоких степеней по удачной своей хитрости нравиться Государю. В таком развращенном положении, злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже престает всякое различие между Государственным и Государевым, между Государевым и любимцевым. От произвола сего последнего все зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен. Пороки любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению Есть ли любит он пьянство, то сей гнусный порок всех вельможей заражает. Есть ли дух его объят буйством, и дурное воспитание приучило его к подлому образу поведения, то во время его. знати поведение благородное бывает уже довольно заградить путь к счастию: но есть ли Провидение в лютейшем своем гневе к человеческому роду попускает душою Государя овладеть чудовищу, который все свое любочестие полагает в том, чтоб Государство неминуемо было жертвою насильств и игралищем прихотей его; Есть ли все уродливые движения души влекут его первенствовать только богатством, титлами и силою вредить. Если взор его, осанка, речь, ничего другого не знаменуют, как: «боготворите меня, я могу вас погубить»; — Есть ли беспредельная его власть над душою Государя, препровождается в его душе бесчисленными пороками; есть ли он горд, нагл, коварен, алчен к обогащению, сластолюбец, бесстыдный, ленивец, тогда нравственная язва становится всеобщею, все сии пороки разливаются и заражают Двор, город, и наконец — Государство. Вся молодость становится надменна и принимает тон буйственного презрения ко всему тому, что должно быть почтенно. Все узы благочиния расторгаются к крайнему соблазну, ни век изнуренный в служении отечеству, ни сан, приобретенный истинною службою, не ограждает почтенного человека от нахальства и дерзости едва из ребят вышедших и одним случаем поднимаемых негодниц. Коварство и ухищрение приемлется главным правилом поведения. Никто нейдет стезею себе свойственною. Никто не намерен заслуживать; всякой ищет выслуживать. В сие благопоспешное недостойным людям время, какого воздаяния могут ожидать истинные заслуги, или паче есть ли способ оставаться в службе мыслящему