Бубенцов не выдержал и бросил трубку. Приходилось бежать за опохмелкой. Иначе нервной системе — каюк.
Глава 17
Уходя, гасите свет
1
На лестнице-то его и подловили. Коротким ударом под рёбра перебили дыхание. Ерошка разевал рот, корячился, подобно караморе, пытаясь схватить воздуха. Но не дали опомниться, набросили на голову пыльную холщовую торбу, скрутили руки за спиной. Всё это проделали сноровисто, без единого звука, только посапывали сдержанно. Чувствовалась профессиональная хватка. Сволокли вниз по лестнице, помешкали немного у дверей подъезда. Согнули пополам, запихали на заднее сиденье автомобиля. Сели тесно, прижав с двух боков.
Дыхание постепенно восстановилось. Бубенцов приоткрыл веки. Ничего нельзя было разглядеть сквозь мешковину. Мрак то редел, то сгущался, проходили по нему неясные, смутные светы. Куда его везли, он и представить себе не мог. Вернее, конечно, представлял, но картины были настолько страшны, что мысли коченели. Он понимал, что добром это не может кончиться, никак не может. Добрые дела так не начинаются. Следовало ожидать худшего. Воображение услужливо возводило мрачные декорации, расставляло соответствующий реквизит.
Первым делом возникла, конечно, тема дачная. Поскольку, вероятнее всего, ехали подальше от глаз людских, за город, на природу. В места глухие, болотистые. Густой колючий кустарник подступает к самому забору. Пахнет дымом, подгорелым мясом. Позвякивают острые шампуры, жарко тлеют угли. Топор в колоде. Вилы у стены, острые тяпки. Лопата. Вместительный контейнер, наполовину заполненный нечистотами. Есть куда запрятать все концы. «И почему это происходит со мной? Столько людей вокруг! Но они зачем-то выбрали именно меня...» — горько думал Ерошка, отгоняя от себя мрачные видения. Отчаяние лишало его сил и воли к сопротивлению. Да и как тут будешь сопротивляться? Бубенцов, нахохлившись, сидел с пыльной торбой на голове и ничего вокруг не видел. Чему же, собственно говоря, сопротивляться? Глядеть он мог только вовнутрь себя. Там мерцала тьма.
Звук немного переменился. Как будто стал отражаться, возвращаться гулким эхом. Тотчас в воображении возник длинный бетонный забор. Крыши приземистых пакгаузов. Слесарная мастерская. Ехали быстро, не снижая скорости. Окна мастерской, вероятно, так и мелькали. Вжив-вжив-вжив-вжив... Но и того, что воображение успевало разглядеть сквозь стёкла, было достаточно. Ухало, ревело, стучало, гремело... Вертелась дрель с победитовым сверлом. Визжала дисковая пила, которой так удобно распиливать привязанное тело вдоль. В кино видел. Тонко выла электропилка для мелких отделочных работ. Свистела алмазная фреза, удобная для резьбы по кости.
Не замедляя движения, благополучно миновали слесарку. Однако не успел Ерошка перевести дух, как слева возникла новая напасть. Показался столярный цех! Кипела работа и здесь, гремели вдохновенные ритмы. Гвозди забивали и тут! Инструмент простой, но безотказный. Большие тиски. Деревянная киянка. Деревянной киянкой удобно бить по пальцам, зажав тисками руку: и боль адская, и пальцы целы. Только ногти потом слезают. Можно повторять бесконечно. Электрический рубанок. Лезвия регулируются так, чтобы глубина прохода была минимальной. Для постепенного состругивания тела. В самом торце цеха, как и полагается, ритмично ухает пилорама!.. Тут уже окончательно разделывают на доски. Но оборвался ритм, спуталась мысль, началась эклектика. Въехали на территорию мясокомбината. Мелькнул отбойный молоток для первичного дробления костей. Чтобы добавить потом эту костную муку в котлетный фарш или в пельмени. Разделка туш на категории, как на плакатах в мясном отделе. Но вырвались и из этого ада. Строительный участок проскочили в момент, остался за спиной грохот отбойных молотков. Успел увидеть, как из бетономешалки под фундамент заливают жидкий раствор. Мелькает в этом потоке то безвольная кисть, то выглядывает локоть, то как будто высовывается и пропадает длинный серый нос...
И тут въехали в тишину. Но не было в ней никакой отрады. В тишине тихо позвякивал медицинский инструмент. Потянуло эфиром, валерьянкой. Обступил душу белый больничный покой. Ерошка сломался. Дёрнулся всем телом. «Уж лучше бы сразу, на том дачном участке. Лопатой по голове и в контейнер. Это всё-таки легче, чем...» Но поздно жалеть, поздно дёргаться!.. Уже подкатывается страшное гинекологическое кресло. Крепят руки и ноги сыромятными ремнями. Лопоухий лысый врач с внимательными и безумными глазами склоняется над его лицом. В руках врача шприц с фиолетовой дрянью. Старуха медсестра держит наготове огромные ножницы, нетерпеливо щёлкает лезвиями. На белом столике поблескивает никель специальных приспособлений для последующей трепанации черепа. Длинный кривой скальпель. Там, в мозгу, таятся не только зоны удовольствия, но и те зоны, прикосновение к которым вызывает сокрушительный взрыв и расходящиеся круги боли. Бубенцов чихнул. И от ужаса, и от набившейся в ноздри пыли.
2
Бубенцов с отчётливой прощальной ясностью осознал, как был счастлив в прежней жизни! В той жизни, к которой нет возврата! Счастлив, сыт, обласкан, обеспечен всем необходимым и даже сверх необходимого. Как он мог сетовать на нужду, на нехватку, на недостаток? В прежней жизни всего было в избытке! У них с Верой было всё. Дом, дача, машина, импортный телевизор, видео. Сервант и хрусталь в нём. Ковры на полу. Библиотека из тысячи книг. В хлебнице хлеб, в солонке соль, на полке гречка и пшено, пузатый холодильник полон еды. Даже бутылка коньяка хранилась в глубине серванта. Всё, всё было для счастья! Как он смел сетовать на что-то и не ощущать себя счастливым?
— Куда меня везут? — решился спросить Ерошка.
— Не дёргайся, шнырь! — проворчал низкий баритон слева.
— От шныря слышу, — отважно огрызнулся Бубенцов из мешка.
— Хе. Ты слышал, Рома? — удивился баритон. — Фраерок-то с гонором.
— Все они хорохорятся, — отозвался равнодушно Рома. — Поначалу.
Звуки переменились. Ехали уже не по шоссе, а по чахлым перелескам. Бубенцову воображалась местность низменная, болотистая, унылая. Неприметные бугорки, кочки.
— Куда вы меня везёте? — снова подал голос Бубенцов, но никакого ответа не последовало.
Сколько же безвестного народу закопано в этой глинистой земле, убелённой снегом! Ни креста, ни камня. Одни буераки.
— Пока им фаберже меж дверей не зажмут, — закончил свою долгую мысль Рома.
Видимо, близок был уже конец пути, да и вообще — конец всему. Потому как тот, кто сидел слева, завозился, натянул на голову Бубенцова поверх торбы ещё и нечто вроде лыжной шапочки. Мир погрузился в полный, окончательный мрак. Однако Бубенцов тотчас почувствовал некоторое душевное облегчение. Ох, умён был и догадлив, как собака. Забрезжил во глубине мрака шанс. Если столь тщательно скрывают маршрут, стало быть, боятся живого свидетеля. Живого, но не мёртвого!
Ему показалось, что над головою послышался глухой грюк и гул, как бы от прокатывающегося поезда. По всей видимости, машина въехала в тоннель под железнодорожными путями. «Где бы мог быть такой тоннель? — соображал Бубенцов. — Итак, вот тоннель...» Это могло пригодиться после, когда, каким-нибудь чудом вырвавшись отсюда, можно будет спокойно исследовать карту железных дорог Подмосковья. Несколько крутых поворотов — и машина остановилась. Щёлкнул замок двери, повеяло в оголённую шею свежим ветерком. Бубенцова потащили из салона. Басисто залаяли из темноты псы.
— Кого чёрт несёт? — зачертыхался недовольный голос.
— Шпака взяли, — пояснил Рома. — Можем отдать тебе его. Делай с ним что хочешь.
— Мы отвернёмся, чтобы не видеть, — добавил фальцет слева.
Бубенцова вытащили из машины и, согнув пополам, повлекли. Он едва успевал перебирать ногами, почти бежал. Наткнулся с разбега на ступеньку. Невидимые руки подхватили под мышки и под колени, подняли, понесли, как инвалида. Визжал паркет под сапогами злодеев. Поставили на ноги. Надавили на плечи, усаживая. Жёсткая пятерня шкрябнула по темени, сдёрнула лыжную шапочку, сорвала торбу, прихватив заодно ещё и клок волос. Бубенцов зашипел и разлепил здоровый глаз.
Тяжкая дрожь стала сотрясать стены и пол.
3
Человек, сидевший перед ним в кресле, лицом был тёмен, телом сух и жилист. Но более всего поразили Бубенцова его круглые, внимательные глаза. Он уже видел эти неподвижные, стоячие зрачки, эти красные, воспалённые веки, напрочь лишённые ресниц. Он видел их намедни в зрительном зале театра, он определённо видел их и на вчерашнем банкете.
— Хорош, — то ли с осуждением, то ли с одобрением произнёс темнолицый, разглядывая синяки Бубенцова. — Типичный Шариков!..
— Где я? — без особенной надежды на честный ответ спросил Бубенцов.
— Моё имя знать ни к чему, — невпопад сказал незнакомец.
— Меньше знаешь — дольше живёшь, — облизнув сухие губы, хрипло произнёс Бубенцов. — Так, кажется, в ваших кругах?
— Я вижу, ты человек умный и сообразительный. — собеседник поглядел в глаза Бубенцова и повторил, вставая с кресла: — Меня зовут Рудольф Меджидович Джива.
Руки, однако, не подал. «Сволочь, — подумал Ерошка, — вот же сволочь! То не надо знать имя, то... Путает мозги. Но и мы знаем, чем кончаются такие подходцы. Сейчас предложит какую-нибудь пакость».
— Я хочу сделать тебе небольшое предложение, — подтвердил его догадку Джива, вставая, подходя к окну и зачем-то выглядывая на улицу сквозь щель в шторах.
В это время дрожь снова стала сотрясать стены и пол, как будто в подвалах кто-то прокатывал гружёные вагонетки.
— Тебе дали шанс...
Повернулся к Бубенцову, скорбно склонил набок голову и опять значительно замолчал, задумчиво постукивая ногтем указательного пальца по золотому перстню и так выпятив губы, точно вдруг засомневался, стоит ли давать этот последний шанс несчастному, жалкому Ерошке.
— Ты совершил вчера злостное преступление. В государственном учреждении. Нанёс ущерб казённому имуществу. Разбил зеркало стоимостью... Не буду пока пугать.