ть свободным от конфискации движимого и недвижимого имущества. Жалованная грамота предоставляла дворянам, находившимся на службе или вышедшим в отставку по достижению обер-офицерского чина, право самоуправления в уезде и в губернии, где оно владело земельной собственностью. Органом дворянского самоуправления было дворянское собрание, уездное и губернское, собиравшееся каждые три года для выборов губернских и уездных предводителей дворянства, а также должностных лиц в судебные и административные учреждения.
Развитие привилегий дворянства шло в направлении превращения его из служилого в свободное от обязательств службы, приобретения прав сословного самоуправления, расширения прав дворянского звания, наконец, закрепления наиболее важных из этих прав исключительно только за дворянами. Самым важным правом, на котором покоилось экономическое и политическое господство дворянства, являлось монопольное владение землей и крепостными. Хотя монопольность этих прав экономически никак не была обусловлена.[2]
Важным моментом развития феодально-крепостнической системы явилось обнаружившееся в конце столетия расстройство финансов. Активная внешняя политика Екатерины II, в результате которой удалось разрешить важные национальные задачи, потребовала чрезвычайных расходов. За 34 года екатерининского царствования государство израсходовало на 200 млн. рублей больше, нежели получило доходов. Эта огромная сумма была погашена путем иностранных займов на 33 млн. рублей и выпуском 156,6 млн. ассигнаций, которые были объявлены государственным долгом. Расстройство финансов стало очевидным с середины 80-х годов XVIII в. Именно с этого времени начинается внешняя задолженность России, которая, постепенно возрастая, перешла затем в XIX век и просуществовала до 1917 г. К концу 1796 г. внешний долг составлял уже 41 млн. рублей, его рассчитывали погасить к 1808 г., и для этого с уплатой процентов требовалось 55 млн. рублей. Одна уплата процентов по внешним займам поглощала ежегодно около 4 млн. рублей, что составляло 5 % всего бюджета. Общий государственный долг России равнялся более 200 млн., что составляло приблизительно 3 годовых бюджета. Это означало, что для того, чтобы рассчитаться с долгами, Россия должна была жить 3 года, не истратив ни одной копейки.[3]
Финансовое положение страны в конце XVIII века не было результатом каких-либо временных или единичных действий, вызванных тем или иным необдуманным шагом правительства, а отражало состояние ее экономики и знаменовало собой начало разложения феодально-крепостнической системы. Тот факт, что эта система оказалась не в состоянии работать без сбоев, свидетельствовал о серьезных неполадках в ее устройстве. В конце XVIII века государственная власть оказалась перед необходимостью произвести определенные изменения в этой системе, чтобы ослабить препоны, сдерживающие развитие производительных сил, открыть новые источники доходов, разрешить финансовые затруднения и приспособить государственный аппарат страны к решению этих сложных задач. Речь шла об определенных уступках, властно диктуемых всем ходом социально-экономического развития страны. Важнейшим препятствием для решения всего комплекса этих сложно переплетающихся между собой задач являлось крепостное право, которое уже тормозило дальнейшее прогрессивное развитие страны, но пока еще не исчерпало всех своих возможностей. Сложность проблемы усугублялась тем, что феодально-крепостническое государство всем ходом социально-экономического развития страны, медленно и противоречиво двигавшейся к капитализму, было вынуждено поставить под сомнение некоторые частные интересы дворянского сословия — такие, как монопольное владение землей и крепостными, свобода дворян от обязательной службы, неограниченная власть помещиков над принадлежавшими им крестьянами: дворянство же в массе своей не желало ни на йоту поступиться своими исключительными привилегиями. Малейшие попытки правительства, если не ликвидировать, то по крайней мере ослабить действия негативных явлений, разлагающих феодально-крепостническую систему изнутри, наталкивались на крепость дворянских привилегий и вызывали сопротивление крепостников. Российский помещик мало думал о международном престиже своей страны. Относительное спокойствие и временное затишье, установившееся в деревне после жестокого подавления крестьянской войны, создавало иллюзию вечности и незыблемости существующих крепостнических отношений. Поэтому ни о каких превентивных мерах он и слышать не хотел. Что же касается попыток дворянского государства вторгнуться в сферу его отношений с крестьянином, а тем более запустить руку в помещичий карман, чтобы перенести часть доходов в государственную казну, то тут помещик уже начинал кричать о подрыве основ. Каковы бы ни были взгляды самого монарха, влиятельного фаворита или доминирующей правительственной группировки, окончательное решение проблемы всегда оставалось за господствующим классом, а его позиция во многом определялась настроениями подавляющего большинства страны — эксплуатируемого крестьянства. Чем было тише в деревне, тем смелее и настойчивее требовали дворяне укрепления своих исключительных привилегий, тем решительней отметали всякие попытки представителей своего же класса провести ряд мер, которые могли бы в будущем предотвратить угрозу новой крестьянской войны и для этого в самой незначительной степени могли бы уже сегодня ущемить интересы помещика. Объективную основу этого сопротивления составляло то, что еще не все возможности крепостного права были исчерпаны в конце XVIII века. Помещики еще могли увеличивать повинности крепостных. Поэтому любая попытка правительства вмешаться в отношения помещиков и крепостных воспринималась дворянством как стремление ликвидировать крепостное хозяйство как раз в тот момент, когда оно могло еще увеличить свою доходность. Отсюда проистекала необходимость преобразовать государственное управление таким образом, чтобы оно могло быстро и эффективно решать стоявшие перед страной задачи, но это могло быть достигнуто при условии уменьшения влияния консерватизма дворянства на государственное управление. Это была очень трудная задача, так как верхи бюрократии принадлежали к дворянству и хотя составляли отличный от основной массы дворянского сословия слой, но в равной степени дорожили основными привилегиями дворян и не желали отступать от дворянской монополии на землю, регламентировать отношения помещиков и крестьян, ограничивать помещичий произвол.
Таковы были основные внутриполитические коллизии, когда на престол вступил Павел I.[4]
Как не вспомнить известную картину Васнецова «Витязь на распутье». Воин в доспехах сидит на коне, понуря голову. Перед ним камень, на котором написано: «Направо пойдешь — костей не найдешь. Налево пойдешь — голову потеряешь, прямо пойдешь — смерть найдешь». Павел I поехал прямо…
«Победителя не судят» — гласит пословица. Можно сказать иначе: «Побежденного не оправдывают». Думается, что если Петр I пал бы жертвой заговора противников его нововведений, то историкам, вероятно, потребовалось немало времени, чтобы доказать неизбежность проводимых им реформ. Правительственная деятельность Павла I закончилась дворянской расправой с царем. Именно этот трагический факт во многом предопределил последующие оценки государственной деятельности Павла и его самого как личности. Это очень тонко почувствовал Лев Толстой, когда писал о Павле: «…признанный, потому что его убили, полубешеным…» Однако эти преставления претерпели сильную эволюцию, которая продолжается и по сей день. Как всякий, сколько-нибудь значительный государственный деятель, Павел прожил две жизни: одну реальную, вторую историографическую — в умах людей, в научных исследованиях, в художественной литературе. Эта вторая жизнь Павла оказалась ничуть не менее неудачной, чем та, первая…
Во второй половине XIX века, когда Павла начали изучать, преобладали резко отрицательные оценки его деятельности. Так, например, И. Головин писал, что Павел «был чисто помешанный, и то благодушие, в котором он иногда находился, являлось лишь перерывом его безумия». А. Н. Пыпин назвал правление Павла эпохой «произвола и насилия», историк утверждал, что у царя было «фантастическое представление о достоинстве его власти, он понимал ее, как Гарун аль Рашид». «Полусумасшествие, прихотливая раздражительность, припадки необузданного гнева», так характеризовал управление Павла историк Бернгарди. Но наибольшую лепту в представление о Павле как душевнобольном императоре внес один из самых авторитетных дореволюционных историков В. О. Ключевский. Именно он создал формулу, получившую очень широкое распространение: «Деятельность Павла была не столько политической, сколько патологической», она «вылилась в простой анекдот, и более анекдота мы ничего не знаем об этом царствовании». Между тем правдой в этих словах было то, что в тот момент, когда они были написаны, исследователи ничего, кроме анекдотов, о правлении Павла не знали, — правительственной деятельностью Павла никто всерьез не занимался.[5]
Если не учитывать реальное положение России в конце царствования Екатерины II, то совершенно невозможно понять правильно основные направления внутренней политики ее сына. Поскольку же большинство историков находились под обаянием легенды, созданной императрицей о блестящем екатерининском веке, им был совершенно непонятен беспричинный, с их точки зрения, перелом во внутренней жизни страны, который начался со вступлением Павла на престол. Не видя истинных причин, вызвавших столь крутую ломку, историки объясняли ее такими причинами, как жестокая ненависть Павла к своей матери, желание нелюбимого сына переделать все, что сделано было его матушкой. Находили и более простое объяснение — сумасшествие Павла. Однако серьезные исследования психиатров показали: Павел был психически здоров. Анализ же правительственной деятельности царя может лишь подтвердить заключения врачей.