Во всем этом было не столько «мракобесие», как все время у нас писалось, сколько государственный космополитизм, помноженный на общий романтический настрой александровского времени. Но эпоха государственного романтизма окончилась на рубеже 1820-х годов, а с ней и попытки духовной реформации для предотвращения революции политической. Эпоха Николая I связана уже с попытками предложить охранительную идеологию в ее вполне «земной» политической форме.
Сложнейшие идеологические конструкции вроде уваровской «триады» обнажают претензии власти на провозглашение единственной истины о себе самой и неуверенность в убедительности этой истины.[20] Идеологический монополизм николаевского правительства был бы прочен, если бы под «уваровским» знаменем оказалось достаточное число убежденных приверженцев. Цель же принятой на вооружение теории «официальной народности» при этом осталась прежней — оправдать единовластие в России, как необходимое, и снять уже созревшие на левом фланге русской общественной мысли обвинения власти в деспотизме и незаконности. Таким образом в 30-е гг. XIX в. в оборот был пущен новый государственный идеал, опирающийся, как не без казуистического изящества доказывалось С. С. Уваровым и его клевретами, на исторические основы русской жизни — самодержавие, православие, народность (некий особый «русский дух», аккумулирующий в себе первые два начала). Поскольку новый идеал был четко очерчен, отныне власть можно было уличить только в отступлениях от него (каковые не замедлили обнаружиться), но не в ее несоответствиях общечеловеческим правовым и моральным нормам. «Мир» (общество) и «власть» с этого времени выражают свое понимание общественного идеала в разных категориях. Тот «водораздел» между обществом и властью в России, о котором так любят рассуждать западные историки, только теперь становится непреодолимым.
Можно предположить, что если бы охранительная конструкция, подобная уваровской, появилась раньше, при Александре I, то непрочное положение царя-реформатора оказалось бы подкреплено тезисом об оправданности миссии и действий власти, куда бы она ни вела страну, и путь «прогресса», на который все время неудачно направлял Россию Александр, таким образом получил бы дополнительное обоснование с помощью традиционных понятий. Драма конституционных неудач, возможно, не разыгралась бы, пойди Александр по пути Павла или Николая I и обратись он за помощью к охранительным идеям, вступая на путь практической либерализации государственных и общественных институтов.
Система регламентации общественной жизни, на которую ориентировалась павловская политика, сопровождалась тонко продуманной внешней атрибутикой. Атрибуты менялись, но преемники Павла I не отступили от самой идеи регламентации, «огосударствления» частной жизни, культуры и быта. «Табельные дни», культ вахтпарада, на который был ориентирован распорядок дня столичного жителя, дифференцирующая общество по степени государственной полезности лиц и должностей система чинов, орденов и отличий, повсеместное «обмундирование» чиновников, начатое Павлом (а при Николае стали обязательными мундиры и для придворных дам), делопроизводство, достигшее изощреннейших форм, — все эти элементы общественной жизни, внедряемые сильной рукой, складывались в государственно-центристскую по содержанию и военно-бюрократическую по форме систему общественных ценностей и опор порядка. Эта система после Павла I усложнялась по линии дальнейшей бюрократизации и одновременно идеологизации не только служебных отношений, но и внеслужебного мира человека. Между личностью, автономия которой было забрезжила вместе с Жалованными грамотами Екатерины II дворянству и городам, и государством была поставлена всемогущая бюрократия.
Вместе с внедрением культа службы (Николай I: «Я смотрю на всю человеческую жизнь как на службу, так как каждый служит») по-павловски жестко регламентируется и сужается круг служебной компетенции чиновника, повышается должностная ответственность, но зато, исключая крупнейших государственных деятелей, резко сокращается пространство творчества и вообще инициатива «снизу». Все это просто не вписывалось в укрепляющуюся модель военно-бюрократического государства, основанного на предельной централизации власти и всеобщем подчинении воле вышестоящих, в конечном счете — воле одного, венчающего административную пирамиду.
«Универсальный» государственный человек «осьмнадцатого века», способный быть по «высочайшему» желанию то градостроителем, то дипломатом, исчезает как тип. Аракчеев, может быть, — последний «универсал» в окружении Павла I и Александра I. Но Николай категорически отказался от его услуг, возможно, как раз потому, что Аракчеев, готовый беспрекословно повиноваться, был воплощением произвола и ограниченности в тех сферах своей деятельности, которые оставались скрыты от «высочайших» глаз. Уже «молодые генералы» и «молодые друзья» александровского времени, несмотря на образованность и таланты, не столь дерзки и инициативны, как потемкинское поколение. Государственная машина требует бюрократизации, профессионализации, ответственности не политика, но столоначальника, а значит, ограничивает область возможного приложения сил. Государственный деятель вырождается в чиновника. Приоритет чина (при ослаблении культа просвещенности) перед объемом реальных заслуг умножает армию «мундиров», ослабляя личностное начало службы.
С другой стороны бюрократическая государственность — это вполне европейская по виду форма, которая, если хорошо отрегулирована, — имеет большой запас прочности и не дает сбоев. Уходят фавориты («лица»), остаются «места» и «должности» — не рассуждающие чиновники. Павловская реплика «У меня все безбородки!» кажется настоящим предвестием взращивания Клейнмихелей при Николае I. Аракчеев на этой эволюционной лестнице государственных деятелей стоит особняком, но и он — уже не фаворит в собственном смысле, так как не располагает основной ценностью фаворитизма — всевластием.
Поскольку Павел совершил идеологическую подмену в определении основной цели самодержавного правления — на место обеспечения «общего блага» поставил обеспечение государственного порядка, то ему понадобился репрессивный аппарат совершенно нового типа, непосредственно ответственный за «охранение». Кустарная полицейская машина времен «просвещенного абсолютизма», долженствовавшего быть «мягким» и на расправу, превращается в умный и безжалостный аппарат, к которому применимы общие законы профессионализации и централизации, коснувшиеся прочих сфер жизни государства. Это превращение завершилось уже при Николае I. Основным объектом «охранения» и репрессий уже при Павле становится общественная мысль. Формула репрессий была подчеркнуто идеологизирована — гонение на фраки, круглые шляпы, слова «представительство», «вольность», «закон», тогда как Екатерина только инстинктом чувствовала, например, что Радищев — «бунтовщик хуже Пугачева» и, применив физическую расправу, как обуздать радищевскую мысль, не знала. Потому и Степан Шешковский при не казался монстром, кнутобойцей, а не необходимой и оправданной фигурой в государственном механизме. Пожалуй, для сохранения настоящего порядка в не меньшей степени, чем для обоснования своих сомнительных прав на престол, Екатерина прибегла к государственной лжи. Расставшись с этой практикой, Павел честно признал государственно необходимыми «непросвещенные» стороны самодержавия. Полезными как «необходимое зло» во избежание большего «зла» (революции) признаются теперь и репрессивный аппарат, и военно-полицейские методы контроля за общественной жизнью. Строительство полицейского ведомства, начатое при Павле установлением тотальной слежки, системы перлюстрации, доносительства, цензурных преследований, завершается созданием при Николае Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Отступлений на этом пути «профессионализации» репрессивного аппарата фактически не было. «Текучие», с меняющейся компетенцией органы, существовавшие при Александре I — Комитет общей безопасности (1807), заимствованное из наполеоновской Франции министерство полиции (1810), частичное подчинение так называемого сыска министерству внутренних дел — это лишь поиски формы, при том что тип и назначение полицейского ведомства были изначально заданы. Временные александровские органы, в общем, вполне соответствовали своему времени, органично встраивались в государственный механизм. Даже при Николае I власть и не пыталась стыдиться за образ действий Третьего отделения, так как со времен Павла было признано, что подобное «зло» — во благо.[21]
В литературе отмечалось, что министерская система продумывалась в деталях и закладывалась еще Павлом (Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времен Павла I. Пг., 1916, с. 396–406; Предтеченский А. В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX в. М. — Л., 1957, с. 123 и сл.; Эйдельман Н. Я. Грань веков. М., 1987, с. 221 и сл.). Проект Павла отличался от введенной в 1802 г. системы министерств тем, что устанавливал не личную ответственность каждого министра перед государем, а подотчетность его особой, над-министерской канцелярии, разделенной по числу департаментов (слово министерство еще не вошло в употребление) на семь отделов. Эта последняя канцелярия — ближайший прообраз Собственной Е. И. В. канцелярии Николая I. В проектах Павла основные отрасли управления, находящиеся в ведении «главных департаментов», — это департаменты юстиции, морской, финансов, иностранных дел, коммерции, военный и государственное казначейство (последнее ведомство в александровской системе отсутствовало).