— Квартиру могут отнять! — выговорил наконец вслух Бубенцов.
Вот это было самое реальное. Коллекторы ведь с самых первых своих звонков грозились отнять квартиру. А теперь поймали на крючок.
Ерошка кружил по квартире, глядя на всё обновлённым острым зрением, как будто готовясь проститься с прежней жизнью, с её тёплым привычным укладом. Душа находилась в большой тревоге.
2
Впрочем, надо откровенно признаться, это было привычное состояние. Всякий раз после большой попойки Ерошка Бубенцов вскакивал на рассвете с постели, точно ему крикнули в самое ухо: «Рота, подъём!..» — и начинал кружить по квартире.
— Не унывать! Не унывать! Не унывать... — доносилось из разных углов разными голосами. — Не ун-ны-ва-ать! Не ун-ны-вать! Хо-хо-хо-хо-о! Не ун-нывать!..
Услышав это хриплое пение, этот звенящий трагический тенор, домашние уже совершенно точно знали: накануне с Ерошкой Бубенцовым опять приключилась какая-то невзгода. Опять наскандалил, насвинячил, разбил витрину в Елисеевском, совершил непоправимое, дал в морду охраннику в магазине, а то и ещё что-нибудь совсем уж... словом, разбил свою жизнь в мелкие осколки.
Вот и сейчас — чай кой-как налил дрожащей рукой, хлебнул горькое варево, обжигаясь, шипя. Поставил стыть, да ненароком смахнул чашку с края стола рукавом халата. Чашка тонкая, фарфоровая. Любимая у Верки. Была. Последняя из старого китайского сервиза оставалась. Ну что ты будешь делать! Притих Бубенцов на секунду, а затем не вытерпел, прикрыл поплотнее дверь кухни и грянул привычно, на мотив Пятой симфонии Бетховена:
— Ра-пата-та-а!.. Не ун-ныва-ать!..
Через полминуты с ещё большим отчаянием:
— Не ун-ныва-ать!.. Ра-тата-та-а!..
«Вот же заладил, Бубен чёртов!» — ругалась в спальне Вера, накрывала голову подушкой. Знала, что бороться с этим бесполезно. Если даже крикнуть ему злым голосом, чтоб заткнулся, то оборвётся пение, наступит тревожная тишина, но только на краткий срок. Затаится Бубенцов, прислушается чутко. А скоро опять простучат мимо дверей приплясывающие каблуки. Щёлкнут с хрустом нервные пальцы, и вырвется либо из кухни, либо из ванной, или же откуда-то из самого дальнего угла, из-за вешалки в прихожей, отчаянное заклинание:
— Не ун-нывать!..
Прокричав это, Бубенцов затаился, прислушался. Прошёл на цыпочках по коридору, стараясь не стучать каблуками, заглянул в спальню. Он знал, что Вера будет нарочно лежать с закрытыми глазами, делая вид, что крепко спит. Что ей нет никакого дела до Ерошкиных угрызений совести. Что она давно уже привыкла, смирилась с тем, что жизнь её отягощена присутствием непутёвого мужа. Что она, как пушкинская Татьяна, будет до самой смерти кротко терпеть эту муку. Но и он тоже будет мучиться, чувствуя её муку...
Веры в спальне не было.
Постель была не тронута. Никто не ругался, не закрывал голову подушкой. Бубенцов огляделся и затих. Песня его сама собою оборвалась. Вдохновение иссякло. Именно теперь, когда можно было свободно, не стесняясь никого, петь, орать во всю глотку, греметь медной посудой, прыгать по квартире... Ерошка понял, что всё это время жил в иллюзорном мире. Что это только в его воображении Вера вздрагивала от грохота турки, которую уронил он, вернувшись на рассвете домой. В придуманном мире жена вставала среди ночи, чтобы поправить свалившийся плед. Не было никаких ласковых касаний. На самом деле всё это время Бубенцов находился в квартире совсем-совсем один.
Бубенцов опечалился и стал собираться на службу.
3
В половине десятого утра вышел, как обычно, из метро «Таганская». Постоял у колонн, щуря глаза, привыкая к солнечному свету. Нынешний день после вчерашнего снегопада был ясный, яркий, морозный. Свежий снег сверкал, искрился на крышах старинных купеческих домов, что убегали вниз по переулку, в сторону Яузы.
Переходя через дорогу, Бубенцов покосился на знакомый кабак в конце улицы. Ничего не изменилось в мире. Всё оставалось на своих местах, всё стояло так, как надо. И кабак выступал углом из череды домов, и синие церковные купола в золотых звёздах сверкали над крышей кабака. Это забавное совмещение перспектив заметил когда-то Бермудес и даже сказал при этом забавный афоризм. Ерошка забыл уже точное его звучание, но смысл ему понравился. Что-то такое прозвучало парадоксальное. Дескать, самая прямая дорога к храму ведёт через кабак.
Ерошка прошёл вниз по Земляному валу, завернул за угол и оказался у служебного входа в театр. Вахтёрша баба Зина, суровая, неулыбчивая старуха с толстой грудью, строго кивнула из-за стеклянной перегородки, отвечая на его приветствие. Лучше бы дежурил Борис Сергеич, от которого всегда немного отдавало водкою. Бориса Сергеича в театре любили, да и он был равно и хмельно доброжелателен ко всем без всякого исключения.
Баба Зина не любила Бубенцова. Не было никакой личной причины для вражды, но преодолеть себя она не могла. Так кошка не любит собаку. Да, да, находились и такие люди, которые без видимой причины с первого знакомства проникались к Ерошке неприязнью. Как будто сразу различали в нём шевеление хаоса, стихии, что постоянно и отдалённо погромыхивали в глубине его сердца. Сам Бубенцов и не подозревал, вернее, не хотел подозревать, что есть в мире враждебно настроенные к нему люди. В отличие от своей жены Веры, которая сразу, с порога, с первого взгляда, с первого слова, чуяла таких людей, природных врагов, антагонистов Ерофея. И мгновенно проникалась к ним сильнейшей ответной неприязнью.
Баба Зина протянула ключи. При этом из-за стекла своей будки внимательно и бесцеремонно разглядывала его лицо. Он же, затаив на всякий случай дыхание, расписывался в книге дежурств. К его удивлению, на этот раз баба Зина сама заговорила с ним. И что было ещё более удивительным — заговорила первой:
— Ну что, голова удалая? Допрыгался?
«Знает!» — грянуло в голове. Нужно было что-то ответить, но никакого ответа у Бубенцова сразу не нашлось, и он только неопределённо передёрнул плечами. «Если знает, значит, как-то связана с ними...» Позвякивая ключами, стал подниматься на второй этаж, в служебную комнату. Оглянулся с лестницы. Баба Зина, высунувшись из окошечка, глядела вслед. Что «знает»? Что? С кем связана? На эти вопросы Бубенцов пока не мог ответить. Он не знал ничего.
4
Ерошка заварил чай, снял с полки серебряный старинный подстаканник, отыскал в столе серебряную ложечку. Он чрезвычайно дорожил этими вещами. Во-первых, подарок Веры, а во-вторых, потому, что они были добротными, настоящими. И подстаканник, и ложечку Вера нашла в антикварной лавке на Старом Арбате. Подарила на годовщину их свадьбы.
Напившись чаю, Ерошка отправился проверять датчики в тёмных коридорах. Работа пожарного была самой простой. Полагалось каждые два часа совершать обход помещений театра. Этот пункт никем не соблюдался. Единственное правило, которое выполнялось неукоснительно, — перед спектаклем отпирались запасные выходы. Одна дверь в случае пожара выводила людей из фойе на Земляной вал, а другая, гигантская, высотою метров шесть и такой же ширины, должна была широко распахнуться из чёрного хода в укромный, тихий переулок. И тогда обезумевшая толпа, спасаясь от огня и дыма, могла без помех вырваться туда, откуда уже виден был угол знаменитого «Кабачка на Таганке». Именно в эту широко отверстую дверь вносил Бубенцов накануне вечером неверный дьявольский клад. Вчерашние события казались теперь такими нереальными, такими далёкими! Не верилось, что прошла всего лишь одна ночь.
Бубенцов, как и полагалось по инструкции, начал день с обхода коридоров и помещений. С потаённых уголков, закоулков, где шла себе потихоньку, теплилась уютная закулисная жизнь. Невидимая миру жизнь театра. За первым же поворотом поджидала нехорошая примета. Уборщица Ольга, выплеснув во внутренний дворик помои, шла навстречу с пустым ведром. В театре все звали её меж собой «И Ольга, и Ольга...». Эта рыхлая, некрасивая женщина, изгнанная дочкой и её любовником-молдаванином из квартиры, проживала временно в пустующей артистической уборной. «И ходят, и ходят, — говорила обыкновенно всем встречным Ольга, не поднимая глаз, глядя на их ноги. — И сорят, и сорят. И гадят, и гадят...» Вытиралась рукою, оставляя мокрые полосы грязи на щеке.
Теперь же ничего не сказала, а, издалека завидев Ерофея, открыла рот, схватилась ладонью за лицо и уронила на пол швабру.
Что-то странное разлито было в воздухе театра. Непонятно, почему так глядела на него баба Зина, необычны были реакции уборщицы. Всё это следовало немедленно прояснить. Он двинулся было к Ольге, но в дальнем конце коридора мелькнула вдруг упитанная фигура Поросюка.
— Тарас! — крикнул Бубенцов, кидаясь к другу. — Постой!..
Ерошка совершенно отчётливо видел, что Поросюк его заметил, обернулся на зов. Но бросился почему-то прочь, резво скользнул в боковой проход, пропал на чёрной лестнице. Ерошка, подвывая от тревоги, бежал за ним, но Поросюка уже и след простыл. Луч фонарика освещал пустоту. «Да что ж это такое творится? — всполошился Ерошка. — Что ж они все отворачиваются, бегут от меня?»
Вышел на маленький служебный балкон, откуда во время спектакля наблюдал за зрительным залом. Нынче вечером по графику шла пьеса о семи страстях человеческих. Рабочие сцены монтировали ад, развешивали на чугунной решётке крючья, вилы, железные клещи. Двое выносили кованый медный сундук, устанавливали в углу. Бубенцов глядел на сундук, видел медную проволоку в петлях, которую вчера сам же закручивал, а потом разматывал. Но не мог теперь поверить в реальность произошедшего.
Нервы его были натянуты, зубы сжаты. И тут... Кто-то тихонько тронул его за локоть. От этого осторожного касания в столь напряжённый миг точно током пронзило Бубенцова. Ерошка обернулся. Перед ним стоял Бермудес.
— А-а! — выдохнул Бубенцов. — Ты? Ну? Наконец-то хоть кто-то! Ну? Что ты думаешь обо всём этом?
— О чём «этом», Ерофей? — с какой-то особенной заботой вглядываясь в лицо Бубенцова, осторожно спросил Бермудес.